Винсент уселся напротив, закинул ногу на ногу. — Слушай, Уок, а ты похудел. Действительно, он сбросил еще пару фунтов. Теперь съедал только завтрак, а потом целый день перебивался кофе. От голодовок болел живот — не то чтобы сильно, нет. Боль, тупая, подвывающая на одной ноте, казалась признаком, что организм снова подвластен Уоку. Таблетки делали свое дело, состояние оставалось стабильным. Уок довольно бодро двигался и даже, забывшись, принимал это благо как должное. — Может, скажешь, что вообще происходит, Винсент? — Я ведь письмо тебе написал. — Ну как же! «Прости» — вот что в нем сказано. — Это от сердца. — А остальное? — Я все обдумал. Сделай как я прошу. — И не рассчитывай. Твой дом я продавать не стану. По крайней мере, до суда. Будет приговор — будет определенность насчет будущего. Винсент вроде обиделся. Словно об одолжении попросил, а Уок проявляет черствость. В письме он выразился предельно ясно. Почерк у него был настолько красивый, что Уок перечел письмо дважды. «Продай мой дом, — убеждал Винсент. — Дикки Дарк дает миллион, я согласен». — Чек он мне уже выписал. Твоя задача — оформить документы. Уок покачал головой. — Погоди, мы тебя вытащим… — Дерьмово выглядишь. — Со мной порядок. Помолчали. — Дачесс и Ро… в смысле, мальчик. Ее братишка. — Винсент произносил имена боязливо, словно был недостоин даже говорить об этих детях. — Потерпи, Винсент. Не пори горячку. Мы это еще обсудим, мы что-нибудь придумаем. Тебе надо просто выждать время. — Чего-чего, а времени у меня полно. Уок достал из кармана пачку жевательной резинки, одну пластинку протянул Винсенту. — Контрабанда, — заметил тот. — Она самая. Напрасно Уок искал в его лице вину или раскаяние. Ни того ни другого не было. Мелькнула мысль, что Винсент почувствовал себя лишним на воле и придумал, как вернуться туда, где ничего не надо решать самому. Уок эту мысль отмел. Бред полнейший. Винсент все время прятал глаза — встретится с ним взглядом на миг, не дольше — и смотрит в сторону. — Я знаю, Вин. — Что ты знаешь? — Что это сделал не ты. — Виновность определяется задолго до того, как совершается преступление. Просто люди этого не понимают. Им кажется, у них есть выбор. Потом, когда уже ничего не изменить, они прокручивают ситуацию, лазейки ищут: а если б я вот так поступил, а если б вот этак… На самом деле, повторись всё, человек сделал бы то же самое. — Сказать тебе, почему ты отмалчиваешься? Потому что я тебя сразу поймаю на нестыковках. Не прокатывает твой самооговор, Вин. — Это не самооговор. — Допустим. Где тогда оружие? Винсент сглотнул. — Найди мне адвоката, пожалуйста. Уок выдохнул с облегчением, улыбнулся, хлопнул ладонью по столу. — Давно бы так. Есть у меня парочка толковых ребят, как раз на особо тяжких специализируются. — Мне нужна Марта Мэй. Рука Уока застыла в воздухе, не успев опуститься на столешницу и продолжить отбивать победный ритм. — Не понял. — Марта Мэй. Ни с кем другим говорить не стану. — Она же ведет семейные дела. — Или Марта, или никто. Уок помолчал. — Почему именно она? Винсент опустил глаза. — Да что с тобой такое? Я тебя тридцать лет прождал. — Уок шарахнул рукой по столу. — Очнись, Винсент. Не одну твою жизнь на паузу поставили, слышишь? — Выходит, мы с тобой почти одинаково эти годы прожили, так, что ли? — Я не то имел в виду. Я хотел сказать, нам всем было тяжело. И Стар в том числе. Винсент поднялся. — Подожди. — Чего тебе еще, Уок? Что ты сейчас такое важное сообщишь? — Бойд с окружным прокурором будут требовать, чтобы тебя приговорили к высшей мере. Фраза повисла в воздухе. — Уговори Марту, а я все подпишу. — Речь идет о смертной казни. Господи, Винсент… Одумайся уже наконец. Тот стукнул в дверь, вызывая охрану. — Увидимся, Уок. На прощание — фирменная полуулыбка с этим свойством переносить на тридцать лет в прошлое и удерживать Уока всякий раз, когда он уже готовился поставить крест на Винсенте Кинге. 14 В то первое воскресное утро они спали до восьми. Дачесс проснулась раньше, чем Робин. Лежала и смотрела на притулившегося к ней мальчика со смугло-золотой мордашкой. Солнце любило Робина, он всегда легко загорал. Дачесс поднялась, скользнула в ванную, выхватила взглядом собственное отражение. Она похудела, если не сказать «отощала»; щеки запали, ключицы выпирали устрашающе. С каждым днем Дачесс все больше походила на Стар; теперь даже Робин упрашивал ее съесть хоть что-нибудь. Лишь когда она шагнула из ванной, взгляд упал на новое платье. Цветочки по подолу — вроде маргаритки. Рядом — вешалка с белой хлопчатобумажной рубашечкой и черными брючками. Этикетки целы, на них указан размер — 4–5. Дачесс только предстояло приноровиться к звукам старого дома, и по лестнице она спускалась с опаской, отмечая про себя, какие ступеньки скрипят, а какие нет. Она замерла возле кухонной двери. Хэл в начищенных ботинках, в рубашке с жестким воротничком варил кофе. Живо обернулся, хотя Дачесс была уверена, что подкралась совершенно бесшумно. — Я купил тебе платье. Сейчас поедем в церковь, в Кэньон-Вью. Каждое воскресенье будем ездить. — Никаких «мы». Говори за себя. Я ни в какую церковь не поеду, и мой брат тоже. — Детям в церкви нравится. После проповеди всегда бывает угощение — торт. Я уже сказал Робину, и он хочет ехать. Ну еще бы. Робин, маленький иуда, за кусок торта на все готов.