Этого Катя не понимала, но решила, что обязательно дождется возвращения Тропинина. Дракон обязательно вернется на свою землю. Ведь это ее дракон. Белый. Волшебный. Любимый. * * * До родного дома Нина дошагала почти без приключений – если не считать за оное весьма настойчивые попытки познакомиться со стороны двух парней не слишком примечательной наружности, которые, впрочем, потерпели полное фиаско. Журавль, как говорил ее младший братик, умела включать «режим гопника» и отвечать на равных кому бы то ни было. А потому отшить незадачливых кавалеров ей было проще простого. Единственное, не хватало уверенности от осознания, что в сумке лежит отвертка. Отвертку уволок Рыло. Дома же Ниночке было решительно скучно – ей нечем было себя занять. Она сидела на подоконнике, согнув ноги в коленях, и смотрела в экран планшета, бесцельно путешествуя по сайтам и страницам, игнорируя многочисленные сообщения. И когда вдруг случайно наткнулась на обсуждение ожидающегося в столице концерта «На краю», на который собиралась поехать целая делегация местных фанатов, вдруг отключила планшет, швырнула его на кровать. А потом решила – все, хватит с нее. Пора веселиться. И она сделала несколько звонков старым знакомым. Через пару часов под покровом ночи из квартиры Журавлей, в которой старшее поколение видело десятый сон, выбралась не стильная красавица с лицом ангела, а настоящая оторва с ярким макияжем и пышной распущенной гривой с нежно-розовыми прядями – не зря Ниночка заказывала особые мелки-тени. Образ завершали широкая черная футболка, оголяющая одно плечо, порванные в коленях джинсы того же цвета, завязанная вокруг талии фланелевая клетчатая рубашка и обычные кеды – этакая бунтующая грандж-герл. Девушка тихо выскользнула из квартиры, и единственным свидетелем ее ночного побега стал Кот, который неодобрительно косился на хозяйку. Около подъезда Ниночку встретил старый знакомый, один из тех, с кем она раньше, еще до того, как обратилась к Альбине, тусовалась не в гламурных клубах, а местечках, где любили рок, ставя его на первое место со свободой. Молодой человек девушкой был явно очарован, а потому казался вне себя от радости после ее звонка, не подозревая, что пал Ниночкиной жертвой лишь потому, что у него была довольно неплохая, по сравнению с остальными, машина. – Я думал, ты меня забыла, – говорил он весело, то и дело глядя на Нину. – Ну что ты, – отвечала та спокойно, хотя как раз-таки и забыла – ей незачем было помнить об этом человеке, слишком уж непримечательным он казался. – Я была на сессии, а потом отдыхала с родителями. Как я могу о тебе забыть. Кстати, – спросила Журавль уже тогда, когда они подъезжали к клубу «Морализатор», в котором играли исключительно рок и исключительно вживую, – есть новые классные группы? – «На краю» зазвездились и свалили, и у нас остались местные лабухи, – ухмыльнулся ее спутник. – Хотя правильно. Надо ковать железо, пока горячо. Может, парни прославятся за границей. Наварят бабла. Нинка едва сдержалась, чтобы не закатить глаза. – Кстати, говорят, сегодня будет выступать какая-то кульная команда, – продолжал парень. – У них солистка – девчонка. – Отстой, – тут же сморщила носик Нина. Ей куда больше нравилось, когда песни исполняли парни. – Ничего не отстой, – был с ней не согласен водитель. – Кто слышал, говорят, отличная команда и вокал яркий. Сегодня вообще выступать многие будут, ибо слушок один прошел, – заговорщицки проговорил парень, который часто бывал в «Морализаторе», да и вообще вращался в местной музыкальной тусовке. – Какой еще слушок? – Что сегодня там будет чел, у которого свой независимый лейбл. Тот, на котором НК записывались. Будет искать свежую кровь. «Удачи ему. В этом гадюшнике он даже качественного дерьма не найдет», – мрачно подумала Ниночка, но от комментариев вслух воздержалась. Вскоре она оказалась в клубе. Громкая жесткая музыка, энергетика толпы и рваные ритмы – все это помогло на время забыться и частично отпустить эмоции. И даже та самая команда с девушкой-солисткой, высокий голос которой отлично сочетался с тяжелой мрачной музыкой, ей почти понравилась. А еще она познакомилась с парнем, волосы которого были ярко-голубыми. Нина не собиралась страдать. Но могла ли она что-нибудь поделать с сердцем? Ей казалось, что – да, но время все обещало расставить по своим местам. Два месяца спустя, сентябрь Осень в этом году была ранняя, яркая, пышная. Она пришла на смену прохладному дождливому лету и всего за несколько дней захватила власть. Пролила золотую краску на кроны тополей и берез, опалила багрянцем осины, подарила воздуху особую прозрачность – теперь он казался стеклянным, и в легких звенели его тонкие осколки. Они же резали душу – осторожно, нежно, почти незаметно, но один крохотный порез за порезом – и вот уже готова саднящая рана. Душа болела от этих мелких ран, но стойко держалась. А осень играла с людьми. Выходила к ним в шикарном одеянии, сотканном из рассветов, и с венцом из листьев на аккуратно собранных медовых волосах, улыбалась загадочно, и пока ею любовались, доставала незаметно серп из засохших роз – срезать веселье и радость, но оставляя печали, сожаления и боль. Осень всегда была для меня жнецом душ, но в этом году она особенно зверствовала, хоть и была краше прежнего. Ее лозунгом стали слова о расставании, а символом – экран телефона. Но все-таки как же она была хороша и как умопомрачительно пахло в Старом парке! Том самом, старинном, где мы с Антоном гуляли однажды. Летом Старый парк казался сказочным дивным лесом, где под каждым кустом – своя фея, но осень расставила все по своим местам: срезала иллюзии волшебства и вернула родовой усадьбе Болховицких былую величественность и пышность. Листопад еще почти не тронул деревья, а потому благородные пурпур и золото вперемежку с неунывающим зеленым обступали аллеи и дорожки, как почтительно склонившиеся слуги. В Старом парке было умиротворяюще тихо. – В последнее время у тебя очень плохое настроение, Антон, – осторожно сказала я, неспешно шагая вперед. А он держал меня за руку. – Ты высыпаешься? Нормально ешь? – Дело не в этом, – живо возразил Антон, который – я уверена! – не соблюдал хотя бы что-то, напоминающее режим дня, и работал на износ. – Песня. Мне нужно написать песню. Одну нормальную чертову песню! В серых глазах росчерком молнии сверкнула самая настоящая ярость. Или мне показалось? – И в чем же дело? – спросила я. Положа руку на сердце, можно было сказать, что писать песни получалось у Антона очень даже хорошо, хотя и крайне специфично. Как бы сильно я ни любила его голос, как бы ни восторгалась его слухом и умением подчинить музыку себе, я так и не смогла проникнуться творчеством группы «На краю». Впрочем, Антон и не настаивал на этом. Лишь изредка посмеивался над моими музыкальными предпочтениями. Помнится, однажды он просматривал мой плей-лист, но к его чести, не комментировал, но смеялся, и это было обиднее. – Не получается, – коротко сообщил Антон, и я услышала в его голосе не только злость, но и бессилие. – Может быть, тебе лишь кажется, что не получается? – осторожно уточнила я. – Когда дело доходит до творчества, ты всегда к себе м-м-м… строг. – Ты не понимаешь, Катя! – горячо воскликнул он. – Я могу написать с десяток дерьмовых вещей, но мне нужна особая песня. – Это прозвучало очень пафосно, – хихикнула я. – Что за особая песня тебе нужна? Про очередного тихопомешанного? Тропинин только головой покачал. За то время, пока он был в отъезде, прическа его поменялась, стала короче, с новой модной укладкой, и цвет волос постепенно приближался к более естественному. – А про что? – продолжила выяснять я, все таким же неспешным темпом следуя по аллейке старинного парка, укрытой тенью красно-оранжевых крон. – Про ненависть? Месть? Страх? – стала перечислять я. – Бездну? Страдания? – Про любовь, Катя, – перебил меня Антон. Кажется, он никогда не отучится от этой своей привычки. – Про любовь? – приподняла я брови, с трудом сдерживая смех. В песнях «На краю» темы о любви, конечно, присутствовали, но об очень специфической любви: темной, мрачной, чудовищной. Обычно в таких песнях все заканчивалось крайне плохо – как влюбленный, так и объект его чувств покидали сей мир. Песни НК были жесткими, яростными. Но фанатам это очень нравилось. Нинка в пору ее поклонения группе просто тащилась от их песен. Ходила и фальшиво напевала вслух. – Мне кажется, я вижу в твоих глазах насмешку, – заявил Тропинин, сощурившись. Иногда я не понимала, когда он шутил, а когда был серьезен. – Нет, что ты, Антош, – тотчас принялась заверять его в обратном я. – Просто было бы странно, если ты вдруг стал бы петь о сладких поцелуях, трепещущем сердечке и обнимашках под луной. – Катя, детка, у тебя крайне специфическое представление о любви, – рассмеялся мой собеседник нервно. А я не могла не улыбнуться в ответ, глядя в его ставшее родным лицо, которое казалось мне самым красивым на свете. Впечатление портил лишь отпечаток усталости на нем. – Не хуже твоих, – поддразнила я его и поинтересовалась: – А зачем тебе писать песню именно о любви? – Привык писать о том, что чувствую, – усмехнулся Антон, глядя мне в глаза. – Ты ведь помнишь, Катенька? Я тебя люблю. А то, что я люблю – только мое. Я вновь едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Так вышло, что во время отъезда Тропинина в Германию ревновать больше стал он, а не я, хотя у меня на это было куда больше причин. Кейтон постоянно напоминал мне, что он – мой единственный и неповторимый. И конечно же, делал это крайне своеобразно. Так, однажды на асфальте под моим окном появилась надпись: «Катя, я тебя лю». «Лю» – не потому что Тропинин питал склонность к сокращению слов, напротив, замечен в этом не был и даже в текстовых сообщениях, которыми мы с ним часто обменивались, следовал всем правилам орфографии и пунктуации. А потому, что люди, которых он попросил эту надпись изобразить одной тихой темной ночью, были пойманы пенсионным патрулем. Кто-то из его друзей как раз писал слово «люблю», когда доблестные пенсионеры напали на вандалов, портящих недавно заасфальтированную дорогу. Естественно, слово дописано не было, но смысл фразы оставался понятным. Еще более забавным было то, что пока один приятель Антона выводил слова на дороге, его двоюродный брат, тот самый, с дредами, по кличке Лис, усердно рисовал цветочки и звездочки. Вернее, он только-только начал это делать, изобразив пару весьма симпатичных пятиконечных звездочек, как его мирному занятию помешали разъяренные пенсионеры. Парням пришлось спасаться бегством, побросав баллончики, а также рулетку и мелки, которые нужны были для разметки. Патруль вслед за антисоциальными элементами не бросился, но лишь послал вдогонку несколько десятков весьма неприличных выражений, о которых, думаю, даже Келла с Нинкой не подозревали. Зато ближе к утру кто-то, обладающий весьма странным чувством юмора, баллончики подобрал и забрал себе, не забыв коряво нарисовать вокруг каждой звезды круг, в который оная была заключена. Таким образом звезды Лиса превратились в пентаграммы. И наша семья в глазах многих соседей вновь была дискредитирована, поскольку единственной Катей, окна которой выходили на эту сторону, оказалась я. А предрассудки были неискоренимы… Узнав об этом, Антон был в ярости, потому что дружки не только испоганили его замысел, но еще и не ту фразу написали. Но самое главное – выставили его полным идиотом. Зато я насмеялась на месяц вперед. – Я тоже тебя люблю, – улыбнулась я Тропинину, ступая на ажурный нарядный полукруглый мостик, под которым журчал прозрачный ручеек. Кажется, в прошлый раз мы с Антоном тоже гуляли по нему. – Раньше я думал, если говорить эти слова часто, они затираются, – признался вдруг Антон. – А теперь? – лукаво улыбнулась я, заправляя за ухо прядь волос. – А теперь все иначе. – То есть Алиночке ты не говорил часто, что любишь? – тотчас поинтересовалась я, надеясь, что все было именно так. Однако говорить о своей бывшей Тропинин не захотел, отмахнулся досадливо. Лишь поинтересовался: – Она не появлялась? На что я, поморщившись, ответила: – Я бы сразу тебе об этом сказала. В глубине души мне очень хотелось, чтобы эта девушка никогда больше не появлялась в моей жизни. Но она, видимо, не собиралась оставлять Антона. Моего Антона, надо заметить. Эта настырная девица все же пришла попрощаться с Антоном в аэропорт, а может быть, даже следила, потому что каким-то образом умудрилась увидеть меня именно тогда, когда я подъезжала к терминалу на байке. Светлану в шлеме и в экипировке Лескова приняла за мужчину, а потому с легким сердцем сделала несколько снимков, где я лихо подъезжаю на мотоцикле, держась за байкера. И сделала снимки на телефон. А потом отправила их по электронной почте Антону.