Количество случаев аутизма сейчас бьет все рекорды. Пятьдесят лет назад аутизмом[310] страдал один из 5000 человек. В 2008 году в центрах контроля над заболеваниями была зарегистрирована частота случаев аутизма 1/88. В 2010 году она возросла до 1/68 (и 1/42 среди мальчиков). Хотя частично этот рост может быть вызван совершенствованием диагностических методик, что позволяет врачам чаще выявлять аутизм, многие клиницисты, которые занимаются этой проблемой, считают, что количество случаев аутизма действительно увеличивается. Это увеличение можно пытаться объяснить генетическими факторами, действие которых проявляется на нескольких поколениях. Как указывает Марта Герберт, «теперь сотни генов ассоциируются с аутизмом. Большинство из них не играет решающей роли. Во многих случаях они, скорее всего, создают умеренную предрасположенность… Даже гены, которые скорее всего могут быть причиной аутизма, обнаруживаются лишь у доли процента от общего количества людей с аутизмом… а некоторые люди с этими генами не страдают аутизмом». Гены формируют предрасположенность ребенка к развитию аутизма, но обычно необходимо еще определенное сочетание факторов окружающей среды, чтобы превратить эту предрасположенность в настоящую болезнь. Многие из таких факторов активизируют иммунную систему ребенка, заставляя ее усиленно вырабатывать антитела, что приводит к хроническому воспалению, влияющему на мозг. Многие дети с аутизмом имеют аномалии иммунной системы[311] или гиперактивную иммунную систему. У детей с аутизмом часто встречаются желудочно-кишечные инфекции[312] и воспаления, пищевая аллергия (в основном на злаки, глютен, молочные продукты и сахар), астма (так же подразумевающая воспаление) и кожные воспалительные процессы. Известно, что противовоспалительные препараты смягчают симптомы аутизма. Конечно, существуют другие, не воспалительные факторы, такие как недостаток определенных химических соединений, но воспаление является ключевым. Герберт приводит множество примеров детей, чье состояние резко улучшилось после решения проблемы с хроническим воспалением. У мальчика Калеба, который по всем признакам страдал от хронического воспаления и постоянно лечился от разных инфекционных заболеваний, развился регрессивный аутизм, исчезнувший в десятилетнем возрасте, когда мать исключила глютен из его рациона. Другим стресс-фактором являются токсины, которые тоже могут поражать мозг и приводить к воспалению. Современные дети подвержены их влиянию еще в утробе. После рождения ребенка в его пуповинной крови можно обнаружить в среднем 200 токсичных химических веществ[313], некоторые из которых были запрещены тридцать лет назад. Многие из них являются нейротоксинами прямого действия. Поскольку токсичные вещества наносят вред организму, их наличие в крови запускает иммунные реакции. Воспаленный мозг – не подходящее место для образования межклеточных связей. Аутизм – это не только болезнь мозга, как считалось раньше. Марта Герберт доказывает, что это проявление болезни всего организма, влияющее на здоровье мозга. В 2005 году группа исследователей из медицинской школы Университета Джона Хопкинса продемонстрировала, что мозг аутистов часто бывает воспален. При аутопсии обнаруживается воспаление коры головного мозга и аксонов; оно «особенно сильно проявляется в мозжечке»[314], подкорковом регионе, тесно связанном с вестибулярным аппаратом (на который направлено действие слуховой терапии). Как вы помните, в четвертой и пятой главах мы обсуждали, что мозжечок осуществляет тонкую настройку мышления и движения. Он также стимулируется новейшими методами слуховой терапии. С 2008 года пять исследований доказали, что в крови значительной доли детей с аутизмом обнаруживаются антитела, передавшиеся им от материнского организма[315], которые нацеливаются на мозговые клетки плода еще во время беременности. Эти антитела были обнаружены в крови 23 % матерей, родивших детей с симптомами аутизма[316]. Для сравнения, среди матерей, чьи дети не страдают аутизмом, эти антитела встречаются только в 1 % случаев. Ученые пока не понимают, что активирует эти антитела, но вполне вероятно, что мать была подвержена действию токсина или инфекции, изменившей ее иммунную систему. Когда такой вид антител был инъецирован беременным мартышкам, их потомство выказывало черты поведения, сходные с поведением детей-аутистов[317]. Дети с аутизмом также имеют высокий уровень атител в крови[318]. (Вопрос о том, могут ли прививки, предназначенные для выработки антител, вызывать нежелательное воспаление у определенной группы детей, остается спорным[319] и обсуждается в концевых сносках.) Теория Марты Герберт заключается в том, что все эти факторы влияют на мозг и приводят к повреждению нейронов[320]. Хроническое воспаление нарушает формирование нейронных сетей[321]. МРТ показывает, что многие нейронные сети у детей-аутистов находятся в «разобщенном» состоянии[322] и нейроны передней части мозга (которая имеет отношение к целеполаганию и удержанию намерений) плохо соединены с нейронами задней части мозга (которые обрабатывают сенсорные ощущения)[323]. Другие области мозга демонстрируют «избыточную связность»[324], что приводит к припадкам; эта проблема тоже распространена среди детей, страдающих аутизмом. Сочетание недостатка и избытка связей затрудняет синхронизацию нейронной активности разных областей мозга. В целом аутизм является результатом взаимодействия генетических факторов риска и многочисленных влияний окружающей среды, которые иногда действуют на ребенка еще до рождения, а также иммунных реакций и сопутствующего воспаления. Сочетание этих факторов «оглушает» развивающийся мозг, так что нейроны не могут нормально передавать сигналы и устанавливать прочные связи друг с другом. Недавно неврологи получили новую информацию о «проблемах связи» при аутизме, которая помогает объяснить, каким образом нарушается умение слушать у детей-аутистов. В июле 2013 года ученые из Стэнфордского университета под руководством Дэниэла А. Абрамса и Винода Менона доказали, что у детей с аутизмом область слуховой коры, ответственная за обработку человеческого голоса, имеет недостаточно связей с подкорковым центром системы вознаграждения[325]. Когда человек завершает работу, центр вознаграждения срабатывает и высвобождает дофамин, вызывающий чувство удовольствия и подкрепляющий мотивацию к повторению этой работы. Исследование, в котором использовался специальный магниторезонансный томограф, показывающий связи между отделами мозга, установило, что речевые центры левого полушария (которые обрабатывают образные компоненты речи) и речевые центры правого полушария (которые обрабатывают мелодические и эмоциональные компоненты речи, называемые просодией) были недостаточно хорошо связаны с центром вознаграждения мозга. Каков итог? Ребенок, который не может соединить области мозга, ответственные за обработку речи, с центром вознаграждения, не в состоянии получать удовольствие от использования речи. Как слуховая терапия помогает при аутизме. Я считаю, что потеря удовольствия от использования речи оказывает разрушительное воздействие на способность ребенка налаживать эмоциональную связь со своими родителями или с кем-либо еще. Лео Каннер, который впервые описал аутизм в 1943 году, указал на то, что такие дети кажутся безразличными к человеческому голосу и не делают попыток заговорить; один из его пациентов «не обнаруживал никаких изменений в выражении лица, когда к нему обращались»[326]. Теперь ясно, что голос играет огромную роль в установлении эмоциональной связи между детьми и родителями и что безразличие к голосу имеет тяжкие последствия для этой связи. Исследование 2010 года показало, что когда здоровый ребенок подвергается стрессу, а потом слышит свой голос или голос матери, в его мозге вырабатывается окситоцин[327]. Окситоцин – это природное химическое соединение, которое навевает спокойное, благожелательное настроение и усиливает нежные чувства и доверие, позволяя детям и родителям ощущать близость друг к другу. Голоса родителей утешают ребенка и способствуют развитию навыков языкового общения. Но у людей с аутизмом уровень окситоцина значительно ниже, чем в норме[328]. (Причина этого явления еще не до конца понятна, но я подозреваю, что это явление может оказаться вторичным; как я вскоре расскажу, у многих детей низкий уровень окситоцина может быть результатом слуховой гиперчувствительности, что делает процесс слушания болезненным и препятствует образованию связей между слуховыми регионами и центром системы вознаграждения мозга.) Независимо от причины, никакой «голосовой связи» не устанавливается. Хотя многие дети-аутисты безразличны к человеческому голосу, они не безразличны к звуку. Большинство из них обладает повышенной чувствительностью к определенным звукам, поэтому они часто зажимают уши и кричат, а их нервная система переходит в режим «борись или беги». Для понимания причин этой реакции и того, как музыка помогает наладить эмоциональную связь между матерью и ребенком-аутистом, я хочу рассказать о нескольких ключевых моментах эволюционного процесса. Невролог Стивен Порджес доказал, что специфические диапазоны звуковых частот связаны с нашим ощущением опасности или безопасности. Каждый вид имеет своих потенциально угрожающих хищников, и звуки, издаваемые этими хищниками, включают у жертвы реакцию «борись или беги». Существует прямая связь между слуховой корой и системой мониторинга угроз в мозге, поэтому неожиданный громкий звук может вызвать немедленную тревожную или паническую реакцию. В процессе эволюции разные виды живых существ также научились общаться на таких частотах, которые не слышны для хищников. (Рептилии, которые миллионы лет охотились на млекопитающих среднего размера, включая людей, не различают частоты человеческой речи.) Когда люди чувствуют, что находятся в безопасности, парасимпатическая нервная система отключает реакцию «борись или беги». Как блестяще продемонстрировал Порджес, парасимпатическая система также включает «систему социального участия»[329]. При этом активизируются мышцы среднего уха, позволяющие людям слушать собеседников и общаться с другими людьми. Парасимпатическая нервная система помогает нам налаживать связь с окружающими именно потому, что она регулирует области мозга, контролирующие мышцы среднего уха, используемые для настройки на высокие частоты человеческой речи, а также лицевые мышцы и голосовые связки. Находиться в «парасимпатическом режиме» – значит быть спокойным, собранным и быть в контакте с окружающими людьми. Томатис доказал, что многие дети с аутизмом, расстройствами речи, обучения и задержкой речевого развития, а также те, кто многократно страдал ушными инфекциями, не могут настраиваться на частоты человеческой речи, так как не пользуются мышцами среднего уха для приглушения низких частот. Когда нижние частоты воспринимаются с полной громкостью, они маскируют более высокие речевые частоты, что делает детей-аутистов гиперчувствительными к звуку (особенно к постоянному звуку, такому как шум работающего пылесоса или сирена работающей сигнализации). У здоровых людей низкочастотные звуки также вызывают чувство тревоги, так как напоминают о хищниках. Травмированные звуком дети остаются в режиме «борись или беги» и не могут включить систему социального участия. Укрепление нейронных сетей, контролирующих мышцы среднего уха, может уменьшить гиперчувствительность и усилить ощущение социального участия (как говорил Томатис), чтобы привязанность к другим людям стала приятной[330]. С моей точки зрения, находки Порджеса, Томатиса и других исследователей означают, что пора пересмотреть теорию, согласно которой главная черта аутизма заключается в неспособности к сопереживанию и пониманию происходящего в разуме другого. Это не всегда бывает так. Дети, которые подвергаются постоянной бомбардировке ощущениями и находятся в режиме «борись или беги», не могут включить и развивать свою систему социального участия или учиться воспринимать другой разум. Их неспособность признать наличие разума у других людей может быть вторичной по отношению к проблемам сенсорной обработки. По словам Поля, цель наших сенсорных систем заключается «одновременно в том, чтобы воспринимать мир и защищать нас от мира ощущений. Если вы слишком чувствительны, то у вас неизбежно сформируются механизмы отстранения от окружающего мира». Расстройства обучения, социальное участие и депрессия. Один из учеников Томатиса был врачом, который скептически относился к тому, что звук может исправлять проблемы со слухом. Его отношение изменилось, когда жизнь его собственной дочери повисла на волоске. Рон Минсон был главным психиатром в пресвитерианском медицинском центре в Денвере и руководителем центра бихевиористских наук в медицинском центре Мери, где он преподавал до того, как занялся частной практикой. Потеряв собственного ребенка в младенческом возрасте, он со своей женой Нэнси удочерил очаровательную малышку по имени Эрика. Здоровая и веселая в младенчестве, в первом классе она стала испытывать трудности с произнесением букв, переставляла слоги и не могла писать и считать. Ее голос был монотонным, она с трудом понимала других людей и не могла понять, шутят ли они, сердятся или чего-то требуют от нее. Она не смогла закончить первый класс и в каждом учебном году регулярно получала неудовлетворительные оценки. Проницательный коллега Рона решил, что у нее могла развиться дислексия, поэтому они перепробовали все традиционные методы – частных учителей, специалистов по развитию речи и языка и специальное обучение, – но потерпели неудачу. Риталин и другие стимуляторы внимания лишь возбуждали ее. Эрика стала угрюмым, депрессивным и мятежным воином-подростком. Психологическое тестирование установило, что «большую часть времени она живет в мире фантазий, который характеризуется магическим мышлением». Антидепрессанты давали побочные эффекты, заставлявшие ее чувствовать себя еще хуже, чем при обычной депрессии. В старших классах средней школы ее навыки чтения оставались на уровне пятого класса, и она яростно противилась любым попыткам помочь со стороны родителей. В школе учителя уже давно поставили на ней крест, и к одиннадцатому классу она настолько отчаялась, что ушла оттуда и устроилась работать горничной, потом уборщицей на автомойке, а потом официанткой в ресторане быстрого питания, но была уволена отовсюду за дурное поведение или за опоздания на работу. В восемнадцать лет, когда ее сверстники обсуждали баллы аттестатов о среднем образовании и поступление в колледж, она смотрела в будущее и не находила там места для себя. Как и многие люди с расстройствами обучения, она опустила руки и стала задумываться о самоубийстве. Рон был опытным психиатром, но, казалось, ничего не мог сделать для человека, которому он больше всего хотел помочь. Примерно в то же время другой коллега Рона отправился на конференцию и услышал рассказ Поля Модаля о том, как Томатис помог ему. Рон говорит, что он «счел это пустой тратой времени», поскольку рассказ звучал неправдоподобно. Но Эрика все глубже погружалась в депрессию, и Рон решил ознакомиться с работами Томатиса и его учеников. Он нашел одну статью на английском языке, «Окрашенный дислексией мир» Модаля. «Я прочитал ее и заплакал, – сказал Рон. – Я наконец получил представление о том, что такое чувствовать себя пойманным этим миром». Статья «Окрашенный дислексией мир» (в оригинале – “L’univers dyslexie”) была написана, когда Модалю было только двадцать восемь лет, но она остается одной из наиболее замечательных работ на эту тему, которые мне приходилось читать. Это недооцененный клинический шедевр. Психиатрия уделяет мало внимания расстройствам обучения. В «Диагностическом и статистическом руководстве по психиатрии» предлагаются лишь узкие категории с названиями вроде «неспособность к чтению». Для того чтобы удовлетворять этому критерию, вы должны получить определенный результат по стандартизованным тестам. Это подразумевает, что дислексия представляет собой лишь научную проблему. Статья Поля вдребезги разбила эту идею. Вот как она начинается: «Многим людям может показаться, что дислексия существует только в классных комнатах[331], поскольку это ярлык, обозначающий ребенка с проблемами чтения… Моя цель здесь – сосредоточиться на самом подростке с дислексией, на человеке, которого обычно не замечают за словом «дислексия», – именно потому, что такой ребенок постоянно живет со своей дислексией: в школе, на перемене, дома, со своими друзьями, в одиночестве и в своих снах. Он дезориентирует других людей, потому что сам дезориентирован. Фактически он проецирует на других свой внутренний мир, который описывает как “Окрашенный дислексией”». Затем Поль говорит о том, что психотерапевты часто чувствуют себя беспомощными в обществе подростков с дислексией и бессильными справиться с их проблемами, в то время как сами подростки «играют роль, не имея ясного представления о том, чего они хотят». Он пишет, что «прямые и открытые взаимоотношения с такими подростками часто бывают невозможными». Это объясняло, почему учитель в системе школьного образования, даже готовый помочь, в конце концов может списать ребенка со счетов; почему родители часто попадают в тупик и почему диагностическая система, из-за неверного описания дислексии в классических учебниках, практически игнорирует это состояние. Дислексия дезориентирует всех, кто имеет отношение к ней. Даже добросовестные учителя «окрашиваются дислексией» в попытках наладить контакт с такими подростками; они раздражаются и приписывают им всевозможные пороки, называя их «ленивыми, праздными, тупыми, грубыми, невнимательными или попавшими под дурное влияние». А «поскольку эти ученики сразу показывают свое расстройство окружающим, они часто служат козлами отпущения для своих сверстников». Пол сравнил состояние дислексии с посещением чужой страны с незнакомым языком: «Иностранец знает, что он хочет сказать, но способен выразить это лишь неполным или несовершенным образом. Скудный словарь и плохо составленные фразы, которые он использует для выражения своих мыслей, являются единственной возможностью хоть как-то передать суть. Смысловые нюансы невозможны… Иностранец действует на основе частичного понимания слов собеседника, что не всегда соответствует изначально заложенному в них смыслу… Усилия, необходимые для поиска верных слов и попыток понять, что говорят другие люди, требуют такой сосредоточенности, что иностранец вскоре теряет нить своих мыслей и быстро устает». Его уверенность в себе пошатнулась; он боится новой обстановки, испытывает хроническую ностальгию по чему-то неведомому и в конце концов замыкается в себе. Потом Поль добавил нечто новое: хотя дислексия предположительно является речевой проблемой, но «…многие люди, страдающие дислексией, живут с практически постоянным ощущением дискомфорта в своем теле – состоянием, которое они не могут контролировать или преодолеть… Они «окрашены дислексией» и в отношении к своему телу. Их движения часто неуклюжи, и кажется, будто собственное тело мешает или ограничивает их… Они не знают, что делать со своими конечностями, особенно с руками. В их осанке, расслабленной или напряженной, отсутствуют гибкость и естественность». Психологический эффект всех этих проблем выражается в желании найти место, где «нет надобности в языке». Но «увы, для дислексика нет родины, куда он мог бы вернуться». Он не может поддерживать остроумный разговор с одноклассниками. Находясь на отдыхе, он не может наслаждаться общением с другими детьми, играми или спортивными занятиями. Для того чтобы ускользнуть от реальности, он погружается в воображаемый мир сновидений, мечтаний, фантазий и рассеянности. Он является незрелой личностью и в подростковом возрасте становится уязвимым перед действием алкоголя и наркотиков. Он может увлекаться маргинальными движениями или попасться в руки «торговцев мечтами», мошенников и манипуляторов. Из-за всех этих проблем подросток с дислексией вскоре становится невротиком или впадает в глубокую депрессию с мыслями о самоубийстве. По словам Поля, психотерапевты попадают в тупик при контакте с дислексиками, поскольку их главный инструмент – это вербальное общение. Дислексик не может выразить свои проблемы в словесной форме; самоанализ без каких-либо способов решения проблемы лишь бередит старые раны. В 1989 году Рон сказал Эрике, что слышал о программе, включающей прослушивание музыки, которая может помочь ей, и добавил, что хочет пройти всю программу вместе с ней. Он отвез ее в центр прослушивания звуков и обучения в Финиксе под руководством Билли Томпсона, где часто бывал Поль Модаль, дававший полезные рекомендации. Хотя Эрика была явно склонна к самоубийству, психиатр решил, что ей не понадобится госпитализация, если отец постоянно будет рядом с ней. «Поэтому мы оставались вместе в отеле целых три недели, пока не прошли пятнадцать сеансов прослушивания, – говорит Рон. – Я надеялся, что она научится читать и преодолеет дислексию, а потом постепенно освободится от депрессии». К его удивлению, депрессия исчезла почти мгновенно. Ее сновидения наяву прекратились. Психическая и физическая энергия восстановилась за четыре или пять дней, и она буквально расцвела. Самая большая перемена заключалась в том, что теперь она без труда могла говорить о своих мыслях и чувствах. (В моих терминах, нейронная стимуляция ретикулярной активирующей системы мозга привела к нейромодуляции ее циклов сна и бодрствования и затем к нейронной релаксации, которая в свою очередь запустила восстановление энергетических резервов организма.) Теперь Эрика могла регулировать свое настроение, учиться и различать свои эмоциональные состояния. Этап нейронной релаксации включал активизацию ее парасимпатической системы, что привело к развитию навыков социального взаимодействия. Теперь она могла свободно общаться с другими людьми. Рон обратил внимание, как четко Эрика теперь выражала свои мысли; он еще не слышал, чтобы она говорила так ясно. Пораженный и обрадованный скоростью перемен и ее неожиданной откровенностью, однажды вечером он спросил ее, почему она так упорно сопротивлялась прежним попыткам родителей помочь ей. Она ответила: «Все, чего вы добились предыдущими методами терапии – это показали мне, как много я не могу делать. Поэтому я замкнулась в себе. Я чувствовала себя так, словно должна находиться на другой планете и не принадлежу к этому миру. Я ждала смерти». «Когда я услышал о ее страданиях и о том, что у нее не оставалось никакой надежды, то сказал: “Эрика, мне очень жаль. Я не знал, просто не знал”. А она ответила: “Все нормально, папа, ты же не понимал”». Рассказывая мне об этом разговоре, состоявшемся много лет назад, Рон заплакал. «Я по-прежнему чувствую это. Я так сильно хотел помочь дочери, но был беспомощным, испуганным и сердился на нее за то, что она не хотела стараться. Я просто не понимал этого. Когда я узнал, какой несчастной она была и как мои попытки помочь ей только ухудшали дело, мы с ней стали близки, как никогда раньше». Эрика так же откровенна в рассказах о своих воспоминаниях, как и ее отец. «Я была очень сердитым ребенком. Когда делала себе больно, то не плакала, а злилась. Я чувствовала, что никуда не могу вписаться». Она рассказала мне, как близко она подошла к самоубийству. Но ее некогда бесцветный голос теперь богат интонациями, звучит тепло, красиво и выразительно. Она вспоминает те дни, когда впервые надела наушники и услышала скрипучую музыку. «Через два дня я могла сидеть в отеле и разговаривать с отцом о моих чувствах». Она сказала отцу, что впервые ощущает, как ее слушают и слышат, и что до сих пор она ни разу в жизни не чувствовала такой близости с другим человеком. Может возникнуть искушение объяснить прорыв Эрики ее осознанием того, как сильно отец любит ее, о чем свидетельствовала его готовность пройти курс терапии вместе с ней. Но это не было бы настоящим объяснением. Эрика сказала мне, что всегда была «стопроцентно уверена в том, что родители любят меня», даже в самые худшие периоды. Они с отцом много раз пытались сблизиться, но каждый раз терпели неудачу. «Раньше мне казалось, что он говорит обо мне, а не со мной, поскольку мой мозг не определял звуки так, как это происходит у других людей. Я просто не понимала его. После Томатиса я поняла, что он говорит. Через три-четыре дня в Финиксе я просыпалась более счастливой, бодрой и энергичной. Однажды я смогла подсчитать стоимость ланча, пока меню было перевернуто вверх ногами. А математика всегда была для меня самым трудным предметом, да и чтение давалось нелегко». После активного этапа ее уверенность в себе поднялась на новый уровень. Она получила свою первую постоянную работу администратора в парикмахерском салоне, а потом доросла до менеджера. Она заочно получила аттестат об окончании средней школы. В конце концов она получила работу в банке, где проработала пятнадцать лет, ежедневно оперируя миллионами долларов. Сейчас она жадно читает, и единственное сохранившееся у нее проявление дислексии – она иногда пишет буквы наоборот, когда устает. Для Рона совершенно непредвиденной была перемена его собственного ритма сна и бодрствования. Теперь он чувствует себя бодрым и отдохнувшим после четырех-пяти часов ночного сна. Он стал более спокойным и лучше осознает свои эмоции. Он обнаружил, что может прощать затаенные обиды. Узел напряжения, затянутый в его животе тридцать лет назад, исчез без следа. Можно, конечно, попробовать объяснить этот прилив бодрости облегчением отца, который увидел, как закончились страдания его дочери, но это было больше, чем просто облегчение, потому что перемены сохранились на десятки лет. Впоследствии он написал, что все, пережитое им вместе с Эрикой, «противоречило моему опыту клинического психиатра[332]. Более того, все это произошло без участия медицинских препаратов». Рон Минсон начал изучать французский язык и отправился в Европу, чтобы учиться у Томатиса. Синдром дефицита внимания и синдром дефицита внимания с гиперактивностью. По возвращении на родину Рон Минсон обнаружил, что он может помочь сотням людей отказаться от приема антидепрессантов и стимуляторов вроде риталина, используемого для лечения синдрома дефицита внимания (СДВ), назначая вместо препаратов звуковую терапию. Его коллега Рэнэлл Редфорд стал работать над созданием своего варианта прибора Томатиса вместе с Роном и его женой Кейт О’Брайан. Их прибор, довольно похожий на LiFT Поля, был портативным и достаточно миниатюрным, чтобы носить его на поясе. Это позволило объединить двигательные, вестибулярные и визуальные упражнения со специальной программой прослушивания, чтобы пациент мог получать несколько потоков сенсорной стимуляции одновременно, еще больше стимулируя свой мозг. Они назвали программу Integrated Listening Systems, или iLs. Рон сообщает, что за последние годы 80 % его пациентов смогли улучшить свое состояние и отказаться от приема лекарств с их побочными эффектами. Среди пациентов, страдавших синдромом дефицита внимания с гиперактивностью (СДВГ) – расстройством, при котором люди не могут концентрировать внимание, становятся импульсивными и гиперактивными, прогресс наблюдался примерно у половины. Остальным помогла нейропластическая терапия, которая называется биологической обратной связью («BioFeedBack», подробнее в приложении 3)[333]. Звуковая терапия эффективна для лечения СДВ по целому ряду причин. Как указывает Поль, широкий слуховой «диапазон внимания»[334] в значительной мере обуславливает способность внимательно слушать в течение долгого времени, не отвлекаясь на второстепенные внешние стимулы. По его словам, сосредоточенность – это «способность отсекать паразитическую информацию[335], чтобы слышать свои мысли». Около 50 % детей, которых он лечил, имели синдром дефицита внимания, хотя многие вдобавок к этому имели нарушения обработки слуховой информации, расстройство обучения и гиперчувствительность к звуку, из-за чего им было еще труднее концентрировать внимание. В психиатрических текстах эти расстройства всегда описываются в разных разделах, но в реальном мире они часто идут рука об руку. «Грегори», мальчик с классическим проявлением СДВГ, который вырос в очень неблагоприятной обстановке, получил помощь по программе iLs. Его родители были бездомными наркоманами, пристрастившимися к метадону; его мать пила водку во время беременности. Грегори поместили под государственную опеку, а потом его усыновила женщина, которую я буду называть Хлоей, и ее муж. Когда Грегори исполнилось три года, Хлоя обратила внимание на его гиперактивность. «Он был импульсивным. Он не ценил личное пространство. Если он сталкивался с ребенком на бегу, то целил головой ему в лицо. Он очень громко разговаривал, натыкался на двери, бился головой об стол и вечно ходил с синяками на лице». Он также делал рискованные вещи, постоянно ерзал, не мог усидеть на своем месте в подготовительной школе и провоцировал других детей. Он выпаливал ответы на еще не законченные вопросы, перебивал других и не мог тихо играть в одиночестве. Когда ему исполнилось четыре года, учитель ежедневно жаловался, что «Грегори совершенно неконтролируемый ребенок». Он легко отвлекался, не слушал собеседников, не завершал начатое из-за того, что отвлекался на что-то другое, и постоянно терял вещи. Он имел все поведенческие симптомы СДВГ и получил этот диагноз от нескольких специалистов; ему прописали стимулятор аддерол. Но Хлоя резко возражала против того, чтобы ребенок с развивающимся мозгом принимал стимулирующие препараты. Если давать риталин очень молодым животным[336], то со временем у них развиваются симптомы, сходные с депрессией. Поскольку лекарства не учат детей сосредоточенности, проблемы возвращаются после окончания их приема. Вместо того чтобы следовать предписанию врачей, Хлоя стала искать альтернативу. Она узнала о Кидс-Каунт, центре терапии для детей со всевозможными проблемами развития. Основанный специалистом по развитию речи и языковых навыков Андреа Пойнтером и трудотерапевтом Шэннон Морис, Кидс-Каунт служил местом лечения примерно двухсот детей по программе iLs. Грегори проходил сеансы терапии дважды в неделю в течение трех месяцев. Его симптомы стали менее заметны. Слуховая терапия была как будто специально разработана для решения его проблем. Сначала он слушал низкие частоты, предназначенные для стимуляции его вестибулярного аппарата через костную проводимость, успокоения и «стабилизации» при помощи активации его парасимпатической нервной системы. «Сочетание в iLs прослушивания с опорно-двигательными, вестибулярными и визуальными компонентами оказало существенное влияние на его способность концентрировать внимание, – говорит Пойнтер. – Движение приводит к выработке дофамина, ключевого элемента внимания и мотивации[337]. Мы воссоздали естественную химическую реакцию, замещавшую воздействие лекарственных препаратов». Я спросил Хлою, что она заметила. «Спокойствие! – ответила она. – Думаю, мы увидели, как он успокоился через две с половиной недели. Он научился тихо сидеть на уроках, слушать и следовать инструкциям. Это было невообразимо. В целом он стал гораздо менее импульсивным. Мы перестали гадать, что он собирается сделать в следующий момент». Занятия по программе iLs были не единственной попыткой добиться перемен к лучшему со стороны Хлои. Она заметила, что Грегори обладал повышенной чувствительностью к продуктам с высоким содержанием глютена и сахара. «Давать моему сыну сахар – все равно что давать кокаин». Это делало его еще более гиперактивным. Исследование Гарвардского университета 2013 года показывает, что еда с очень высоким содержанием сахара[338] – типичные продукты быстрого питания – действительно активируют ту часть мозга, которая попадает по влияние крэка и кокаина. Грегори необходимо было отказаться от сахара ради поддержания общего здоровья клеток, но он также нуждался в iLs для стимуляции и тренировки нейронных субстратов внимания. «Когда я вижу эффект от iLs и от соблюдения правильной диеты, это как разница между ночью и днем», – говорит Хлоя. Легко увидеть разницу между улучшениями, происходившими в результате программы iLs, и теми, что были следствием изменений в его рационе. Когда он отказался от своей диеты, регресс наступал практически мгновенно. Улучшения же от программы iLs были медленными и постепенными, но чем больше он тренировался, тем дольше мог обходиться без внешней поддержки. Теперь он хорошо учится в школе и больше не нуждается в iLs на постоянной основе, только проходит поддерживающие курсы один или два раза в год. Хлоя говорит: «Теперь в записках из школы мне сообщают: “У Грегори был еще один прекрасный день!”».