Музыка Моцарта обычно модифицируется с помощью фильтров, выделяющих высокие частоты, так что она часто имеет свистящий, шипящий отзвук. В программу детей и подростков также добавляется голос матери, отфильтрованный для выделения высоких частот. На ранней стадии прослушивания материнский голос так сильно отфильтрован, что его трудно заметить, так как он больше похож на странное скрипучее посвистывание. Если запись материнского голоса недоступна, можно обойтись только музыкой. На пассивном этапе микрофон, прикрепленный к «электронному уху», не используется. Ребенок просто слушает музыку или голос матери через наушники. «Электронное ухо», названное Томатисом «Стимулятором правильного слуха», состоит из двух аудиоканалов. По одному каналу клиент слушает музыку, отфильтрованную для выделения высоких частот и подавления низких. Канал с низкими частотами воспроизводит воспринимаемый поток звуков при сниженном мышечном тонусе. Когда звук по этому каналу поступает к людям с нарушениями слуха, их слуховые мышцы «расслабляются», и они слушают звуки так же, как обычно. Высокочастотный и низкочастотный каналы постоянно сменяют друг друга, и это переключение сопровождается изменениями уровня громкости. Когда громкость уменьшена, слышен низкочастотный канал; когда она возрастает, включается высокочастотный канал. При каждом переключении на высокочастотный канал начинается работа слуховых мышц и слухового восприятия в диапазоне человеческой речи; при переключении на низкую частоту мышцы и нейроны, связанные с этими частотами, могут отдохнуть. Эти циклы упражнений составляют пассивный этап программы прослушивания. Такое переключение взад-вперед между каналами, связанное с изменением громкости музыки (электронные инженеры называют это селектированием), дает слушателю ощущение новизны, которое является мощным способом активизации пластичности мозга. Новый сенсорный опыт пробуждает реакции внимания и запоминания в головном мозге, и между нейронами с большей легкостью формируются новые связи. Выделение дофамина и других химических соединений в мозге укрепляет связи между нейронами, регистрирующими новое событие. Для мозга это способ сказать: «Сохрани эту связь!» С годами Томатис убедился в том, что селектирование, или переключение взад-вперед, должно быть непредсказуемым, так как неожиданность является ключом к изменению мозга. Он обнаружил, что заранее сделанные записи без случайных изменений далеко не так эффективны. Пассивный этап заканчивается, когда фильтрация, которая уменьшается со временем, совершенно исчезает, оставляя лишь музыку Моцарта и голос матери. Обычно между окончанием пассивного этапа и началом активного этапа планируется период отдыха продолжительностью от четырех до шести недель, чтобы клиент мог консолидировать, интегрировать и опробовать на практике свои приобретенные слуховые навыки. На этом этапе тренировки Полю стало намного легче слушать, понимание речи теперь требовало меньше усилий. Все его предыдущие учителя и наставники говорили, что он должен трудиться еще упорнее. Теперь, когда его мозг получал всю нужную информацию, он обнаружил, что ему не нужно трудиться упорнее, чтобы стать лучше, потому что достаточно было просто слушать, что ему говорят. После окончания пассивного этапа Томатис удивил Поля предложением отправиться в Англию вместо возвращения домой. По его словам, это следовало сделать ради того, чтобы выучить английский – непростая задача для человека с проблемами слуха. Томатис предусмотрительно организовал путешествие Поля, чтобы он мог испытать свои новые навыки подальше от Кастра и знакомой депрессивной обстановки. Поль был взволнован, но и озадачен. Раньше он дважды пытался учить английский язык в Англии, но оба раза потерпел неудачу и опустил руки. Однако теперь он смог добиться понимания разговорной речи, общаться с другими людьми и получать удовольствие от знакомства с Лондоном 1960-х годов. «Все казалось удивительно легким, даже английский язык»[289], – писал он. После возвращения из Англии Поля ожидал следующий сюрприз от Томатиса – предложение поступить в частный пансион в окрестностях Парижа, хотя Полю так и не удалось окончить десятый класс. Он был напуган, но Томатис настоял на том, чтобы Поль нацелился на получение диплома о среднем образовании, необходимого для поступления в университет. Этой цели следовало достигнуть за два года, и он заверил Поля, что если тот будет прилагать в школе столько же усилий, как при слуховой тренировке и во время поездки в Англию, то его ждет успех. Поступление в школу в окрестностях Парижа позволило ему перейти на следующий этап лечения, основной целью которого было снятие трудностей самовыражения. Затем наступил активный этап. Для совершенствования речевых навыков Поль надевал наушники, говорил в микрофон и слушал собственный голос, пропущенный через «электронное ухо». Поскольку его способность к обработке слуховой информации заметно улучшилась, он наконец мог действительно слушать свой голос и пользоваться этим для дальнейшего улучшения обработки слуховой информации. Он научился внимательно произносить слова, шевеля губами и другими мышцами, ощущая вибрации губ, горла, лицевых и других костей, которые происходили, когда он говорил. Озвучивая разные слова, он развивал хорошо дифференцированное проприоцептивное осознавание, то есть осознавание точного положения своих губ, языка и других частей тела. Как и на уроках Фельденкрайза, он пользовался осознаванием для дифференциации карт своего мозга. Теперь Томатис поощрял Поля, который все еще мямлил и говорил монотонным голосом, четко произносить слова, акцентировать гласные звуки и повторять предложения для улучшения связности речи. Хотя такую работу должен выполнять специалист по терапии речи, Поль справлялся самостоятельно с помощью «электронного уха», фильтровавшего звуки и дававшего обратную связь через наушники. Это обогащало диапазон средних и высоких частот его голоса, делая его более звучным, сильным и выразительным. Под влиянием собственных занятий йогой Томатис учил Поля сидеть совершенно прямо и правильно дышать. Однажды, к удивлению Поля, когда он зашел в магазин и стал перелистывать книгу, чтобы посмотреть на рисунки, то осознал, что на самом деле читает текст и понимает его. Для улучшения чтения, письма и произношения Томатис предлагал ему читать вслух, сознательно фокусируя взгляд на произносимых словах и слушая запись через «электронное ухо». Для укрепления недавно сформированных нейронных связей Поль также читал вслух без «электронного уха» по тридцать минут в день, сжимая правую руку в кулак и делая вид, что это микрофон, в который он говорит. Звук отражался от его кулака и попадал в правое ухо, укрепляя правостороннее слуховое восприятие с преобладанием высоких частот. Во время учебы в пансионе Поль, несмотря на свои опасения, быстро обзавелся друзьями и больше не чувствовал себя «пропащей душой». По выходным он ездил в Париж на автобусе и работал над улучшением слуховых навыков. В первый год он сдал экзамен на водительские права – первый экзамен, который ему удалось пройти. По прошествии учебного года он обнаружил, что учеба в школе стала уже не такой невыносимой, как раньше, а просто трудной. Испытывая жгучий стыд из-за того, что в возрасте двадцати лет он по-прежнему учится в средней школе, Поль собрался с силами и сдал выпускной экзамен, который во Франции большинство школьников не сдают с первой попытки. Томатис поинтересовался его планами. Поль сказал, что теперь его новая цель – помогать другим так же, как помогли ему самому: он хотел стать психологом и учиться у Томатиса. Начался долгий период обучения. С двадцати до двадцати трех лет Поль жил в доме Томатиса (где находился его офис). Днем комната Поля была кабинетом психолога, а по ночам служила ему спальней. Поль поступил в университет и стал помощником в клинике Томатиса; он научился фильтровать музыку, записывать материнские голоса и работать с клиентами, обращавшимися в клинику для коррекции расстройств обучения. В конце концов он стал старшим членом исследовательской группы Томатиса. Томатис впустил Поля в свою личную жизнь и приглашал его ужинать с членами семьи и гостями – оперными певцами, музыкантами, художниками, учеными, психоаналитиками, философами и религиозными деятелями со всего мира. По сравнению с этим университет казался скучным местом. Поль получил степень психолога в Парижском университете, в престижной Сорбонне и стал лицензированным психологом в 1972 году. Первым серьезным поручением Томатиса Полю было основание центра терапии слуха в Монпелье на юге Франции, а потом еще одного в Южной Африке. После сердечного приступа у Томатиса в 1976 году Поль вернулся в Париж и стал тренировать молодых практиков и читать лекции вместе с Томатисом. Вместе они совершили турне по Европе и Канаде. В это время Томатис написал книгу La nuit uterine («Утробная ночь»), о внутриутробных этапах развития человеческого языка и нейронных связях, отвечающих за обработку слуховых ощущений. Хотя концепция нейропластичности еще не была признана в неврологии, Томатис говорил: «Le cerveau est malleable», то есть «мозг является пластичным». Поль, который подростком едва мог общаться с другими людьми, теперь читал лекции на нескольких языках и свободно владел английским и французским. Со своим новым «ухом» ему удалось быстро выучить испанский. Мальчик, который когда-то с трудом мог организовать свою жизнь, помог основать тридцать лечебных центров в Мексике, Центральной Америке, Европе, Южной Африке, США и Канаде. С 1979 по 1982 год Томатис приезжал в Торонто на шесть месяцев в году и помогал организовать работу нового центра развития слуха, а Поль и психолог Тим Гилмор стали директорами с равными полномочиями. Поль счел Торонто привлекательным городом и поселился там. Он смог вывести на новый уровень все то, что усвоил во Франции, и помог многим людям с самыми тяжелыми случаями задержки развития мозга. II. Голос матери. Рожденный на лестнице. Тридцатичетырехлетняя женщина-адвокат из Британии, которую я буду называть Лиз, внезапно проснулась в своей постели. Всего на тридцатой неделе беременности у нее начались схватки. Через несколько секунд ее муж вызвал «Скорую помощь» по телефону. Она попыталась спуститься по лестнице, но на полпути головка ребенка показалась наружу. Она родила ребенка у подножия лестницы. Весь процесс родов продолжался пятнадцать минут. Младенец находился в состоянии гипотермии – очень холодный, с синюшным лицом – и был еще слишком маленьким, чтобы дышать самостоятельно. Женщина думала, что потеряет его. «Скорая помощь» доставила их в клинику, где его поместили в аппарат для вентиляции легких, помогавший ему дышать. На второй день родителям сказали, что он не переживет ночь. Они ни на шаг не отходили от инкубатора. Младенец выжил, но сильно недоношенные дети обычно имеют множество пороков развития. Уилл, как я буду его называть, пострадал от кислородного голодания, которое повреждает мозг. Больше четырнадцати месяцев из первых двух лет своей жизни он провел в больницах. В три месяца он перенес операцию по удалению грыжи, потом у него отказало мочеиспускание, поэтому понадобилась вторая операция. Его дважды госпитализировали из-за судорог с подозрением на менингит. Он потерял почку из-за инфекции. Он переболел свинкой и пневмонией. Он постоянно находился на антибиотиках (а это ударная нагрузка на желудочно-кишечный тракт, так как антибиотики убивают здоровые микроорганизмы, необходимые для пищеварения). Вместо блаженного покоя в утробе, спокойного сна и бесконечных объятий в младенчестве, Уилл испытывал постоянный дискомфорт вторжения в свое тело и близкое дыхание смерти, пока его родители беспомощно наблюдали за происходящим. Уилл стал беспокойным ребенком. Каждый раз он просыпался около часа ночи и не мог успокоиться четыре-пять часов подряд. Лиз и ее муж Фредерик в течение двух с половиной лет имели не больше двух-трех часов сна в сутки. Уилл не любил еду, или даже просто ощущать что-либо у себя во рту, и не выносил ничего липкого в руках. Он беспорядочно размахивал руками, как делают многие дети с нарушениями развития. Большую часть времени он проводил под столом или на диване, располагаясь таким образом, чтобы ощущать давление на живот. Когда он ложился в постель, то испытывал такое же желание наваливать на себя тяжелые одеяла, как это было с Томатисом. У него наблюдалась задержка речевого развития. Первое свое слово «папа» он произнес в возрасте десяти месяцев, но никогда не пользовался им для общения с отцом. Он мог повторять это слово пять минут подряд. В два года и три месяца он знал несколько слов, но опять-таки не пользовался ими для общения, а просто «озвучивал» их. Он казался глухим, поскольку не реагировал на свое имя. Он не ползал и не ходил. Однако его родители могли видеть, что несмотря на все проблемы, когда его страдания хоть немного облегчались, он становился нежным ребенком. Когда Уиллу исполнилось два года и три месяца, врачи сказали, что он должен получить комплексную прививку от кори, свинки и краснухи; поскольку его иммунная система была очень слабой, он был особенно подвержен этим болезням. Через три недели у него начался жар с температурой до 40°, и он впал в бессознательное состояние. Врачи «Скорой помощи» заподозрили менингит, и когда они попытались вставить внутривенную иглу, Уилл пришел в себя. Он бился так сильно, что у восьми человек ушло полчаса на то, чтобы утихомирить его. Лиз смотрела в его глаза, когда ему делали инъекцию. Они говорили ей: «Почему ты позволяешь им делать это со мной?» После этого он стал бояться иголок и всего, что ограничивало его движения. С двух лет и четырех месяцев Уилл вообще перестал говорить. Его личность изменилась: он замкнулся в себе. Было трудно понять, какое из многочисленных расстройств стало причиной его молчания. «В два с половиной года он не играл ни с какими игрушками, – говорит Лиз. – Он был очень похож на аутиста. Он переворачивал машинку и вращал колеса, но никогда не использовал игрушку по назначению. Он был одержим определенными действиями и мог часами открывать и закрывать дверь». Он бегал вокруг мебели, словно хотел увидеть ее спереди, сбоку и сзади одновременно. Он клал лист бумаги на стол, а потом начинал бегать вокруг стола. Вне привычной обстановки, например во время прогулки по аллее, он был не в состоянии воспринимать что-то новое. В парке он не подходил к горке и не садился на качели, а только бегал взад-вперед у ограды. Уилл не понимал потребности собственного тела, не понимал, что голоден или испытывает жажду, и не пытался подойти к буфету за едой или питьем. Он ходил на цыпочках, что часто наблюдается у детей с задержками развития и считается проявлением примитивного рефлекса – рефлекса Бабинского. (Рефлекс Бабинского проявляется, если при поглаживании середины стопы человек вместо того, чтобы поджать пальцы (как это происходит у здоровых взрослых людей), наоборот, выпрямляет и растопыривает их. Рефлекс Бабинского у новорожденных младенцев не является признаком патологии и обычно исчезает примерно в годовалом возрасте. Если он не исчезает (или появляется повторно в более позднем возрасте), это является признаком наличия серьезных проблем развития или функционирования мозга.) Из-за низкого мышечного тонуса он так плохо координировал движения, что не мог удержать в руке ложку или фломастер. Неспособный говорить, но часто выходивший из себя без видимой причины, он выбирал самые неподходящие способы для разрядки своих эмоций. Когда он бесился, то кусал себе ладони или предплечья или, из-за необычайно низкого мышечного тонуса, наклонялся вперед и кусал себя за живот до крови. «После этого он становился спокойнее, словно освобождался от чего-то, – говорит Лиз. – Когда мы просматривали видеозаписи, то видели невероятную боль в его глазах». Родители обратились к специалисту по задержкам развития. «Тот день навсегда изменил мою жизнь, – говорит Лиз. – Очень опытный педиатр сказал мне, что у Уилла серьезное когнитивное расстройство из-за нарушения процессов созревания мозга и что его психика находится на уровне шестимесячного младенца, хотя ему было два года и два месяца. Врач-консультант провела с Уиллом целый час. Она достала чайный набор и попросила его приготовить чай. Все, что он сделал – поставил чашки одна на другую, а потом повалил их. Она также провела стандартный тест на аутизм, не выявивший признаков расстройства. Но она сказала, что ему не будет лучше и что к тринадцати годам он, скорее всего, будет иметь уровень психического развития двухлетнего ребенка». Лиз расспрашивала врачей, почему они настолько уверены в своем прогнозе для Уилла, чем заслужила репутацию «матери-невротички» среди сотрудников Национального центра здоровья. Она читала всю доступную информацию о недоношенных младенцах и в 2011 году нашла описание детей, похожих на Уилла, в книге Салли Годдард Блайт «Рефлексы, обучение и поведение». Лиз отправила подробное описание симптомов Уилла в Институт нейрофизиологической психологии имени Годдарда, и основатель института, нейропсихолог Питер Блайт, связался с ней и попросил прислать все имеющиеся видеозаписи поведения Уилла. Лиз спросила его, есть ли в Англии кто-нибудь, кто может помочь ей, и он ответил: «Нет. Есть лишь один человек, который может помочь Уиллу, и он живет в Торонто». «Мы прибыли в Канаду в марте, – говорит Лиз. – Была сильная метель». Уиллу было около трех лет, и он уже полтора года не говорил ни слова. Он не мог спать, ходил на цыпочках, часто раздражался и постоянно находился в движении. После осмотра Уилла Поль Модаль был уверен, что его проблемы имеют неврологический характер и в основном связаны с вестибулярным аппаратом во внутреннем ухе (см. главу 7) и с соответствующими областями мозга. Томатис подчеркивал, что уши имеют две разные функции. Улитка, или «слуховое ухо», как ее называл Томатис, воспринимает слышимый звук. Она воспринимает спектр частот от 20 до 20 000 Гц. Вестибулярный аппарат, или «телесное ухо», по словам Томатиса, в нормальном состоянии обрабатывает частоты ниже 20 Гц. Люди воспринимают нижний диапазон этих вибраций, от 16 Гц и ниже, как «ритмический», поскольку они достаточно медленные для того, чтобы слушатель ощущал интервалы между отдельными волнами. Эти частоты часто побуждают тело к движению. Томатис называл вестибулярный аппарат телесным ухом, так как его полукруглые каналы функционируют как компас для тела, определяя его положение в трехмерном пространстве и вектор силы тяготения. Один канал определяет движение в горизонтальной плоскости, другой в вертикальной плоскости, а третий – поступательное или возвратное движение. Эти каналы содержат маленькие волоски, омываемые жидкостью. Когда мы шевелим головой, жидкость колышет волоски, подающие в мозг сигналы, на основе которых мы понимаем, какое движение было предпринято в конкретном направлении. Сигналы от вестибулярного аппарата проходят по нерву к специализированной группе нейронов в стволе мозга, называемой вестибулярными ядрами, которые обрабатывают сигналы и посылают мышцам регулирующие команды для сохранения равновесия. «Телесное ухо» позволяет младенцам совершать переход от ползания в горизонтальной плоскости к стоячему положению на относительно узких ступнях, а затем и к ходьбе без падения. Английские специалисты полагали, что Уилл бегает вокруг мебели и других предметов, поскольку он не может видеть объекты трехмерными, и оббегает их с целью определить их глубину. У Поля сложилось иное мнение. Он считал, что мозг Уилла «изголодался» по вестибулярной стимуляции из-за проблем с его вестибулярным аппаратом. Бегая вокруг вещей, он пытался стимулировать свою вестибулярную систему, которая в нормальном состоянии объединяет входящую информацию от полукруглых каналов внутреннего уха, ступней ног и глаз, составляя целостное представление об ориентировке и положении тела в пространстве. Обычно, когда ребенок поворачивает голову при ходьбе, чтобы посмотреть на что-то, его вестибулярный аппарат подсказывает ему, что движется именно он, а не то, на что он смотрит. Но когда Уилл поворачивал голову, то видел движущийся предмет. Это зачаровывало его и приковывало его внимание, поэтому он часами мог двигаться без устали. А поскольку Уилл испытывал проблемы с вестибулярным аппаратом, он ощущал неустойчивось собственного тела и постоянно чувствовал себя так, словно находился в качающейся лодке. Поскольку его мир все время двигался, ему приходилось двигаться вместе с ним. Одна из причин, по которой Уиллу хотелось нагружать себя тяжелыми предметами, заключалась в том, что он не мог определить положение своего тела в пространстве, что было следствием плохой работы его вестибулярной системы. Система равновесия дает человеку ощущение стабильности, опоры и ориентации, необходимые для нормального самочувствия. Недоношенные дети упускают время, предназначенное природой для формирования ощущения стабильности в комфортной обстановке утробы; они рождаются на свет до того, как их мозг учится отфильтровывать ненужные ощущения, поэтому сигналы, поступающие от вестибулярного аппарата, ошеломляют их. По мнению Поля, Уилл нуждался в давлении на свое тело для интеграции своих ощущений и создания адекватного образа восприятия своего тела; это был способ «собрать себя в одно целое». Сиделки, работающие с недоношенными детьми, обычно стараются плотно пеленать их – так эти дети быстро успокаиваются. Уилл пеленал самого себя. Уилл был способен к невербальной коммуникации с другими людьми, и это говорило Полю о том, что мальчик понимает наличие разума у этих людей. По общему определению это означало, что Уилл не является аутистом. Но у Уилла было то, что Поль называл периферийными симптомами аутизма, в том числе ходьба на цыпочках и гиперчувствительность. По мнению Поля, преждевременное появление на свет и последовавшие за этим два года травматических переживаний привели к накоплению «ошибок в развитии». К тому же Уилл страдал «от дискомфорта и страха, происходившего от близости смерти. Взрослые могут выразить его словами, но на психику малышей этот постоянный, невербализуемый страх оказывает пагубное воздействие». Поль полагал, что диагноз английских врачей в определенном смысле был верным – отдельные части мозга Уилла «не подлежали ремонту», – но диагноз упускал из виду возможность того, что ненормальное развитие Уилла было вызвано отсутствием полноценной стимуляции, которая должна была пробудить механизмы нормального развития. Поль не мог знать, какие симптомы Уилла вызваны отмиранием клеток мозга, а какие – общей задержкой развития. Но поскольку он знал о пластичности мозга, то решил: «Давайте стимулировать мозг Уилла, и посмотрим, что из этого выйдет». Первые пятнадцать дней лечения Уилла соответствовали пассивному этапу слуховой терапии. В течение полутора часов в день Уилл слушал через наушники отфильтрованную музыку Моцарта и голос своей матери, читавшей детские стишки. После этого Поль давал Уиллу прослушивать неотфильтрованные грегорианские песнопения в исполнении мужского хора. Эти частоты предназначались для успокоения после звуковой стимуляции. Ритм песнопений соответствовал ритму дыхания и сердцебиения спокойного, расслабленного слушателя. Лиз показалось, что Уилл почти мгновенно понял, что эти занятия помогают ему. Каждое утро он со все большим энтузиазмом вылезал из ходунков, поднимался по лестнице и надевал наушники. Поль сказал Лиз, что на этом этапе Уилл может начать спать дольше, что и произошло. Поль также предсказал, что ближе к концу первой недели Уилл, скорее всего, будет спать лучше, чем прежде. На шестую ночь Уилл впервые в своей жизни спал нормально и проснулся только утром. «Это было совершенно невероятно, – говорит Лиз, вытирая слезы. – Когда кто-то говорит, что такое может произойти и изменить жизнь твоего сына, то нельзя не проникнуться уважением к этому человеку». Когда Уилл впервые услышал сильно отфильтрованный голос своей матери – настолько сильно, что сама Лиз не могла узнать его, – он начал чаще смотреть на нее и крепче привязался к ней. Он стремился больше взаимодействовать, постоянно сидел рядом с ней и пытался присоединиться к ее занятиям или притягивал ее к себе. Его раздражение и гнев на нее улеглись. «Он как будто понял, что это я», – говорит она. Это был любопытный эффект, с учетом того, что фактически он всю свою жизнь слышал голос матери, не пропущенный через фильтры. Хотя дети не могут сознательно отождествить материнский голос со свистящим звуком, Поль и его сотрудники неоднократно видели, как дети, не выказывавшие признаков эмоциональной связи с матерью или имевшие непрочную связь, спонтанно обнимали своих матерей, впервые в жизни устанавливали визуальный контакт с ними и проявляли признаки нежности. Гиперактивные дети становились спокойнее, чувствительные дети учились выражать свои эмоции приемлемыми способами; большинство детей начинали лучше слушать и говорить. Поль написал: «Складывается впечатление, что отфильтрованный звук материнского голоса усиливает желание ребенка вступить в мир, где звуки и язык являются средством общения»[290]. Некоторые дети с аутизмом начинали лепетать, потом в течение нескольких дней издавали высокие скрипучие звуки, а потом начинали говорить и устанавливали визуальный контакт. Взрослые, которые прослушивали записи с материнским голосом, начинали чувствовать себя менее напряженно, лучше спали, испытывали больше эмоций (как приятных, так и неприятных) и ощущали прилив энергии. Пол также сделал предсказание о речевых способностях Уилла. «Он выразился очень конкретно, – говорит Лиз. – Он сказал: «Ожидайте увидеть перемены на четвертый день». В этот день Уилл произнес первое слово. Он сидел на полу и слушал отфильтрованную музыку, собирая мозаику с изображением льва. Когда он собрал ее, то сказал: «Лев». На следующий день он сложил головоломку с восьмеркой и сказал «восемь». Он добавлял по одному новому слову в день, слушая отфильтрованную музыку. В их последний день в Торонто Дарла Данфорд, одна из терапевтов Уилла, усадила его на качели, сказала: «На старт, внимание, марш!», и качнула его несколько раз. Потом она сказала: «На старт, внимание…», но не отпускала качели, пока он не произнес последнее слово. Когда он крикнул: «…марш!», она раскачала его. Через пятнадцать дней Уилл произносил десять слов, использовал их в правильном контексте, хорошо спал ночью и впервые нормально играл с игрушками. Он перестал постоянно двигаться и, уж конечно, перестал кусать себя за живот. Голос матери играет особую роль в терапии недоношенных детей. Это один из наиболее странных аспектов методики Поля, но он казался еще более странным, когда Томатис впервые взялся за его разработку. Теперь установлено, что плод может распознавать материнский голос, но когда Томатис впервые объявил о том, что плод на поздней стадии беременности (забавным образом свернувшийся в утробе наподобие уха) может слышать звуки и узнавать голос матери, в медицине еще было принято считать, что зародыши и даже новорожденные не способны на какое-либо осознание. Еще в 1980-х годах в медицинских кругах бытовало мнение, что нервная система младенца является недостаточно развитой. Не родившийся ребенок считался безмозглым головастиком. В начале 1980-х годов ученые (особый вклад внес психиатр из Торонто Томас Верни) собрали исследования, доказывавшие, что плод в утробе обладает восприятием. До тех пор лишь некоторые матери, верившие в пользу пения для еще не рожденных детей, и некоторые психоаналитики (включая Д. У. Уинникотта[291]) утверждали, что не родившийся ребенок может воспринимать и имеет чувства. Фрейд и Отто Ранк, считавшие роды травматическим для ребенка событием, соглашались с этими идеями. Томатис читал о восприятии еще не родившихся детей в работах детского невролога и специалиста по неонатальному периоду Андре Томаса, который продемонстрировал, что новорожденные, окруженные беседующими взрослыми, поворачиваются только на голос матери. Томас писал, что это действие указывает на опознание «единственного голоса, который воспринимал младенец, когда еще находился на внутриутробной стадии»[292]. «Мой собственный опыт недоношенного ребенка[293] часто пробуждал и направлял мое libido sciendi (желание знать)», – написал Томатис. В 1950-х годах, стремясь к лучшему пониманию истоков слухового восприятия, он задался вопросом, каково младенцу слышать материнский голос, находясь внутри ее тела. С целью выяснить это, он соорудил искусственную матку и наполнил ее жидкостью для воспроизведения звуков внутриутробной среды. Он оборудовал «матку» водонепроницаемыми микрофонами и проигрывал внутри ее звукозаписи из утробы беременных женщин. Он слышал глубоко успокаивающие звуки: мерное журчание жидкостей в кишечнике, ритм материнского дыхания, накатывающий и отступающий, словно прибой, ее сердцебиение, а на дальнем фоне – слабые звуки ее голоса. Он рассматривал преждевременные роды как эмоциональную травму для младенца, отчасти из-за внезапной утраты всех этих звуков. Он предложил направлять звуки материнского голоса в инкубаторы для успокоения недоношенных младенцев, и эта практика была принята на вооружение в некоторых странах Европы. А для помощи людям, с младенчества имевшим проблемы со слухом, он стал пользоваться материнским голосом в «электронном ухе», настраивая прибор таким образом, чтобы голос звучал как для младенца в утробе. К 1964 году ученые доказали, что барабанная перепонка и внутренние кости уха достигают окончательного размера на среднем сроке беременности[294], что к этому же сроку слуховой нерв полностью формируется и может проводить сигналы и что височная доля, где происходит обработка звука, тоже уже справляется с основными своими функциями. В конце концов, 3D УЗИ и мониторинг сердцебиения и мозговой активности плода показали, что плод реагирует на голоса. Недавние исследования подтверждают, что плод может отличать голос матери от других голосов. Барбара Киселевски и ее коллеги, работавшие с шестьюдесятью беременными матерями (средний срок беременности составлял 38,2 недели), проигрывали записи разных голосов[295] примерно в десяти сантиметрах над животом беременных; они обнаружили, что частота сердцебиения плода увеличивалась от голоса матери, но не от других голосов. Недавние исследования воспроизвели результаты Андре Томаса, показавшего, что новорожденные предпочитают материнский голос[296] голосам незнакомцев и предпочитают сказки в исполнении матери в последние шесть недель беременности таким же сказкам в исполнении дикторов[297]. Сразу же после рождения новорожденные могут отличать «материнский язык» – тот язык, на котором говорит мать во время беременности, – от другого языка[298]. Новорожденные младенцы имеют нейронные сети, чувствительные к родной речи еще до рождения[299]. Томатис полагал, что за четыре с половиной месяца, пока еще не рожденный ребенок воспринимает звуки в утробе, у него формируется привязанность к единственному голосу, шепчущему на языке, которого он не понимает. Некоторые возражали: «Но разве контакт между матерью и ребенком не является преимущественно физическим?» На это Томатис отвечал: «Язык тоже имеет физические аспекты[300]. Вызывая вибрации в воздухе, он становится чем-то вроде невидимой руки, которой мы «прикасаемся» к человеку, который нас слушает, в любом смысле этого слова». Поль формулирует это следующим образом: «Мы не взаимодействуем с людьми непосредственно; мы взаимодействуем с ними при помощи голоса. Голос – это посредник. Мозг пользуется инструментами, и голос является одним из инструментов». Еще не рожденный ребенок в утробе сначала слышит много низкочастотных звуков (таких, как сердцебиение и дыхание), а потом материнский голос, где есть как низкие, так и высокие частоты, начинает прорываться к нему. «Мы можем представить, как еще не родившийся ребенок делает первую попытку «подключиться» к успокаивающему голосу матери[301]. Но, в отличие от радио, голос не всегда «включен» и зародыш не может это контролировать. Ему приходится ждать удобного случая. Таким образом, рождается первая мотивация к взаимодействию с окружающим миром. За этим следует первое удовлетворение: удовольствие от восприятия знакомого звука. Этот первоначальный безмолвный диалог дает начало умению слушать… Многие матери ощущают немую просьбу о диалоге со стороны не родившегося ребенка и реагируют на нее. Они снова и снова напевают ему песенки… Ребенок не понимает смысла сообщений, посылаемых материнским голосом, зато он воспринимает эмоциональный заряд этих сообщений». Уилл хорошо реагировал на слуховую терапию: теперь он лучше спал, разговаривал, выстраивал более тесные эмоциональные связи с родителями и мог регулировать свои эмоции. Пятнадцатидневный пассивный этап его терапии подошел к концу. По словам Поля, ему понадобится полтора месяца для закрепления достигнутых успехов. Его развитие продолжится, но поскольку он впервые начал общаться с другими людьми, его неизбежно ждут новые разочарования. Парадоксально, но именно эти разочарования будут являться признаком прогресса. После возвращения в Британию состояние Уилла продолжало улучшаться. Теперь он говорил уже двадцать два слова, его сон был «фантастическим», аппетит улучшился, и многие необычные симптомы исчезли. Он больше не прятался под одеялами, не бегал вокруг стола, не смотрел на предметы под разными углами и не пытался часами открывать и закрывать двери. Игрушки, к которым он никогда не прикасался, теперь использовались по назначению. Через полтора месяца, в мае 2011 года, они вернулись в Торонто для прохождения активного пятнадцатидневного этапа терапии. Уилл снова слушал отфильтрованную музыку, но также и свой отфильтрованный голос, когда он говорил или пел. За пятнадцать дней его словарь увеличился, он стал еще спокойнее и общительнее. Поскольку теперь он мог передавать свои мысли и эмоции, он не раздражался и не кусал себя от ярости, и Лиз наконец могла взывать к его здравому смыслу. Он научился ролевым играм, и его воображение получило свободу. Звуковая стимуляция оказала настолько мощное влияние на его мозг, что у него даже проснулось чувство обоняния. Но, как и предсказал Поль, он часто сталкивался с препятствиями. Через два или три дня после начала второго этапа лечения при общении с родителями у него стали появляться вспышки крайнего раздражения. Он мог устроить скандал, если родители не сразу понимали, что он говорит. Распробовав вкус общения, он стремился к большему. Примерно через месяц его раздражительность рассеялась так же быстро, как и началась. «Пол сказал, что к Рождеству он будет разговаривать целыми фразами, – говорит Фредерик. – На самом деле это началось за неделю до Рождества». Поль разработал переносной вариант «электронного уха», который он назвал LiFT (Listening Fitness Trainer) и вручил его Лиз для использования в Англии. Они регулярно созванивались в Skype, и при необходимости Поль модифицировал программу Уилла. В конце 2012 года английские специалисты вынесли заключение, что язык, речевые и когнитивные навыки Уилла соответствуют четырехлетнему возрасту. С помощью Поля за полтора года он преодолел более чем четырехлетнюю задержку языкового развития; фактически в четыре года он мог читать и понимать на уровне шестилетнего ребенка. Фредерик пришел в восторг, когда Уилл прочитал слово «ученый», и сказал: «Два года назад он даже не мог говорить!» В сентябре английский педиатр-консультант извинилась за свой предыдущий диагноз, который был «совершенно неправильным», и признала, что прогресс Уилла совершенно изменил ее мнение о возможностях коррекции подобных нарушений. Она сказала, что теперь будет направлять других детей со сходными симптомами на слуховую терапию. Ее первоначальный прогноз, что состояние Уилла не улучшится, несомненно, был основан на доктрине неизменного мозга, которой ее учили и которой она следовала, работая с недоношенными младенцами. Хотя многие недоношенные дети выживают, статистика по их дальнейшему развитию свидетельствует о том, что от 25 до 50 % таких детей (не подвергавшихся слуховой терапии) имеют когнитивные расстройства, проблемы с вниманием, обучением и социальным взаимодействием, вплоть до церебрального паралича. Традиционно считалось, что такие катастрофические последствия связаны с отмиранием мозговых клеток.