Из школьной программы нам известно, что свет попадает на сетчатку глаза, где находятся особые клетки – палочки и колбочки; ими он преобразуется в электрические сигналы, которые проходят через нейроны зрительных нервов и поступают в зрительную кору в затылочной части мозга, где возникают зрительные образы. В 2002 году был обнаружен второй путь, ведущий от сетчатки к мозгу и служащий совершенно иной цели. Наряду с клетками сетчатки, которыми мы пользуемся для зрительного восприятия (палочками и колбочками), были открыты другие светочувствительные клетки[137]. Они посылают электрические сигналы по отдельному проводящему пути, ведущему от оптического нерва к супрахиазматическому ядру (SCN), функция которого – регуляция наших биологических часов. Биологические часы – это нечто большее, чем простой хронометр; они контролируют циклы активности и покоя главных органов тела в течение суток. Это одновременно хронометр и дирижер. SCN является частью гипоталамуса, и вместе они функционируют как опытный капельмейстер, контролирующий сложную симфонию наших физиологических потребностей – голода, жажды, полового влечения и желания спать, – регулируя уровень гормонов. Они также влияют на общий уровень возбуждения нашей нервной системы. Древние китайцы знали, что каждый орган имеет свои периоды наибольшей и наименьшей активности. К примеру, согласно их наблюдениям, сердце и его энергии наиболее активны в середине дня, когда мы должны передвигаться, и наименее активны во время сна. Наша пищеварительная система активизируется после еды. Поскольку органические часы деактивируют наши почки во время сна, нам редко приходится мочиться по ночам, но это удобство пропадает с возрастом – отчасти потому, что органические часы, как любые старые часы, показывают уже не совсем точное время. Нейроны начинают срабатывать хаотично, и это пример зашумления мозга в пожилом возрасте. Каждое утро, когда мы просыпаемся и свет попадает в наши глаза, сигнал об этом поступает в SCN, которое поочередно активирует наши органы. У людей после заката зрительные сигналы сообщают об отсутствии света во внешней среде; в свою очередь, SCN посылает это сообщение в шишковидную железу[138], которая высвобождает мелатонин – гормон, который делает нас сонными. Шишковидная железа прикрыта менее плотными тканями у ящериц, птиц и рыб, и свет, проникающий сквозь их тонкий череп, непосредственно стимулирует ее, что делает ее особенно похожей на «глаз». (Поэтому шишковидную железу часто называют «третьим глазом».) Эволюционное наследие напоминает нам, что наш костяной череп не является сейфом и что мозг развивался в постоянном взаимодействии со светом. Мы почти исключительно связываем свет со зрением, которое считаем волшебным и почти непостижимым процессом. Но взаимоотношения со светом происходят и на еще более элементарном уровне. Свет инициирует химические реакции в живых организмах, причем не только в растениях. Одноклеточные организмы, лишенные глаз, имеют светочувствительные молекулы в своих внешних мембранах, которые снабжают их энергией. К примеру, светочувствительные молекулы галобактерий (Halobacterium), живущих на соляных болотах[139], преобразуют свет в оранжевой части спектра в энергию, необходимую для жизнедеятельности. При поглощении оранжевого света эти бактерии плывут к его источнику, чтобы получать больше энергии; свет в ультрафиолетовой и зеленой части спектра отпугивает их. Тот факт, что свет с разной длиной волны оказывает различное воздействие на организм, означает, что световые частоты переносят не только энергию, но и разные виды информации. Интересно, что светочувствительные молекулы, необходимые для выживания бактерии, в структурном отношении очень близки к светочувствительным молекулам в человеческой сетчатке, которые называются родопсином. Исходя из этого можно предположить, что наши глаза являются продуктом эволюции светочувствительных молекул. Такая же необыкновенная чувствительность к свету существует в отдельных клетках и белках нашего собственного организма. В 1979 году ученые Карел Мартинек и Илья Березин из МГУ доказали, что наш организм наполнен многочисленными светочувствительными химическими переключателями и усилителями[140]. Свет с разной длиной волны (то есть из разных частей спектра) оказывает на них разное воздействие. Некоторые цвета активизируют работу ферментов в организме, ускоряют или тормозят клеточные процессы и влияют на выработку различных химических соединений. Альберт Сент-Дьерди, который получил Нобелевскую премию за открытие витамина С, обнаружил, что при переносе электрона из одной молекулы организма в другую (этот процесс называется переносом заряда) молекулы часто меняют цвет[141]; вернее, меняется тип света, который они излучают. Крайне выражен этот процесс у светлячков, у которых фермент люцифераза генерирует значительное количество видимого света. Таким образом, люди взаимодействуют со светом не только на уровне кожи; наши организмы не являются темными пещерами. В клетки проникают фотоны, и перенос энергии запускает разнообразные каскады изменений. Вопрос заключался в следующем: удалось ли кому-нибудь, пользуясь красивой метафорой Флоренс Найтингейл, сделать свет не только «художником», но и «скульптором», придающим новую форму нейронным сетям мозга? Лекция и случайная встреча. В декабре 2011 года я расстался со своими пациентами в 19.15 и поднялся на крыльцо штаб-квартиры медицинской ассоциации Онтарио. У меня имелся очень конкретный вопрос. Я уже знал, что при повреждении тканей мозга часто бывает возможно стимулировать другие, здоровые области с помощью различных действий – будь то умственные упражнения, движение или сенсорное восприятие окружающего мира – для реорганизации и формирования новых связей, а иногда даже для выращивания новых нейронов, принимающих на себя когнитивные функции поврежденных тканей. Но ограничительным фактором было обязательное наличие какой-то здоровой ткани, которая могла бы заменить поврежденную ткань. Я хотел узнать, может ли световая терапия помочь исцелению «больной» мозговой ткани, содействовать не замене, а восстановлению клеточного субстрата? Может ли она способствовать восстановлению общих клеточных функций нейронов? Если это возможно, то свет будет новым способом решения проблем мозга. После нормализации клеточных функций нейронные связи можно будет реорганизовать с помощью тренировок и таким образом восстановить утраченные когнитивные способности. За обедом, когда мы с коллегами беседовали в столовой, я заметил в другом конце помещения стройную темноволосую женщину со средиземноморскими чертами умного лица; она двигалась осторожно и выглядела довольно хрупкой. Потом она подошла ко мне и медленно заговорила. Она сказала, что мое лицо показалось ей знакомым, но она не знает, откуда, и ее это беспокоит. Прежде чем мы успели отреагировать, она добавила, что ее зовут Габриэллой Поллард. Потом я представился ей. Мы действительно раньше не слышали друг о друге. Судя по ее осторожной, сдержанной и нетвердой походке, а также по немного замедленной речи, я заподозрил, что она борется с каким-то расстройством мозга. Вероятно, она пришла послушать лекцию по какой-то личной причине. Вскоре начались выступления. Первым докладчиком был Фред Кан, хирург общего профиля, специализировавшийся на сосудистых операциях. Стройный и подтянутый, Кан носил седую копну волос, то и дело падавших ему на лоб. Хотя на вид ему было немногим более семидесяти, недавно ему исполнилось восемьдесят два года, и он по-прежнему работал больше шестидесяти часов в неделю. Судя по всему, он много загорал, особенно по сравнению со слушателями, в основном более молодыми и бледными тенелюбивыми людьми, опасавшимися рака кожи. Они знали, что солнце может быть опасным, но позабыли о том, что человеческая жизнь не могла бы развиваться без его лучей. Кан взял за правило проводить не меньше четырех часов на солнце в течение рабочей недели и еще больше по выходным дням. Он плавал четыре раза в неделю и совершал долгие прогулки на свежем воздухе. Он был одет довольно небрежно и выглядел так, как будто ему было бы гораздо удобнее в рабочем халате, нежели в костюме; к тому же он не признавал галстуков. Его речь была ровной и деловитой, с протяжным выговором человека, выросшего в сельской глубинке Онтарио, за которым скрывалась его история, его ирония и анекдотические ремарки, произносимые с бесстрастным выражением лица. Как я узнал впоследствии, Кан родился в 1929 году в Германии, в еврейской семье. Он пережил «хрустальную ночь» с 9 на 10 ноября 1938 года, когда нацисты подожгли почти все немецкие синагоги и загнали 30 000 евреев в концентрационные лагеря. За три недели до начала Второй мировой войны его семья совершила дерзкий ночной побег на поезде и автомобиле, подкупив немецких чиновников и бросив все свое имущество, чтобы попасть в Голландию. В конце концов семья Кан переехала в Оксбридж в штате Онтарио и поселилась на ферме. Фред рос в сельской местности и ходил в маленькую школу из красного кирпича, каждую зиму преодолевая шесть миль по снегу, чтобы попасть туда и обратно. Подростком он часами работал на летнем солнце без рубашки. Он стал нелегально водить трактор «Фордзон» в возрасте десяти лет и приобрел все фермерские добродетели, такие как внимание к природе и ее требованиям, понимание ее власти, суровости и величия. Он выиграл стипендию для поступления в медицинскую школу при Университете Торонто. По окончании учебы, безразличный к лекарствам, которые прописывали терапевты, он стал хирургом общего профиля, а потом и главным хирургом в огромной горнорудной компании в северном Онтарио. Благодаря своей необыкновенной энергии он заменил четырех других хирургов и круглосуточно управлял двумя операционными палатами. Потом он отправился в Массачусетскую центральную больницу для изучения сосудистой хирургии, потом в Техас для учебы в Бейлорском медицинском колледже под руководством одного из лучших хирургов в мире Дентона Кули, который совершил первую операцию по пересадке сердца. В Калифорнии он занимался общей и сосудистой хирургией, оперируя аневризму брюшной аорты, выполняя шунтирование и очистку закупоренных сонных артерий. Он был хирургом-консультантом для армии США. В качестве ведущего специалиста он основал клинику на 250 мест, где стал главным врачом, а потом заведующим отделением хирургии. За эти годы он провел более 20 000 серьезных хирургических операций. – Более двадцати лет назад я прошел курс лазерной терапии, – сказал он в начале своей лекции. – Я был страстным горнолыжником, повредил плечо, и это превратилось в хроническую проблему. Он катался по склонам высоких гор, в том числе Альп, и получил серьезную травму капсулы плечевого сустава. В течение двух лет ему трудно было заниматься любой физической деятельностью, не говоря уж о горных лыжах. Инъекции стероидов не помогали. – Мои хирурги говорили: «Тебе придется прооперировать это плечо». А я подумал: «Я хирург, и я знаю, как они собираются вскрыть эту капсулу. Я также знаю, что результат, скорее всего, будет плачевным. Нет уж, спасибо». В общем, я терпел, пока один знакомый хиропрактик не спросил: «Почему бы тебе не попробовать мой русский лазер?» У хиропрактика был старый русский аппарат. На дворе стоял 1986 год, и «холодная война» еще продолжалась, но некоторые простые устройства нашли дорогу на Запад. Кан разрешил знакомому попробовать на нем свое оборудование, и через пять сеансов плечо, болевшее в течение двух лет и практически утратившее подвижность, было вылечено. Это был лазер низкой интенсивности, а не «горячая» модель высокой интенсивности, которая может прожигать кожу. Кан был заинтригован. Изучив научную литературу, он обнаружил, что методы низкоинтенсивной лазерной терапии помогали организму направить свою энергию и собственные клеточные ресурсы на восстановление, не вызывая побочных эффектов. Судя по всему, лазеры могли излечивать ряд хронических состояний, которые ранее считались неизлечимыми, и уменьшать потребность в лекарственных препаратах или хирургическом вмешательстве. Он был так заинтересован, что, несмотря на успешность своей карьеры хирурга, оставил ее ради изучения световой терапии. Низкоинтенсивная лазерная терапия, не слишком известная в традиционной прикладной медицине, основана на трех с лишним тысячах научных публикаций и двухстах клинических испытаниях с положительными результатами. Большинство ранних исследований было проведено в России или Восточной Европе, то есть в странах, расположенных ближе к Китаю, Индии и Тибету. Поскольку на Востоке традиционно больше интересовались ролью энергии в медицине, эти исследования оставались сравнительно малоизвестными на Западе. Большая часть лекции Кана в тот вечер 2011 года была посвящена световой терапии и тому, как лазеры стимулируют процесс исцеления на клеточном уровне. Он объяснил разницу между двумя видами лазеров. Лазеры высокой интенсивности называются «горячими», или термическими лазерами. Они могут прожигать плоть и используются в хирургии для отсечения пораженных тканей. Лазеры низкой интенсивности (которые также называются «холодными» или низкоуровневыми лазерами) способствуют исцелению. Они почти не излучают тепло, а их воздействие стимулирует отдельные клеточные процессы, помогая больным клеткам накапливать энергию и восстанавливать себя. Энергия видимого света – это лишь часть огромного электромагнитного спектра с волнами разной длины, включающего радиоволны, рентгеновские лучи и микроволны, большинство из которых нельзя увидеть невооруженным глазом. Мы можем видеть только излучение с длиной волны от 400 до 700 нанометров. Видимая часть спектра начинается с фиолетового (400 нанометров), который содержит наибольшее количество энергии. Далее следует синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый и, наконец, красный (700 нанометров), который содержит наименьшее количество энергии. Естественный свет является сочетанием всех этих видов излучения. Для лазерной терапии чаще всего используется красный свет с длиной волны 660 нанометров. Но также используется инфракрасный свет со специфической длиной волны 840 или 830 нанометров, который находится за пределами видимой части спектра. (Идея «невидимого» света может показаться парадоксальной, но это тоже свет, состоящий из фотонов. Очки ночного зрения снабжены сенсорами, воспринимающими инфракрасный свет и усиливающими его, так что человек может «видеть» в темноте.) Уникальность лазеров состоит в том, что они могут излучать свет несравненной чистоты с точностью до одного нанометра. Поэтому лазеры называют монохроматическими. К примеру, лазер может излучать свет с длиной волны 660 нанометров, или 661 нанометр, или 662 нанометра, и так далее. При низкоинтенсивной лазерной терапии точность имеет важное значение, так как иногда свет с конкретной длиной волны способствует исцелению ткани[142], а небольшое отклонение обнуляет лечебный эффект. Другая особенность лазеров заключается в том, что они могут излучать в одном направлении, и вся световая энергия оказывается сконцентрированной в узком луче. Большинство источников света, такие как лампы накаливания или солнце, излучают свет, который рассеивается по мере удаления от источника. Еще одной характеристикой является интенсивность лазерного света. На расстоянии тридцати сантиметров от лампочки мощностью 100 ватт до ваших глаз доходит лишь 0,001 % ее световой мощности. Но лазер мощностью в один ватт излучает свет в тысячу раз большей интенсивности, чем стоваттная лампочка[143]. Все эти характеристики придают лазерам невероятную точность фокусировки, по сравнению с естественным освещением (поэтому мы иногда говорим о «лазерной точности»). Лазерная указка испускает тонкий луч, который остается сконцентрированным на отдаленной цели. Лазеры также используются астрономами для точного определения координат звезд. После завершения теоретической части доклада Кан продемонстрировал фотографии «до» и «после», поразившие почти всех зрителей. На этих фотографиях были изображены люди с такими тяжелыми ранами, что плоть расходилась[144], обнажая кости и мышцы. У многих из этих пациентов раны оставались воспаленными более одного года, и все известные методы терапии были бессильны. Врачи говорили некоторым из них, что конечности придется ампутировать. Однако после нескольких сеансов лазерной терапии организм начинал заживлять эти раны, и они закрывались через две-три недели. Канн показывал фотографии людей с неоперабельной диабетической язвой желудка, открытыми ранами после автомобильных аварий, ужасными герпесными инфекциями, опоясывающим лишаем, жуткими ожогами, уродливым псориазом и сильнейшей экземой, которые не поддавались стандартным методам лечения, но излечивались с помощью лазерного света. Уродливые шрамы (келоиды) так же выравнивались, как и обычные старческие морщины, поскольку лазеры активизируют формирование коллагеновой ткани. На других слайдах были показаны черные гангренозные конечности, разлагавшиеся в результате атеросклероза (плохого кровоснабжения) или обморожения, которые удалось спасти от ампутации с помощью лазеров; к ним возвращался здоровый розовый цвет. Как сосудистого хирурга, Кана часто приглашали для спасения гангренозных или воспаленных конечностей и ран, которые нельзя было вылечить трансплантацией кровеносных сосудов от другой части тела. Теперь он спасал их лазерным светом. Все проблемы начинались из-за того, что организм пациентов не мог снабжать поврежденные ткани достаточным количеством крови. Будучи сосудистым хирургом, Кан знал, что хорошее кровообращение является обязательным условием исцеления организма. Но улучшение кровообращения – это лишь один из многих способов использования лазеров в лечебных целях. Он показывал снимки травм, которые неожиданным образом излечивались с помощью света: порванных подколенных связок, разрывов ахиллова сухожилия и даже дегенеративного остеоартрита, который начинается при износе хрящевой ткани. Хрящи исполняют роль подушек безопасности в наших суставах, но по мере развития остеоартрита хрящи исчезают и кости начинают тереться друг о друга, что приводит к сильному воспалению и мучительной боли. Десятилетиями медиков учили, что когда хрящевой материал утрачен, его нечем заменить, поэтому традиционное лечение остеоартрита заключалось в приеме обезболивающих препаратов, часто вызывающих привыкание, и противовоспалительных средств, которые в долгосрочной перспективе вызывают значительные неблагоприятные эффекты[145]. При остеоартрите их прием неизбежно становится долгосрочным, так как они смягчают симптомы, но не лечат заболевание. Но нам показали пациентов, чья хрящевая ткань регенерировала под воздействием лазерной терапии. Кан привел данные надежных исследований, доказывающих, что лазеры активизируют повторный рост нормальных хрящей[146] у животных с остеоартритом, а также увеличивают количество хрящевых клеток. Несколько рандомизированных и контролируемых исследований недавно продемонстрировали эффективность низкоуровневой лазерной терапии при лечении остеоартрита у людей[147]. Кан также показал фотографии людей с ревматоидным артритом, в том числе с тяжелой подростковой формой, которым стало лучше после курса лазерной терапии. Семнадцатилетняя девушка, страдавшая острым ревматоидным артритом с тринадцати лет, добилась значительных успехов. За двадцать восемь сеансов ее бесполезные, деформированные и похожие на сосиски пальцы, которые она не могла сгибать, превратились в нормальные руки, которыми она могла пользоваться. Поразительно, но люди с грыжей межпозвоночных дисков тоже излечивались с помощью лазерной терапии; их организм каким-то образом восстанавливал поврежденные диски. Лазеры помогали при различных болевых синдромах и фибромиалгии. Люди, чья иммунная система находилась в настолько подавленном состоянии, что их ноги покрывались бородавками и становились похожими на цветную капусту, полностью выздоравливали. Пациенты со спортивными травмами коленей, бедер и плеч, а также с неоднократным растяжением связок, положительно реагировали на терапию и избегали хирургических операций на суставах. Кан мимоходом заметил, что теперь появились позитивные результаты в лечении травматических повреждений мозга и некоторых психических расстройств. Во время лекции Габриэлла, которая сидела за мной, ерзала на месте и несколько раз выходила из аудитории. Она казалась ошеломленной мелькающими слайдами с изображением открытых ран. Как я вскоре узнал, она не была врачом, поэтому не могла сохранять профессиональное хладнокровие. Второй лектор, Анита Солтмарш, сосредоточилась на исследованиях световой терапии при травматических повреждениях мозга, инсультах и депрессии. Солтмарш – дипломированная медсестра, имеющая опыт исследовательской работы; она начала заниматься световой терапией, когда работала в лазерной компании в Онтарио. Она заинтересовалась использованием света для лечения мозга после того, как один хиропрактик, в течение целого дня наблюдавший за ее работой, обратился к ней за консультацией. Его пациентом была женщина-профессор с очень высоким IQ, которая семь лет назад пережила автомобильную аварию. Когда она остановилась на красный свет, в ее автомобиль сзади врезалась машина, ехавшая со скоростью 85 километров в час. Она разбила колено о приборную доску, что стало причиной артрита. Одновременно ее голова резко дернулась вперед и назад; в результате она получила так называемую «хлыстовую травму» и тяжелое сотрясение мозга. Симптомы ее травмы были вполне типичными. Она не могла долго поддерживать сосредоточенность и нормально спать. Если она проводила за компьютером больше двадцати минут, то утрачивала концентрацию и лишалась сил. Она настолько утратила работоспособность, что ей пришлось уволиться. Когда она пыталась говорить, то с трудом находила нужные слова и больше не могла говорить на двух известных ей иностранных языках. У нее начались припадки гнева, ей было больно от осознания того, сколько она потеряла. После провала второй попытки традиционной неврологической реабилитации она попыталась покончить с собой. Она пришла к хиропрактику на лазерную терапию своего больного колена, и лечение быстро помогло. Тогда она поинтересовалась, нельзя ли использовать этот целебный свет для лечения ее проблем с головой. Перед ответом хиропрактик обратился к Солтмарш, желая узнать ее мнение о безопасности такой терапии. «Существует почти сорокалетняя история низкоуровневой лазерной терапии, которая свидетельствует о ее безопасности и отсутствии побочных эффектов», – сказала Солтмарш. Узнав о том, какие области мозга были связаны с когнитивными изъянами у пациентки, она предложила восемь участков для фокусировки света на ее голове. Хиропрактик пользовался не настоящими лазерами, а светодиодами красного и инфракрасного диапазонов, которые обладают свойствами, сходными с лазерами. После первого сеанса терапии пациентка проспала восемнадцать часов; это был ее первый глубокий сон после инцидента. Потом ее состояние стало быстро улучшаться. Она смогла вернуться к работе, часами сидеть за компьютером и даже основала собственную компанию. Владение иностранными языками начало возвращаться к ней. Ее депрессия сошла на нет, хотя она по-прежнему впадала в ступор при выполнении нескольких задач одновременно; это было единственное, что составляло проблему. Она также обнаружила, что ей приходится продолжать терапию, чтобы сохранить достигнутое, а когда она была вынуждена пропустить несколько сеансов (такое происходило дважды, после тяжелой простуды и неудачного падения), то симптомы возвращались. «Интересно, что когда она возвращалась к сеансам лазерной терапии после перерыва, то достигала прогресса по сравнению с предыдущим уровнем, – сказала Солтмарш. Лечащие врачи признавали, что ее состояние заметно улучшилось, но не могли поверить, что это было результатом световой терапии». Солтмарш рассказала, что теперь она участвует в исследовании, которое проводит доктор Маргарет Насер с коллегами из Гарвардского, Массачусетского и Бостонского университетов, включая гарвардского профессора Майкла Хэмблина, ведущего эксперта по действию световой терапии на клеточном уровне. В Главном клиническом центре световой медицины имени Уэллмана в Массачусетсе Хэмблин исследует возможности использования света для активизации иммунной системы при лечении рака и сердечно-сосудистых заболеваний; теперь он также занимается световой терапией при повреждениях мозга. Бостонская группа изучила множество лабораторных работ по прикладной лазерной терапии поверхности головы (транскраниальная лазерная терапия) при травматических повреждениях мозга и пришла к выводу о ее эффективности. Насер, практикующий профессор в медицинском колледже Бостонского университета, провела исследования с использованием лазеров при инсульте[148] и параличе и была одним из первопроходцев в области «лазерной акупунктуры» с воздействием света на акупунктурные точки. В течение нескольких тысяч лет китайцы считали, что в теле есть энергетические каналы, называемые меридианами, которые открывают путь к внутренним органам, и что эти каналы имеют точки доступа на поверхности тела, называемые акупунктурными точками. Древние китайцы знали, что эти точки также реагируют на тепло и давление. В последние годы было обнаружено, что электричество и даже лазерный свет могут оказывать необходимое воздействие на меридианы через акупунктурные точки. Лазеры безвредно и безболезненно подают световую энергию в эти каналы. Насер с интересом узнала, что в Китае акупунктура традиционно использовалась для реабилитации после инсульта. Она прошла полный курс подготовки по акупунктуре и в 1985 году отправилась в Китай, где видела, как лазеры использовались вместо игл для лечения паралича у пациентов, перенесших инсульт. По возвращении в США она провела исследование, доказавшее, что пациенты, парализованные после инсульта, добивались значительного улучшения подвижности при лазерной стимуляции акупунктурных точек на лице[149] и в других местах при условии, что поражено менее 50 % моторной коры мозга (что выявляется томографическими методами). Одним из пациентов бостонской группы была высокопоставленная женщина-офицер, вышедшая в отставку по инвалидности из-за нескольких сотрясений мозга, полученных при исполнении служебных обязанностей. Кроме этого ее беспокоили последствия других травм, полученных при игре в регби и затяжных прыжках с парашютом. Магниторезонансная томография (МРТ) показала, что часть ее мозга фактически уменьшилась в размерах из-за травм. После четырех месяцев световой терапии она смогла избавиться от инвалидности и заниматься нормальными делами – но только пока продолжала терапию. Если она прекращала посещать сеансы, то наступал регресс. Сейчас Солтмарш в составе бостонской группы принимает участие в масштабном исследовании на всей территории США, в ходе которого пациенты после инсульта и травматических повреждений мозга восстанавливают утраченные когнитивные функции, начинают лучше спать и контролировать свое поведение, которое часто бывает нестабильным и непредсказуемым при таких диагнозах. Габриэлла рассказывает свою историю. В конце лекции Габриэлла подошла к Аните Солтмарш, рассказала ей о своих неврологических и когнитивных проблемах и сообщила, что будет рада предложить себя в качестве канадской пациентки для ее исследования. Солтмарш обещала позаботиться об этом. Я пристроился в очередь, чтобы спросить Кана, при каких именно нарушениях работы мозга он пользовался лазерной терапией, так как по ходу лекции он не вдавался в подробности. Пока я ждал в очереди, Габриэлла подошла ко мне вместе с пожилым джентльменом, которого она представила как своего отца, д-ра Полларда; он носил очки и говорил с мягким, аристократическим английским акцентом. Ему было 81 год, то есть он был на один год моложе Кана. Доктор Поллард сказал, что узнал меня как автора книги, которую Габриэлла читала с 2007 года; лишь тогда она поняла, что помнила мое лицо по фотографии на клапане обложки. «Вообще-то у меня очень хорошая память на лица», – грустно сказала она. Потом она рассказала о том, как лишилась многих когнитивных способностей, которыми раньше обладала. Габриэлла была разведена, жила одна и имела хороший доход от частных уроков с детьми, страдавшими расстройствами обучения. Помимо работы она серьезно увлекалась музыкой и пела в хоре. В 2000 году у нее начал ухудшаться слух, и ее направили на компьютерную томографию (КТ) мозга, за которой последовала МРТ. Оба анализа выявили аномальную структуру в затылочной части мозга, но врачи не могли точно сказать, что это такое. Они решили пока не оперировать, но регулярно проводить повторные исследования. Тогда Габриэлле было тридцать пять лет. В 2009 году структура была определена как опухоль мозга, скорее всего, доброкачественная. Но доброкачественные опухоли могут расти и в зависимости от своего расположения могут представлять угрозу, вплоть до смертельной. Опухоль распространялась из глубины ее мозга к отверстию в основании черепа, где начинается спинной мозг. Это небольшое отверстие, и по мере разрастания опухоли она сдавливала все нейронные структуры, проходившие через него. Опухоль росла таким образом, что спинной мозг был вынужден частично обернуться вокруг нее. Так же постепенно сдавливался мозжечок – часть мозга, контролирующая мелкие движения и некоторые мыслительные процессы. Ствол мозга Габриэллы, самая нижняя часть мозга, расположенная над спинным мозгом, под давлением сместился вправо. Опухоль была диагностирована как папиллома хороидного сплетения, а значит, она состояла из тех же клеток, которые вырабатывают спинномозговую жидкость. Габриэлле требовалась чрезвычайно тонкая и сложная операция на мозге, в очень маленькой области, где большинство нервов имеют ключевое значение для выживания. «Когда я попала к нейрохирургу, то уже знала, что могу умереть в ходе операции», – сказала мне Габриэлла. Ей сообщили, что после операции она может оглохнуть на одно ухо, «а также, что мне будет трудно глотать, что я не смогу нормально есть и пить до конца жизни, что я не смогу ходить или разговаривать, как после инсульта». Она вспомнила слова хирурга: «Существует вероятность от трех до пяти процентов, что вы сойдете с ума после операции». Когда она спросила, что будет, если она откажется от операции, ей ответили, что тогда надежды нет. Опухоль в конце концов передавит ее дыхательные центры, и она умрет. Но хирург также сообщил, что есть шансы, что после операции она будет чувствовать себя лучше, чем последние десять лет. В ноябре 2009 года она подверглась операции, которая спасла ей жизнь. Опухоль была вырезана и в самом деле оказалась доброкачественной. Она была рада, что смогла наконец свободно двигать конечностями, но вскоре обратила внимание на трудности с глотанием и постоянную тошноту. У нее появились проблемы с равновесием при ходьбе. Спустя полтора года «я по-прежнему находилась на реабилитации, не могла ровно держать голову, и меня часто тошнило». Ее речь была невнятной и тихой, «так что люди едва слышали меня». Но «самым ужасным была утрата памяти и когнитивных способностей. Я могла что-то представить, но не могла подобрать слова для этого. Если я искала слово «вилка», то в речи оно выскакивало как «нож», хотя я понимала, что это неправильно. И я больше не могла делать несколько вещей одновременно». Габриэлла утратила кратковременную память. Она откладывала вещь на несколько секунд, а потом не могла найти ее. Иногда то, что она не могла найти, находилось у нее в руке, и она забывала об этом. Если она снимала очки и откладывала их в сторону, то потом могла два часа искать их в однокомнатной квартире. Когда кто-нибудь обращался к ней, ей приходилось просить несколько раз повторить фразу, потому что она почти сразу забывала слова. «Я не узнавала предметы, – сказала она. – И я видела только то, что находилось прямо передо мной. Моя мама отводила меня в супермаркет. Если я искала апельсиновый сок, чтобы сделать фруктовый салат для подруги, и видела двухлитровую упаковку, то понимала, что она слишком большая. Но я не могла посмотреть налево и увидеть литровую упаковку. У меня были тренировочные брюки, которые лежали рядом с музыкальной клавиатурой под какой-то более мелкой вещью. Мне понадобилось три недели, чтобы найти их, хотя они лежали прямо рядом с клавиатурой, которой я пользовалась каждый день. Я могла видеть только поверхности». Она испытывала проблемы с координацией движений глаз. «Я всю свою жизнь знала нотную грамоту. Я могла читать музыку с листа. Но когда я вернулась в хор и увидела ноты, это были всего лишь страницы с бессмысленными знаками. Когда я доходила до конца строки, то не понимала, что нужно перейти на следующую строку». Звук (как это часто бывает у людей с повреждением мозга) представлял особую проблему. У нее развилась гиперчувствительность к любым звукам, которые теперь казались невыносимо громкими. Торговые центры с фоновой музыкой, какофонией и шумом разговоров доводили ее до помешательства. Хоровая музыка, которая была ее главной радостью, теперь стала нестерпимой: «Там не было никакой тональности. Для меня это было больше похоже на шум». Она не могла участвовать в беседе, где несколько человек говорили одновременно. Чувство равновесия было настолько плохим, что ей приходилось опираться рукой о стену при ходьбе. В довершение всего на нее навалилась хроническая усталость. – Я очень сильный человек, – сказала мне Габриэлла. – Я прошла через множество трудных испытаний еще до того, как все это началось. Я всегда была религиозной и не чувствовала себя одинокой. Несмотря на любые трудности, я чувствовала, что все когда-нибудь окупится. Она сосредоточилась на изучении своей ситуации в надежде, что эти труды не пропадут даром и по меньшей мере помогут другим людям, попавшим в похожее положение. Она изучила свою психическую истощенность, энергетический компонент своего состояния. – После операции я чувствовала себя так, как будто из каждой клетки моего тела высосали энергию, – сказала она. – Это продолжалось десять месяцев. После самой незначительной активности ей приходилось отдыхать, иногда целыми днями. У нее не осталось никаких энергетических резервов. – Я всегда думала о своем мозге как о месте, где находятся мои мысли. Я никогда не думала о нем как о физическом органе, отвечающем за все мои поступки. Поэтому я не понимала, что пользуюсь одной и той же энергией для мозга и тела; но теперь, если я пользовалась энергией для интеллектуальной деятельности, то у меня не оставалось сил вставать, ходить или говорить. Когда я лежала на кровати и мой мобильный телефон начинал звонить, я чувствовала себя так, словно нахожусь на необитаемом острове и не имею сил подняться или хотя бы пошевелить рукой для ответа. Я была абсолютно истощена. Каждый раз, когда я осваивала новый навык в рамках программы реабилитации, у меня не оставалось энергии на другие занятия, поскольку она уже была потрачена на освоение этого навыка. Если случалась неудача, у меня могло уйти до двух недель, чтобы собраться с силами и снова приступить к упражнениям.