— Да, пожалуйста, — согласился Грибин. — Выпускник Йельского университета, 32 года, три года работал в адвокатской конторе помощником, потом заключил контракт с госдепартаментом на два года работы в Москве. Прибыл сюда в декабре 1978. Его проверяли по линии внешней разведки. Контактов с ЦРУ на территории США предположительно не выявлено. Что не удивительно. В ходе наблюдения выявил себя как неуравновешенная эксцентричная личность, склонная к конфликтам и громким публичным истерикам. В качестве подтверждения оценки своего руководителя бригадир «наружников» выложил перед Грибиным рапорт наружного наблюдения от 23 декабря 1979 года со следующей фабулой. Днём, 23 декабря 1979 г., во время празднования Рождества с оставшимися в Москве сотрудниками американского посольства, проходившего в офисе 206 западного крыла здания, Качерис вступил в словесную перепалку с одним из дипломатов, после чего возникла короткая потасовка, в результате которой Качерису разбили нос, и он залил кровью коридор посольства, чем испортил вечеринку. После обращения за медицинской помощью к врачу посольства Качерис принял ещё дозу спиртного и вернулся к своим обидчикам, которые продолжали празднование в другой части здания. Угрожая «всех сдать в КГБ», Качерис стал поочерёдно оскорблять каждого, включая женщин. За это он был ещё раз избит, на этот раз основательно, и выкинут из здания во внутренний дворик. Затем в состоянии сильного алкогольного опьянения Качерис сел за руль своего автомобиля и попытался выехать в город, но был остановлен охранявшими здания морскими пехотинцами. Военные пытались отговорить Качериса от поездки на автомобиле в таком состоянии, но тот был непреклонен. Чуть ли не протаранив пехотинцев, он выехал на Садовое кольцо и буквально через 100 метров перед входом в тоннель врезался в разделительный бордюр, после чего его машину отбросило в сторону, и она столкнулась с двумя проезжавшими мимо автомобилями. Качерис попытался скрыться с места совершения ДТП, но был пойман пострадавшими водителями. В 22.00 он был доставлен в 12 отделение милиции, где он отказался предъявить документы и назвать своё имя. В 23.15 в отделение приехал посол США и под свою ответственность забрал Качериса. Дальше Грибин читал по диагонали: лишён права управлять автомобилем на территории СССР, возмещение ущерба в размере 3523 рубля… — И что, после всего случившегося никаких мер по отношению к этому Качерису не было принято? Ни посол, ни госдеп не ходатайствовали об его отзыве из Москвы? — Насколько нам известно, они решили не портить ему биографию и отправить домой сразу по истечению контракта, в августе 1980-го, — ответил Немечек. — То есть в Москве ему всего месяц остался? — Да. — Вы наблюдали этого человека в течение двух лет. Какое у вас сложилось личное — меня интересует именно личное — впечатление? — спросил Грибин у бригадира. — Клоун. Просто клоун, если одним словом. — Клоун? — переспросил Грибин. — Цирк шапито. Бегает по утрам с пехотинцами в своих клоунских трусах в крупный жёлтый горошек… Для пущей убедительности по ходу своего рассказа бригадир достал из досье фотографию Качериса и протянул ею Грибину. Он держал перед глазами снимок не то дегенерата, не то больного церебральным параличом Качериса, в то время как бригадир добавлял к этому портрету все новые и новые убийственные штрихи: — … Охранники над ним смеются, представляют его прохожим московским девушкам как страшного парня, но с большой ялдой, а ему хоть бы что. Темп пробежки он поддерживать не может, пехотинцы уходят от него в отрыв, а он, запыхавшись, прекращает бег и возвращается в посольство один, в своих смешных трусах. У меня такое впечатление, что ему определённо нравится роль всеобщего посмешища. — Однако, этот клоун на целых три дня, — сделав ударение на слове «три», прервал бригадира Грибин — исчез из поля вашего зрения? — Как мы уже говорили, здесь все шло от не проработанности механизмов взаимодействия с МИДом. — Куда и зачем он уезжал? Хорошо подготовившись к встрече, бригадир извлёк из папки рапорт от 19 февраля. — Качерис вылетал 12 февраля прямым рейсом в Гамбург, обратные билеты в Москву были заказаны на 15 февраля. По имеющейся у нас информации в Гамбурге он должен был встретиться со своей бывшей подругой по университету, возможно, любовницей, которая находилась в ФРГ в служебной командировке. — Так…, - Грибин с нетерпением ждал продолжения. Бригадир вопросительно взглянул на своего руководителя, будто спрашивая его разрешения, и тот решил, что с этого места продолжать будет он сам. — Прилетев в Гамбург, Качерис купил билет на ближайший московский рейс Люфтганзы и в 18.00 этого же дня вернулся обратно, — скороговоркой произнёс генерал Сарычев. — В Москву? 12 февраля в шесть часов вечера? — Да. — А вы его поехали встречать в аэропорт только 15 февраля? Сарычев неохотно кивнул головой. — Таким образом, на целых три дня он получил полную оперативную свободу. А вы говорите — клоун… — Товарищ генерал… — в сердцах начал было бригадир. — Что? — грубо оборвал его Грибин. — Если Качерис — неустановленный оперативный сотрудник, то я — балерина. — Слышишь, как твои соколы зоркие заговорили, — обратился Грибин к Сарычеву. Ловлю тебя на слове, — повернулся он к бригадиру. Если установим Качериса как сотрудника ЦРУ, ты у меня пачку балетную наденешь и станцуешь в моем кабинете. — Не станцую. — Посмотрим. Все свободны. Бригадир вместе со своими «наружниками» дружно встали из-за стола и покинули комнату. Вслед за ними поднялся и заместитель «девятки». — Зря вы так. Антонов наш старейший «наружник», легенда, можно сказать. А вы ему «пачку балетную наденешь», — уже на выходе сказал Сарычев. — Ну, извинись перед ним за меня. — Нет, это уж вы сами. Грибин ещё раз бросил взгляд на «доску почёта». Затем подошёл к ней поближе и сбоку от общей группы приколол десятую по счету фотографию Качериса. — Что, блять, Майкл, играть со мною вздумал? — зло выругался Грибин, глядя на ущербное лицо архивариуса. * * * Жечков даже не мог припомнить, когда в последний раз он так сильно напивался. Внешне все было культурно: на кухне, с закуской, в компании с женой. Однако, рюмка за рюмкой нарезался он капитально. Оставшись один на кухне потным, жарким июльским вечером, он мысленно формулировал письмо или текст речи, которые должен и обязан был высказать «Федосееву». Во-первых, хотелось сказать, что ему очень жаль, что он вообще ввязался в эту мутную, полную интриг историю. По его мнению, пропажей старшего офицера КГБ, пусть даже и с семьёй, должна заниматься контрразведка и только она, а привлечение к этому делу прокуратуры носит показной, декоративный характер. Во-вторых, Жечков хотел заявить, что он умывает руки. Параллельно с расследованием исчезновения семьи Шадриных ему удалось пресечь преступную деятельность опасной банды. Однако, привязывать эпизоды разбоев Сунгоркина-Самохина к делу Шадриных он не намерен, поскольку у него нет для этого оснований. В-третьих…. А в-третьих, Жечков хотел предъявить «Федосееву» доказательства измены Жечкова, но у него их не было. Как оказалось, вся его предыдущая работа была ориентирована на обеление Шадриных, хотя с самого первого посещения его квартиры ему как следователю было ясно, что тот просто сбежал из Союза. Так какого черта продолжать этот спектакль? Водка крепко ударила по голове, и Жечков решил передумать все на трезвую голову, не принимая скоропалительных решений. Ночью он провалился даже не в сон, а какую-то чёрную дыру, в которой он против обыкновения даже храпел. Утром, не смотря на тяжёлое похмелье, прямо в туалете Жечкова озарила гениальная мысль. Если Шадрин вместе с семьёй бежал из СССР, значит он, прекрасно понимая, что никогда больше не сможет сюда вернуться, по идее, должен был каким-то образом сохранить памятные семейные реликвии. Возможно, семейный фотоальбом. И пока он, Жечков окончательно не разругался с КГБ и остаётся руководителем следственной группы, он сегодня же сориентирует всю свою бригаду и подчинённые ему региональные органы дознания на поиск фотолаборатории, которой, по его мнению, обязан был воспользоваться Шадрин перед побегом. Сентиментальность — вот что погубит опытного математика-шифровальщика, — загадал про себя Жечков. И отправил во все оперативные отделения внутренних дел московской и сопредельных областей фотографию Шадрина, указав в телефонограмме на необходимость проверки всех фотоателье на предмет посещения их этим господином. Когда после обеда похмелье отступило, Жечков с удовольствием отведал живительного ленинградского рассольника, и его утренняя идея с фотоателье показалась ему теперь излишне авантюрной и несерьёзной. Но отступать было поздно. Что сделано, — то сделано. В первой половине следующего дня в штаб Жечкова позвонили из посёлка Уваровка Можайского района и сообщили, что фотограф местного ателье как будто помнит человека из ориентировки. — Как будто или помнит? — взволнованно спросил у подмосковного оперативника подошедший к телефону Жечков. — Он утверждает, что копировал фотографии из фотоальбома очень похожему человеку. — Он помнит, когда это было? — Говорит, что в апреле, до майских праздников. — Держите крепко этого фотографа. Я выезжаю. Через два с половиной часа водитель Юра припарковал «Волгу» у неприметного трёхэтажного здания в 140 километрах от Москвы. Несмотря на отсутствие вывески внутри строения, которое оказалось местным Домом Быта, располагалось небольшое фотоателье. Жечков вышел из машины и к своему удивлению перед порогом этого дома почувствовал некое подобие страха. Ему показалось, что его опять ждёт фиаско. Стоило ли для этого так далеко ехать? Фотографом оказался старый армянин. — Вы могли бы вспомнить фотографии, которые вы переснимали для этого человека? — задал свой первый вопрос Жечков. — Это обычные семейные фотографии. Сюжетно они типовые, у всех они одинаковые. Точно я могу вспомнить, только если мне вновь покажут эти снимки. — Тогда вы их точно вспомните? — Ну, конечно. Я же с каждой фоткой подолгу вожусь, она зрительно отпечатывается в голове. Жечков положил на стол фотоальбом Шадрина. Фотограф открыл первую страницу альбома и сразу вспомнил: — Да, с этого отпечатка я снимал репродукцию — Вы переснимали этот снимок? — И этот, и этот, все эти снимки я копировал, — перелистывая страницы альбома, заявил фотограф. Справившись с волнением, Жечков задал главный вопрос: