Так все и было. Но эти подробности усатых судейских не интересовали. Плевать им на мои маленькие умелые руки, на мою ловкость, на мой профессионализм. – А когда я набралась сил и покинула клинику, – в голосе Корделии зазвучали истерические нотки, – полисмен Хейс отправился за мной по пятам. Он арестовал меня и отвел в участок, где нас поджидал доктор по фамилии Ганнинг. Ганнинг? Ганнинг?! – В участке полицейские и доктор Ганнинг подвергли меня унизительному осмотру, на который я своего согласия не давала. Они сделали мне гораздо больнее, чем мадам. И затем сказали: «Осмотр выявил, что вы сделали». Ничего они не выявили! Но они пригрозили мне, что если я не признаюсь, то мне будет только хуже. Значит, охоту на меня затеяли и ловушки расставляли доктор Ганнинг со своим приятелем Эпплгейтом. – Это доктора Ганнинга и Джорджа Парди вы должны арестовать! – крикнула Корделия. Она уже не пыталась сдержать слезы, плакала так горько, так взахлеб, что и слова разобрать было нельзя. Казалось, она вот-вот потеряет сознание. Председатель раздраженно стукнул молотком и объявил, что следующее заседание состоится завтра. За дверями суда поджидала свора зевак и репортеров. Изголодавшиеся волки. – Вот она! Дьяволица с Либерти-стрит! Для них я была дьяволицей, а для моих дам – ангелом милосердия. Мне бы белые крылья, и я взмахнула бы ими, взлетела над толпой и понеслась к своей малышке. Мечты. Вместо этого меня ждала опостылевшая тюремная камера, куда вечером пришел Чарли – со стейком, пирогом с почками, испеченным нашей Ребеккой, бутылкой хереса и лживым участием. – Скорее всего, тебе присудят проступок. А это всего год. – Из-за тебя я уже отсидела полгода. – Только не ярись. – Чарли обнял меня. – Не шуми. – Сам не шуми! Это ведь ты разрекламировал Мадам Де Босак в Нью-Хейвене! Если бы не твоя реклама, Корделия в жизни бы до нашей двери не добралась. – Завтра у Моррилла не будет иного выхода, кроме как не оставить камня на камне от ее… добропорядочности. Он скажет, что она проститутка. – Никакая она не проститутка! Господи! Она ребенок. Скажи Морриллу, чтобы не мучил ее. – Это единственный путь обратить симпатии жюри в твою пользу. Она и так уже обесчещена. – Как и я. Почему ты меня не вытащишь отсюда?! – Но как я могу это сделать, миссис Джонс? – Ты же волшебник. Умеешь вытаскивать всякую всячину из уха. Чарли вздохнул. Залпом допил херес, поцеловал меня и забарабанил в дверь. – Ты куда? – Расскажу, если сработает. И Чарли исчез. Мадам явилась в синем шелке, написал «Гералд» о моем втором появлении в суде, с элегантной прической, стройная, вся в брюссельских кружевах, золоте и блестках, юбка колоколом, рукава с отделкой из синей атласной ленты плотно обтягивали руки. Судья Меррит смерил меня свирепым взглядом: – Опаздываете, миссис Джонс. – Мои извинения. Засов камеры несколько заржавел. Он фыркнул, но по-настоящему разозлился, только когда мой адвокат Моррилл вызвал Корделию для перекрестного допроса. Но где же она? Корделии в зале не было. После заминки суд решил вызвать главного свидетеля обвинения. – Доктор Бенджамен Ганнинг! Доктор Ганнинг! Через зал в направлении кафедры семенил приятный старичок с венчиком белых волос, бледный, словно личинка, глазки за очками часто-часто моргают. – Пожалуйста, доктор, встаньте сюда и сообщите о занимаемой вами должности и опыте работы. – Заслуженный профессор медицины Филадельфийской медицинской школы. Основатель Нью-Йоркского медицинского колледжа, член Совета директоров Американского медицинского колледжа, автор многочисленных книг, включая «Принципы и методы родовспоможения». – И добрый друг архиепископа Хьюза, не так ли? – улыбнулся мистер Толлмадж. Значит, доктор Личинка приходится другом-приятелем не только Эпплгейту, но и архиепископу. Да похоже, еще и обвинителю, вон какими взглядами они обменялись. – Прошу рассказать суду, что произошло двадцать пятого января. – Меня вызвали в полицейский участок, где мне представили юную мисс Корделию Шекфорд, находящуюся в деликатном положении, и попросили ее осмотреть. Я глядела на доктора Ганнинга, и мне хотелось запихать его в бочку, утыканную изнутри гвоздями, и пустить вниз по склону. Мама говорила, что так англичане поступали с ирландцами. – Я обнаружил, что мисс Шекфорд недавно была беременна, – продолжал Ганнинг. – Когда я спросил ее, где ребенок, она солгала, что не была беременна. Когда на нее надавили, она заявила, что у нее случился выкидыш. Тогда с ней побеседовал полисмен Хейс, и она наконец призналась, что Мадам Де Босак пять раз убивала плод внутри нее. Либо провоцируя выкидыш посредством лекарств, что распространяет эта злонамеренная торговка, – он указал на меня, – либо путем хирургического вмешательства. – Корделия Шекфорд выказывала хоть какие-то признаки раскаяния? – Ни малейших! Она только попросила меня помочь ей подать иск против своего опекуна Парди, и хотя мистер Парди, несомненно, отъявленный мерзавец, но я, как медик, прежде всего счел своим долгом пресечь мерзости, творимые этой преступной особой. Дабы никто не посмел последовать ее примеру и дабы это чудовище более не вершило своих злодеяний, богатея на гнусном промысле. И доктор снова наставил на меня костлявый палец. Мой адвокат вскочил и заявил протест. Судья стукнул молотком и что-то прорычал. Я была вне себя. Именно доктор Ганнинг стоял за моим арестом, именно он повинен в унижении и страданиях, обрушившихся на меня. Мало ему было натравить на меня прессу, науськать толпу на мой дом, ему еще захотелось отправить меня на остров Блэквелла[87], где я буду сучить пеньку, пока кожа с пальцев не облезет. Разумеется, доктор ни словом не обмолвился о своих жалких мотивах, и судья позволил ему разглагольствовать до самого перерыва. На следующий день джентльменов в черных одеяниях в зале суда еще прибавилось. – Защита вызывает мисс Корделию Шекфорд, – объявил Моррилл. Публика тянула шеи, высматривая свидетельницу. Но никто не встал, не двинулся через зал. Корделия опять не явилась. Снарядили детектива на ее розыски. – Любит шлюшка поспать, – громко сказал один из полисменов. Галерка отозвалась хохотом. Пробило четыре часа. Корделии нет. Моррилл и Толлмадж о чем-то переговаривались. Когда часы показывали пять, председатель суда стукнул молотком: – Защитник обвиняемой снимает с себя обязанности в связи с невозможностью перекрестного допроса главного свидетеля. Хотя я по-прежнему считаю, что помянутая свидетельница мисс Шекфорд попала под давление подсудимой и ей на самом деле заплатили за исчезновение, у меня недостаточно доказательств. Пока не доказано, что мисс Шекфорд покинула Нью-Йорк вследствие уговоров или угроз со стороны миссис Энн Джонс, она же Мадам Де Босак, и пока мисс Шекфорд не явится с целью перекрестного допроса защитой, объявляю обвинения снятыми, а заключенную… освобожденной. И судья стукнул молотком с особой злостью. Так я оказалась на свободе. Через двадцать минут фаэтон мчал нас с Чарли на Либерти-стрит. На лице мужа играла довольная улыбка. – Что там у тебя за секрет? – спросила я. – О каком именно из моих секретов ты спрашиваешь? – О том, что буквально написан на твоем лице. – Я заплатил ей, – прошептал он мне в самое ухо. – Четыре тысячи долларов, чтобы исчезла, уехала в Филадельфию. Я бы раньше все провернул, да никак не мог ее разыскать. До вчерашнего дня. А тут в голову стукнула идея расспросить твоего приятеля полисмена Корригана, которого покорила наша Мэгги. За небольшую мзду он открыл мне, где Корделию прячут, и voila! – Четыре тысячи?! – Может, мне не стоило деньги тратить? А доставить ее в суд, чтобы ты могла и дальше наслаждаться жизнью в тюрьме? – Я туда не вернусь. Живой уж точно. Пожалуй, своими словами я слишком уж искушала судьбу, но именно так я думала. В ту минуту я была счастлива, в лицо светило вечернее солнце, ветерок с Гудзона залетал в окошко, муж шептал ласковые слова. Дочь встретила меня с большим букетом далий. Она смеялась и прыгала от восторга. – Мама! – Macushla machree, – воскликнула я, поднимая ее на руки. Она открыла рот и показала мне белоснежные ростки новых зубок: – Смотри! – Какие бивни! – восхитился Чарли.