Наконец в июле началось обезьянье шоу – суд надо мной. В зале суда общих сессий я появилась раньше, чем государственный обвинитель Фредерик Толлмадж, судья Меррит и два олдермена. Блистательная — так назвала меня «Таймс». В суд я явилась в черном атласе, белой шляпке и белой мантилье из испанских кружев. Мадам Де Босак величественно вплыла в зал судебных заседаний, одетая по последней моде, похожая на аристократическую даму. Свидетель обвинения, юная Корделия Парди, была не так разряжена и далеко не столь величественна. Она незаметно прокралась в зал через дверь за креслом судьи и заняла свое место за столом, на некотором отдалении от меня. Садясь, она как-то скукожилась, вжала голову в плечи и стиснула руки на коленях, будто это не я была обвиняемая, а она. На сильфиду, что постучала в мою дверь, Корделия более не походила, скорее на серого мотылька. Лицо прикрывала вуаль – черная, плотная, несмотря на летний зной. Первые ряды зала занимали судейские в темных мантиях. Они оглаживали бороды и откашливались, так что их адамовы яблоки так и прыгали вверх-вниз. Кое-кто шуршал бумагами, другие с важным видом переговаривались. Если они смотрели на меня, взгляд становился тяжелым, как булыжник. Иные взгляд на мне задерживали, и губы их кривились, готовые то ли улыбнуться, то ли оскалиться. Это были псы, свирепые и трусливые разом; в том, как нервно они потирали руки, как теребили усы, я угадывала их страх передо мной. Пока не пришли другие женщины, за столом сидели только я и Корделия. Благодаря широким юбкам каждая из нас занимала немало места, мы выглядели как две индюшки, выставленные на продажу и окруженные сворой торговцев в черных одеяниях. Помещение насквозь пропахло мужчинами: макассаровое масло[86], ореховое мыло для бритья и дарэмский табак. – Слушание открыто! – объявил секретарь. – Высокий суд, – начал обвинитель Толлмадж. Седые волосы падали ему на лоб. Могучий, как единорог, и такой же величественный. Сенатор штата, как говорили. Из солдат. Что ж, я тоже была солдатом, на своей собственной войне, только без мушкета и судебного молотка, моим оружием был разум. – Мисс Корделия Шекфорд, – вызвал Толлмадж, – подойдите к судье. Корделию следовало привести к присяге, но у нее так дрожали руки, будто ей надо было коснуться не Библии, а раскаленной сковороды. Секретарь даже прижал руку девушки к книге. – Ваша честь, – сказал Толлмадж, – вынужден известить вас, что свидетельница настроена неприязненно. – И начал допрос: – Сколько раз вы были беременны? – Четыре раза, – ответила она со смущенным вздохом. – Четыре! От кого? – От… мистера Джорджа Парди. – В то время вы были мужем и женой? – Он обещал жениться на мне, сэр, но я здесь нахожусь потому, что в полиции сказали, что ежели я не заговорю, меня посадят в тюрьму, и… – Отвечайте только на вопросы! Каким образом вы родили ваших детей? Корделия не ответила. – Какие средства? Какие средства применялись при рождении? – Я не родила ни одного ребенка. – Вы заявили, что были беременны. Каким же образом ребенок появлялся на свет? – При помощи… аборта. – Шелест кружев под дуновением легкого ветерка. – Мы требуем, чтобы свидетельница сняла вуаль, – объявил Толлмадж. – Я бы предпочла не снимать, – прошептала Корделия. – Снимите вуаль, – приказал председатель суда. – Прошу вас. – Делайте, как велят, – подал голос член суда Меррит. Медленно, взявшись за край обеими руками, Корделия приподняла вуаль, и даже с моего места было видно, как свидетельница дрожит. Галерка подалась вперед. Лицо у Корделии было молочно-белое, под глазами темные круги. Из груди у нее вырвался крик, и она закрыла лицо руками. – Пожалуйста, объяснитесь. Корделия покачнулась, голос сделался тоненький, она точно причитала над чьей-то могилой: – Джордж велел мне сделать операцию, он не хотел скандала, и я послушалась. Все четыре раза. А теперь потому, что вы принудили меня явиться сюда, он сбежал и женился на другой, и я подала иск за то, что он бросил меня… – Отвечайте на вопросы, пожалуйста, – перебил ее Толлмадж. – И кто же проводил операции? – Поначалу миссис Костелло, первые три раза. А потом… Я не хочу говорить. Она бросила на меня быстрый взгляд и тут же отвела глаза, будто сам мой вид причинил ей боль. – Вы должны сказать суду, мисс Шекфорд, кто еще оперировал вас. Она долго молчала, дрожа всем телом. Наконец произнесла шепотом: – Мадам Де Босак. – Она снова посмотрела на меня, теперь задержав взгляд, полный раскаяния: – Мне очень жаль, мадам. На вас я не жаловалась. Это они мне наговорили, что посадят в тюрьму, если не приду в суд, а я не хотела… – Мисс Шекфорд! – оборвал ее судья. – Отвечайте только на вопросы. Прежде вы бывали у Мадам Де Босак? – Нет. Только у миссис Костелло. – Почему в таком случае в последний раз ваш выбор пал на Мадам Де Босак? – Потому что о ней рассказывали, что она настоящий профессионал, что она заботливая и ласковая. – Опишите события того дня. Корделия покачала головой, закрыла руками глаза и опустилась на скамью: – Нет, нет, я не могу. – Вы должны описать события, произошедшие двадцать второго января сего года, – повторил Толлмадж. – Мадам отвела меня в кабинет. – Корделия вздохнула. – А затем? – Велела лечь на кушетку. Дала стакан вина. Когда я выпила, она велела закинуть ноги на спинки стульев. Она глотала слезы, делала большие паузы между словами. – Какие процедуры она над вами провела? – упорствовал Толлмадж. – Опишите, что она делала. – Я бы предпочла не описывать, сэр. – Вы должны сказать суду. – Не могу. Нет. Умоляю вас. Нет. – Мисс Шекфорд, вы под присягой. – Мадам сказала… что посмотрит меня зондом. Мадам сказала, я храбрая девочка и мне минутку будет… больно. Газеты на следующий день написали: заикаясь и запинаясь, свидетельница поведала о процедурах, проведенных Мадам Де Босак, подробности которых настолько гнусны и отвратительны, что мы не можем поведать о них публично. Я сразу хочу сказать, что газеты снова солгали. Подробности говорили о человеколюбии. Эти судьи, эти полицейские, эти репортеры – богомерзкие чистоплюи, маменькины сынки. Половина из них сожительствует с девицами из канкана. Я это знаю от самих девиц, приходивших ко мне со своими недугами. И их великосветские любовницы приходили. И жены. Я знаю судейских дочерей, прокурорских сестер. Но эти столпы закона не хотят, чтобы вы слышали о гнусных подробностях их сексуальной двуличности, о тех гнусностях, что творили они сами. Судить следовало этих похотливых распутников, а не меня. Публика слушала затаив дыхание. С виду приличные господа, заполнявшие судебный зал, на самом деле ничем не отличались от черни, сбегающейся посмотреть на пожар в чужом доме. – Что мадам сделала? – переспросил Толлмадж. – Она засунула руку. – Куда? – В мою… мое лоно. Было очень больно. Я закричала, а она сказала, что все уже позади. Но это оказалось не так. Она двинула рукой или инструментом в моем теле, будто зацепившись за что-то. Выскребая что-то. И стало еще больнее. Я вопила не своим голосом. – Когда все закончилось и вы очнулись, что произошло? – Она велела мне отдыхать. Сказала, что ей не будет покоя, пока моя обструкция не рассосется. – А затем? – Я промучилась всю ночь. Мадам всю ночь находилась при мне. Ставила компрессы. Под утро, перед самым рассветом, из меня потекло. Настоящий потоп. Меня вырвало, было очень плохо. Она меня подняла, усадила на стул и подставила таз. Вот тут заболело по-настоящему. Мадам… – Продолжайте, мисс Шекфорд. – Она опять сунула в меня руку и сказала, что скоро станет легче, но пока придется потерпеть. Приступы боли следовали один за другим, и всякий раз я чувствовала, как что-то из меня вываливается и падает в таз. Мадам все приговаривала: потерпи, потерпи, еще немножко. Потом я опять легла, мадам осмотрела меня еще раз и снова засунула руку. Как мне было больно! Я вцепилась в ее руку. Она все называла меня ласковыми словами, гладила по голове, баюкала. Потом я заснула. А когда проснулась, она напоила меня чаем, заставила съесть тост.