К тому времени, когда нам открыли дверь, Бернис уже бежала прочь, громыхая тележкой по булыжникам. Глава девятая Объятия господа – Да? – спросила женщина с бледно-желтыми волосами, собранными в жидкий узел. Глаза у нее были илисто-зеленые с красными искорками и часто-часто мигали, как будто мы вырвали ее из сладкого сна. – Нам к женскому доктору, – прошептала я. Дама оглядела нас с головы до ног, поведя большим, похожим на клюв носом. – Моя мама очень больна! Взгляд ее, казалось, прошивал меня насквозь. Я умоляюще смотрела на нее снизу вверх: – Пожалуйста. – Ох, чтоб тебя, – неожиданно сказала она. – Ладно, ангелочек. Заходите. Внутри мама тяжело осела на скамью, обитую бархатом. Я испугалась, что на материи останутся пятна. Мама откинулась назад, коснулась затылком стены и закрыла глаза. Дыхание у нее было прерывистое, как будто воздух, выходя, цеплялся за ребра. – Полагаю, вам нечем платить, – сказала женщина и вышла из комнаты. Через минуту она вернулась с пожилым господином, выглядевшим вылитой ее копией, разве что с бородой. Оба были невысокие, очень белокожие, с длинными пальцами. – Это доктор Эванс, – представила женщина. – Поглядим, что тут у вас, – сказал доктор. Он опустился на колени, взял маму за запястье и замер, глядя на часы. Потом приподнял маме веко. Вздохнул, тоненько, точно заскулил. Ужасный звук. – Пойдем с нами, милая, – сказала женщина маме. Мне она велела сидеть на месте и ждать. Маму увели в глубину темного холла, где поблескивала стеклянная дверь. Немного погодя поднялась суета. Мимо меня проносили простыни, какие-то сосуды. Я и не заметила, как стемнело. Щеку ласкала мягкая обивка, и я уснула – как была, в пальто и башмаках. – Деточка. – Женщина с пучком волос (я уже знала, что ее зовут миссис Эванс) трясла меня за плечо. – Скоро утро, тебе нельзя здесь оставаться. Если хочешь, можешь пройти на кухню. Миссис Броудер даст тебе что-нибудь на завтрак. – А моя мама? – Она отдыхает. Я спустилась по лестнице и очутилась в сумрачной кухне. Какая-то женщина месила тесто. Фартук, сверху испачканный в муке, словно делил ее тело на две части, верхнюю и нижнюю. Это и была миссис Броудер. Руки по локоть и даже нос были в муке. Она мурлыкала какую-то мелодию, но, завидев меня, замолчала. – Кто такая будешь, милая? – Экси Малдун. – Ох. Наверное, ты дочь этой бедной одноручки, да? Она догадалась, что мое молчание означает «да». – Милочка ты моя! Давай я заварю тебе чайку. Она отряхнула руки и поставила чайник на огонь. Волосы у нее были каштановые, седеющие, в мелких беспорядочных кудряшках. Лица ее не покидало приятное выражение, будто кто-то только что рассказал ей анекдот. – Ты хорошая девочка, коли присматриваешь за матушкой, ведь так? Тебе сколько, уж десять, наверное, исполнилось? – Тринадцать, – ответила я оскорбленно. – И я знаю Псалмы Давида. – Ну ты прямо ученая! Она взяла меня за руки и зачем-то ощупала запястья – словно желая убедиться, что я не тайная толстуха, которой не полагается еды. Затем поставила передо мной кружку с чаем и тарелку с тостами, намазанными маслом. Одной рукой я вцепилась в тарелку, а другой отправляла тосты в рот. Масло лежало на хлебе толстым слоем, а сверху еще было посыпано яблочной стружкой. Миссис Броудер смотрела, как я облизываю пальцы. – На этом ты хоть немного потолстеешь, милая. И она поставила передо мной блюдце с порезанным на кусочки яблоком. А затем настал черед картофельной запеканки с мясом и подливой из чернослива. Трапеза завершилась слегка подсохшей плюшкой. Когда я расправилась с едой, миссис Броудер велела мне вымыть посуду. Все утро я помогала ей по кухне, и работа мне была в радость, поскольку позволяла не думать постоянно о маме. И все же я то и дело до крови закусывала губу. Миссис Броудер без остановки рассказывала о своем сыне Арчи, который сражался за Армию Союза при Булл-Ран[32], где погибли три тысячи наших ребят. – Но его не убили! – радостно сообщила она. – Ранили только. В локоть, знаешь, прямо в эту смешную косточку, хотя Арчи теперь не до шуток. Руку-то ему отрезали, совсем как твоей маме! Миссис Броудер считала, что это чудесное совпадение. – У обоих нет правой руки, бывает же! Знаешь, его руку выбросили в кучу других рук – в шесть футов высотой! Гора из ног и рук! Святая правда. Арчи сам видел. Свою собственную руку! Она лежит там, а он-то здесь. За разговорами об отрезанных руках и ногах она показала мне, как надо раскатывать тесто для мясного пирога. Вскоре я была в муке с головы до ног. – Ты только посмотри на себя, – сказала миссис Броудер и кое-как отряхнула меня. – Бедняжка! И твоя мама тоже. Голос у нее был такой печальный, что у меня свело судорогой лицо. Неужели случилось то, чего я так боялась? – Она умерла? – вскрикнула я. – Что ты, ангелочек, что ты. Нет, не умерла. Ей повезло. Доктор обычно не берет тех, кто не может заплатить. Но миссис Эванс пожалела тебя, она всегда добра к маленьким девочкам. – Почему? Миссис Броудер помедлила, потом сказала: – У нее умерла дочка. – А мне можно повидать маму? Миссис Броудер вывела меня из кухни, показала на лестницу: – Поднимешься на три пролета. Твоя мама на самом верху. Третья дверь налево. Только не утомляй ее. Я взлетела по лестнице темного дерева и оказалась в приемной, где заснула вечером. Оттуда наверх уходила еще одна лестница, покрытая ковром в потускневших розах. Я поднялась, прошла по коридору – и вот еще одна скрипучая лестница, которая привела меня на этаж, где пол был из грубых досок и куда выходили четыре закрытые двери. Я насчитала третью и открыла. В крошечной комнате умещалась только одна кровать, и на ней лежала мама, лицо серое, мокрое от слез. – Мам? Она открыла глаза. Увидела меня и слабо улыбнулась. Я присела на краешек матраса, положила голову маме на плечо. – Ты простишь меня? – чуть слышно произнесла она. – Правда ведь? – Ты не сделала ничего плохого. – Сделала. И еще поплачусь за это. Я не знала, что она имеет в виду под этим «поплачусь» и за какой дурной поступок извиняется: за то, что позволила нас увезти, за то, что вышла за Даффи, за то, что потеряла руку? – Я только хотела, чтобы вы уехали с Черри-стрит, – зашептала мама. – Все вы. Я хотела для вас лучшей жизни. Красивое место. Чистота. Свежий воздух и молоко в кувшине. Дом. Такой, как сейчас у Датчи. Как у Джо. Все как полагается. Она снова попробовала улыбнуться, взглядом дать понять, что любит меня, – и я поняла ее. Но разговор вымотал ее, и скоро мама провалилась в сон. Через окно с улицы доносились стук колес по булыжной мостовой, крики уличных торговцев, кучеров. На крыше дома напротив я заметила голубя. Раздув грудь, он вертелся вокруг птички поменьше. Голубиные ухаживания. Голубка немного выждала, а потом взлетела, голубь вспорхнул следом. В воздухе на серебристой ниточке висел паучок. Солнце золотило кусок стены. Я прижалась щекой к маминой груди и стала слушать стук ее сердца. Так я пролежала довольно долго, сама не знаю сколько. Начало темнеть. – Ты ведь будешь хорошей девочкой, – сказала мама неожиданно. Голос ее доносился словно откуда-то издалека. – Обязательно буду. – Я знаю, что будешь. Черная плесень страха взвихрилась где-то внутри. Дыхание мамы снова стало цепляться за ребра, как будто за вдохи-выдохи нужно было платить налог. Я смотрела на мамино лицо. – Разыщи Джо и Датч. – Обещаю.