Миссис Броудер принесла нам суп, но мама есть не стала. Так и осталась лежать. Спустя еще какое-то время миссис Броудер пришла снова – со стопкой простыней и охапкой одеял. Сказала, что мне разрешили остаться при маме на ночь. Она устроила мне постель на полу в узком проходе между кроватью и стеной. Наутро меня разбудило мамино дыхание, надтреснутое, скрипучее, скрежещущее. Воздух булькал у нее в горле. – Мама, не надо. Но она не послушалась. Промежутки между гремучими вдохами делались все продолжительнее. Это громыхание прозвучало для меня сигналом тревоги. Я никогда не слыхала ничего подобного. Единственная ее рука вцепилась в простыни и принялась мять их и терзать. Она втягивала воздух в легкие с таким усилием, будто волокла непосильную тяжесть. Я склонилась над ней: – Мама, пожалуйста… Она меня не слышала. Один только раз прошелестела: – Экси, найди их. Вдохнула еще раз, и вдруг стало тихо. – Мама? Серого цвета кожа туго обтягивала череп. Изо рта тянулась ниточка слюны. Я положила голову ей на плечо и замерла. Лишь губы продолжали звать ее. – Прошу, проснись, – шептала я. – Пожалуйста. Она не шевелилась. Утреннее солнце швыряло в комнату кинжалы света. Веки мамы сверкали голубым, как раковина мидии. Наконец появилась миссис Броудер. – Вот где ты, Экси, – пропела она и смолкла. Прикрыла рукой рот. – О, бедняжка. – Она подошла к кровати, положила руку на мамин лоб, потом обняла меня: – О Иисус, вот бедняжки. Горемыки неприкаянные. Я вырвалась и снова припала к маме: – Мама, проснись. Проснись! Меня словно отшвырнуло в сторону, такой ледяной оказалась ее кожа. Рука, некогда такая подвижная и гибкая, упала поленом, стоило мне отпустить ее. Миссис Броудер бормотала какие-то утешения. – Родильная горячка. Она сейчас в объятиях Господа. – Мама. – Пойдем, сиротинушка моя горемычная. В каком-то ступоре я шла за миссис Броудер по коридорам, спускалась по лестнице, повстречала миссис Эванс. Я закрыла лицо руками, только бы избежать ее взгляда. – Ш-ш-ш, успокоилась, милая моя, – сказала миссис Эванс, – все с тобой будет хорошо. Твоя мама просила, чтобы мы оставили тебя здесь. Так мы и сделаем. Взгляд у нее был такой добрый. Я словно увидела себя ее глазами: лицо все в веснушках, тонкие запястья, торчащие из рукавов приютского платья. Сиротка. Книга вторая В учениках Глава первая Мой враг Тем временем мой Враг Комсток[33], еще не знакомый мне, вел совершенно другую жизнь. Хлопотун и живчик, на молоке и пирогах он раздобрел, обрел известность в лесистых долинах и на каменистых полях Нью-Ханаана, штат Коннектикут. Его усы, позже уложенные в подусники, его бакенбарды еще не выросли в те дни, когда он предавался своему хобби – записывать в дневник, как он ловит крошечных крольчат и непоседливых белок, чтобы прибить их камнем. В те дни у него еще были волосы, не то что потом, когда голова облысела и формой стала напоминать раздутый мочевой пузырь свиньи. И хотя фото юного Комстока доказывают, что у малыша Тони был точно такой же безвольный рот и подлые глаза, но когда-то и он носил короткие штанишки. Некие умники и вольнодумцы, полные добросердечия, много раз пытались убедить меня, что душа не состоит из одного только зла. Я согласна. Мой Враг был послушным сыном, любящим мужем и образцовым отцом. Для меня же он навсегда останется бессердечным ЧУДОВИЩЕМ. Слишком много зла сотворил он и мне, и другим людям. Он был всего на три года старше меня, и хотя мы росли в одно время, нас разделяли целые миры. Пока я обшаривала мусорные баки в поисках хрящика, мой Враг гарцевал по 160 акрам отцовского пастбища, развлекался и транжирил деньги. Если у твоей семьи несколько лесопилок, можно себе позволить. Деньги растут, как орехи на кусте. Он объедался мороженым в салонах у святош, а как-то раз отправился на экскурсию в Ротон-Пойнт, где (как он сообщил своему дорогому дневнику) подверг наказанию моряков, которые заглядывали под юбки дамам. Даже тогда он был лицемером с безвольным подбородком и ни на что не годными руками. Каждое воскресенье Враг выбирался на проповеди конгрегационалистов, где внимал речам про адский огонь и проклятие, а вечером в постели корчился от страха, представляя смрадное дыхание Сатаны. По воскресеньям он перебирал свою коллекцию марок и пытался – безуспешно – избавиться от нечестивых мыслей. Он молился и оттачивал свою праведность, придумывал, как сподручнее сокрушать таких, как я, слушал библейские истории, сидя на коленях у своей обожаемой матушки. Бедная мамаша Комсток! Она родила десятерых, при родах последнего и скончалась. Она наверняка перевернулась бы в гробу, если бы увидела, во что обратился ее малыш Тони, как он ходит, переваливаясь и пыхтя, словно паровоз, как хвастается, что пятнадцать человек довел до самоубийства (в том числе меня, это его величайшее достижение), – все с таким видом, будто достиг чрезвычайных успехов, например в городском благоустройстве. Много лет спустя, в день нашей судьбоносной встречи, я отметила его тяжелую одышку, когда он вел меня, свой трофей, к зданию суда. Даже когда мы катили в экипаже, он пыхтел не переставая. Возбудился при виде головешек, возле которых суетился, или это его сердце устало таскать столько плоти? – Мадам Де Босак, – объявил он мне, сопровождая в тюрьму, – я выполняю работу Господа. – Какое совпадение! – воскликнула я. – Вообразите, я тоже. – Вы трудитесь на дьявола, – он поджал губы, – а я – на Господа нашего Бога. – Похоже, ваш Бог – работодатель двуличный, – сказала я. – Сколько раз меня благодарили во имя Господа нашего Бога за спасение его заблудших овечек, вы не представляете. – Вашей преступной деятельности положен конец, – заявил он. И я предложила ему тридцать тысяч долларов. – Или больше. Коли пожелаете. На меня он не посмотрел, не снизошел, зато каждый волосок его моржовых усов встал дыбом, из ушей полыхнуло огнем, а в воздухе запахло серой. – Мадам Де Босак, как вы себя именуете, я упеку вас за попытку подкупа. А я упеку тебя за одного желтопузого дятла, остолоп жирный, подумала я и уперла взгляд в спину своего ливрейного кучера Джона Хатчета. Послушала стук копыт своих серых в яблоках рысаков, со смехом поправила русские соболя на коленях. Моя спина была прямой, как шомпол, бриллианты в ушах сверкали на зимнем солнце, а страусовые перья шляпы весело развевались на ветру. – В Томбс, Джон, и побыстрее, – велела я. – Мистеру Комстоку не терпится похвастаться трофеем. По дороге к моей судьбе мы проехали дом 100 по Чатем-стрит, бывшее владение Эвансов. Грязно-белый фасад, провисшая крыша – унылое и отталкивающее зрелище. Наш мистер Брейс назвал бы его УЖАСНЫМ ЛОГОВИЩЕМ БЕДНЯКОВ. Но для меня много лет назад эта развалина была домом; здесь я училась и здесь стала той, кого одна газета назовет «Нечестивая Мадам Х». Глава вторая Маленькие руки Миссис Броудер отвела меня в кухню. Я села у стола. Он был весь в глубоких царапинах. Я принялась водить пальцем по канавкам. Миссис Броудер поставила на плиту чайник. Когда слезы высохли, я огляделась. Кастрюли, сковороды, связки сушеных трав свисали с низкого потолка, на закопченных стенах развешены сетчатые мешки с луком, разномастные сита, здесь же выбивалка для ковров, пила для костей. Что теперь будет? Мне стало нечем дышать. Мама. Что они с ней сделают? Я положила голову на стол. Миссис Броудер заваривала чай, я слышала звяканье фарфора, потом удаляющиеся шаги. Вернувшись, она сказала: – Вот скатерть – нужно накрыть стол к завтраку. Она ссыпала чайные листья в заварной чайник и залила кипятком. – Теперь послушай, как мы тут живем. В восемь завтрак для доктора и миссис. Когда приходят пациенты, доктор Эванс принимает мужчин, а миссис Эванс – женщин, если только она в настроении. Люди они тихие, болтают мало. Но про миссис никогда не знаешь, что у нее на уме. Я-то уж навидалась всякого с ней, видела, какая она бывает железная, непробиваемая просто, а бывает и иная совсем. Пациенток она принимает не каждый день, но если уж примет, то все сделает как положено. Да хранит ее Господь. Прямо тут, в этом доме, она приняла детей у четырех сотен матерей, а то и поболе, и кто знает, скольким еще помогла. У нее два сына, взрослые, они живут отдельно, но когда-то у нее была дочка, малышка Селия. Когда Господь прибрал Селию, из миссис точно половина жизни ушла. Теперь уж и не услышать, как она смеется. Такого вообще не бывает. Ты даже не заговаривай с ней про дочурку ее. А если вдруг зайдет речь, скажи: мне очень жаль вашей утраты. Запомни: утраты. И ни слова больше. Это этикет. Хорошие манеры. Спрашиваешь, почему она взяла тебя? Да потому что больно ты Селию напоминаешь. – Мне жаль вашей утраты, – прошептала я. – Господи благослови твое сердце, милая. Может, ты ей глянешься. Потому что эта женщина слишком уж любит «Целебную сыворотку». Но это между нами. Если приживешься, то поможешь мне сильно. Я-то уж не могу носиться вверх-вниз по лестницам, а ты хоть маленькая, но сильная. Я вчера заметила. Не то что девчонка, до тебя тут работавшая. Та истеричка натуральная была, вот что я скажу. Кровь увидит – и хлоп в обморок. – Миссис Броудер покачала головой и поставила передо мной чай, вареное яйцо, хлеб и джем: – Поешь, милая. От запаха яйца меня затошнило. Я снова пристроила голову на стол и закрыла глаза. – Бедный ягненочек, – вздохнула миссис Броудер, села рядом и притиснула меня к себе. Руки у нее были мягкие и мясистые, а грудь как подушка. Я застыла, раздираемая желанием прижаться к ней и недоверчивостью. – Ты потеряла маму. Это тяжкий удар, да. Так что это нормально, ежели кушать тебе не хочется. Тому причиной горе, деточка моя. И такое только время лечит. – Она отстранила меня, придвинула тарелку: – А ты все-таки попробуй. Уж больно тощенькая. А силы тебе понадобятся. В этом доме столько хлопот, без дела сидеть не будешь. Я не шевелилась. И не плакала. Я была будто кусок дерева.