– Вставай же, мам, – просила я. Но мама отвернулась к стене и сказала, что хочет отдохнуть. А Даффи все играл с Кэтлин, качал туда-сюда, а потом поднял повыше и, словно распорядитель на карнавале, принялся знакомить дочку с жилищем: – Ступайте прямо перед собой, юная леди, и смотрите на чудеса света. Вот это ПЛИТА. А это СТУЛ. А вот, юная Кэтлин, мисс, эта туша – твоя СЕСТРА, Экси Малдун, также известная под именем Мадам ЗАНОЗА. Скажи ей «привет», Кэтлин, смелее. А это твоя МАМА. Правда, красавица? Он наклонился к маме и вытянул губы: – Поцелуй папочку, Мэри Даффи. Но мама не шевельнулась. Она лежала на боку, поджав ноги. А Даффи уже развернулся к вошедшим дяде Кевину и тете Берни: – Это страшилище – твой ДЯДЯ Кевин, мой брат, болван и охламон, но его жена, твоя ТЕТЯ Берни, – вот уж штучка так штучка, пинту уделает наравне с любым мужиком. Тетя Берни со смехом шлепнула его. – Дайте мне отдохнуть, – прошептала мама, повернувшись. – Да что с тобой? Мама не ответила. Ее ресницы черными полумесяцами выделялись на белом-белом лице. Берни пощупала ей лоб: – У тебя жар. Мама не открыла глаз. Майкл и Бернис встревоженно переглянулись. – Ладно, пусть себе полежит, – сказал отчим. Малышка захныкала. – Дайте ее мне, – чуть слышно попросила мама. Ей понадобилось напрячь все силы, чтобы сесть, дать девочке грудь и покормить. Берни ей помогала. Потом мама опять легла. Кэтлин все хныкала. – Ей нехорошо, – пролепетала мама. – Она не ест. – Поест, – заверил Даффи. – Ты заставишь. – Как? – Я заставлю, – сказал Даффи. Он наклонился над мамой и попробовал угомонить дочь – повернул ее голову так, чтобы рот уткнулся в сосок. Кэтлин вяло пососала с минуту и выпустила сосок. – Оставь ее, – попросила мама. – Оставь. Попозже надо дать воды. Но малышка затихла, просто беззвучно лежала у мамы на груди. Кожа ее сделалась голубоватой, крошечный обезьяний кулачок сжат, словно она от кого-то оборонялась. Мама не вставала с постели всю ночь, ворочалась и стонала. Ребенка у нее забрал Даффи. До самого рассвета он баюкал девочку, сидя на полу и привалясь спиной к стене. Я провела ночь подле мамы, вытирала ей лоб и лицо, поила водой. Матрас под мамой был липкий и влажный. Когда совсем рассвело, Даффи встал, не выпуская ребенка: – С ней неладно. – Приподнял девочке веко, приложил ухо к груди. – Открой глазки, – попросил он. – Открой свои голубые глазки, Кэтлин. Малютка не шевелилась. – Мам, – позвала я. – Черт, – прошипел Даффи, – не могу ее разбудить. Маму мы тоже не могли добудиться. У нее был жар, ее трясло в лихорадке. Она лежала на грязных окровавленных простынях в самом убогом жилище на свете. – Мам? – Ребенок холодный, – сказал Даффи. – А мама очень горячая. Даффи подошел к кровати, потрогал мамин лоб. – Берни! Тетя Бернис тоже пощупала. Посмотрела на младенца. Говорили они с Даффи шепотом. – Ребенок нездоров. – Мэри должна ее покормить, – сказал Даффи. – Она не может, – отрезала Берни. Даффи пнул стену. Положил малышку маме на грудь. – Покорми ее, ну! Во имя любви Господней покорми ее. Она голодная. Мама пошевелилась и попробовала приложить девочку к груди. Кэтлин осталась неподвижна. Мама упала назад на подушку. По щекам ее потекли слезы. – Ну что там еще? – забеспокоился Даффи. – Что? – Она ушла от нас, – прошептала мама. Даффи окаменел. – Ну уж нет! Одного забрал, ладно. Но это ведь второй подряд! Нет! – Да. – Дай ее мне! Дай! – засуетился Даффи. Он схватил неподвижное тельце. Мы смотрели на бессильно повисшие ручки и ножки, точно у тряпичной куклы, на синюю паутину вен на голове под жиденькими волосиками. На пальчиках рыбьими чешуйками поблескивали ноготки. Родничок, еще вчера пульсировавший жизнью, застыл. Кожа была прозрачная, с жемчужным отливом, словно бумажный абажур. Даффи молчал. Лицо его перекосилось, руки затряслись. Он положил ребенка на кровать рядом с мамой, повернулся и вышел в кухню. – Майкл! – кинулась вслед тетя Берни. Даффи оттолкнул ее и разразился ужасной бранью. Извергнув очередное богохульство, схватил ведро для угля и запустил в стену. Ведро со страшным грохотом упало, рассыпая во все стороны угольную пыль. Мама задрожала под одеялом. Даффи захрипел, будто его душили, и выбежал из квартиры. Мы слышали, как он пронесся по двору, бранясь почем зря. Берни взяла тело малышки, завернула в одеяло и положила в изножье кровати. Затем отыскала какую-то тряпку и сунула мне: – Разорви на две части, а потом беги и привяжи одну половинку к нашей двери, а другую – внизу к двери, что ведет с улицы в дом, чтобы гробовщик знал. – Маме плохо. У нее жар. – Господь любит ее, – ответила Берни. – Живо беги. Главное, внизу привяжи. Когда я вернулась, Берни стояла на коленях возле маминой кровати и что-то делала с помощью странных вещей – рядом с ней стояла миска, лежали старый мешок и связка куриных перьев. Берни с силой давила маме на живот. – Ш-ш-ш, соплюшка, – сказала Берни при моем появлении. – У твоей мамы жар. И больше ничего. Я посмотрела на окровавленные тряпки, на миску, полную темной жижи. Красными от крови руками тетя Берни сгребла все это в мешок и выставила за дверь. – Сейчас твоей маме нужно отдохнуть. – Что с ней? – Расстройство внутренностей, и все. Скоро она пойдет на поправку. Весь день и всю следующую ночь мама не вставала с постели, дыхание ее становилось все слабее, она вся сжалась в комок, веки сделались голубые, кожа была мокрая от пота. Трясло ее так, что звенела ложечка в чашке с бульоном, которую я ей принесла. Мама не смогла удержать чашку в руках. – Тебе нужен доктор, – сказала Берни. – А кто ему заплатит? – прошептала мама. – Со мной все будет хорошо. – Сама знаешь, крови слишком много. Мэри, прошу тебя, – настаивала Бернис. – На Чатем-сквер[31] есть доктор по женским болезням. Мама не сопротивлялась, когда мы ее поставили на ноги, но идти не могла. Мы почти снесли ее вниз, вытащили на улицу, где она села на землю, опершись спиной на меня, и сидела так прямо на ледяной корке, пока Берни бегала на рыбный рынок, чтобы выклянчить тележку. На эту тележку мы погрузили маму и покатили по запруженным народом улицам, вдыхая запах рыбы. Небо было пронзительно-голубым, яркое солнце безжалостно высвечивало рыбью чешую на дне тележки, в мостовой яростно сверкали слюдяные крапинки, тут и там вверх поднимались белые клубы пара – от новых теплых омнибусов, от ноздрей лошадей, из наших ртов. На ухабах тележку подбрасывало, и мама морщилась и стонала. Я держала ее за руку. – Ты поправишься, Мэри, все обойдется, – повторяла Берни. – Экси останется с тобой. А я верну тележку рыбнику и кое о чем договорюсь. Я посмотрела на Берни, ничего не понимая. – Останешься с мамой, – повторила она мне.