Иногда мне кажется, Джесси учуяла мой страх старения, как склонные к насилию мужчины имеют нюх на женщин, которые выросли, чувствуя себя недостойными любви. Как я там написала в своих мемуарах? «Чувствуя себя неинтересной, как мокрое дерево, для такого термита, как Алекс». Хорошая была строчка. Джесси, как и Алекс, очевидно, уловила мое умирающее самоуважение и подумала: «Вот она. Вот она не будет думать только о себе, когда я втяну ее в свои игры разума, эта просто станет в них участвовать». Все Охотницы в каком-то смысле сломлены. А зачем еще кому-то подписывать контракт, чтобы от них в итоге избавились? Реалити-шоу похоже на вождение в нетрезвом виде. Знаешь, что можешь погибнуть, но умышленно идешь на то, что может стать твоей смертью, – невероятно сексуально. Бретт выпрямляется, все еще задыхаясь и стуча по груди кулаком. – Ого, – хрипит она. – Ужас какой-то. Не понимаю, откуда это взялось. Зато я знаю. Это взялось из подсознания Бретт, из латентного желания признаться во всем, сбросить камень с души. Эго застряло в ее горле, не давая продохнуть, но понимание, что она находится в ней – вина, – придает мне уверенности двигаться дальше с нашим первоначальным планом, придуманным восемь месяцев назад на кухне в мой тридцать четвертый день рождения. Поворачиваюсь спиной к зеркалу и прислоняюсь к раковине. Мне нужно присесть. – Я никогда не считала тебя подчиненной. Я считала тебя своей подругой. И что же? – Кладу руку на грудь. – Ради друзей я готова пойти на край света. Я приютила тебя, когда тебе некуда было пойти, и, наверное, думала, это воздастся, что если представится возможность вернуть долг, ты это сделаешь. Но нет. У тебя была возможность дать мои книги настоящей знаменитости, поддержка которой была бы колоссальной, а ты отказалась мне помочь. Решила оставить эту связь при себе. Бретт по-прежнему тяжело дышит, но мне удается уловить вздох облегчения. Пока я действую по сценарию. Я сказала именно то, что мы и планировали. – Это нечестно, Стеф, – выдавливает она, устало дернув уголками рта. – Ты ничего не потеряла, позволив мне остаться в твоем доме. – Похоже, она понимает, что эта линия поведения, которая велась много месяцев назад, больше не актуальна, и ее губы вытягиваются в прямую линию. – Не знаю, – продолжает она, опустив взгляд. – Наверное, я могла найти способ привлечь ее внимание. – Она смотрит на меня, ее и без того большие глаза расширяются. – Прости, Стеф. Мне так жаль. Я выгибаю брови, и мое сердце дает сбой. Потому что Бретт отошла от сценария. План состоял в том, чтобы я перед ней извинилась. Бретт должна была выйти из этой ссоры в благоухании роз. – Я по тебе скучаю, – неразборчиво бормочет она. Думаю, это правда. – Меня убивало, что я не могла поздравить тебя со всеми успехами, которые ты действительно заслужила. И меня убивало, что я не могла поделиться с тобой тем, что происходит в моей жизни. Мы можем… не знаю. Встретиться и выпить? Кофе? Наверстать упущенное. Я по тебе скучаю, – повторяет она. – Очень сильно. Я молчу. Бретт медленно покручивает пальцем, показывая, что теперь моя очередь говорить. – Я тоже по тебе скучаю, – заставляю я себя сказать. Бретт запрыгивает на стойку, чтобы мы сидели рядом, плечом к плечу, как сиамские близнецы. Накрывает мою руку своей, и я чувствую холодный металл на двух пальцах вместо одного. – Ах да, – говорит она, с кривой улыбкой поднимая руку. – Я обручена. Кольцо плоское, золотое и чересчур массивное. Купленное мной кольцо с печаткой куда более стильное. – Я рада за тебя, Бретт, – с чувством отвечаю я, но мое тело напряжено. Это не мешает Бретт закинуть руку мне на плечи и оскорбить теплым прикосновением. Она правда мне верит? Если да, то она так глубоко забралась в эту кроличью нору нашей созданной реальности, что мне почти ее жаль. Почти. – Мы ведь можем все исправить, верно? – умоляет Бретт. – Да брось. Ты же знаешь, я всегда тебя поддержу. Настоящие королевы поправляют друг другу короны. От презрения у меня перехватывает дыхание. «Настоящие королевы поправляют друг другу короны»? Эта якобы замысловатая болтовня в наши дни выдается за феминизм. Еще одна пустая цитата из Инстаграма. Как типично нам поправлять друг другу короны в обществе, которое систематически нас стравливает. Не просите меня держаться за ручки с моими сестрами, пока количество занятых женщинами постов высшего звена не станет больше двух процентов, пока успех практически наверняка гарантирует мне неудачу. Не заставляйте меня жить с чувством обделенности, а потом говорить, что я не настоящая королева, когда другая женщина ловит рыбу, а я слишком голодна, чтобы аплодировать. Но ничего из этого не произносится вслух, потому что я здесь не для того, чтобы говорить правду. Я здесь для того, чтобы капитулировать. Бретт не единственная притворяется из чувства самосохранения. Я прижимаюсь к бывшей лучшей подруге, хотя меня тошнит от сочетания запаха ее тела в пижаме с французским парфюмом, купленным мной же. – Да, – вздыхаю я, – думаю, мы можем все исправить. Но только коснись моей короны, и останешься без гребаного пальца. Поместите это на кофейную чашку и продайте ее. Глава 11 Бретт, октябрь 2016 года Это было в прошлом году. В тридцать четвертый день рождения Стеф. Я во второй раз переехала к ней, расставшись со своей дико приставучей подружкой. Мы с Сарой жили в недавно построенной высотке на углу Норт-Энд и Мюррей, которая стоила нам четыре с половиной тысячи в месяц. Квартира была на сто пятьдесят квадратных метров больше моей первой на углу Йорк-авеню и 67-й, со спа-душем, видом на еще более шикарную высотку через дорогу, без грызунов и кухонных ящиков, вмещающих лотки для столовых приборов, а в Нью-Йорке это верх роскошной жизни. Это было самое милое местечко, которое я снимала, почти достаточно милое, чтобы притворяться, будто у нас с Сарой все в порядке, но в итоге я не выдержала очередного глупого и беспочвенного пьяного обвинения. Процесс расторжения договора аренды нью-йоркской квартиры хуже обеденного перерыва в МРЭО, поэтому мы с Сарой договорились, что, если я съеду, мне придется платить лишь четверть платы до окончания договора осенью, всего через несколько месяцев. В чем-то обвинения Сары все же не были беспочвенными, и поэтому мне казалось, я должна позволить ей остаться еще на несколько месяцев в квартире, оплату которой в одиночку никто из нас не мог себе позволить. Тем временем, прямо как по статистике Pew Research, в двадцать шесть лет мне по финансовым причинам пришлось переехать. Стеф заявила, что на свой тридцать четвертый день рождения хочет спокойного вечера и вкуснейшей курицы в вине от Винса, что совсем на нее не похоже. Позже, после десерта, она призналась, что не хотела увидеть доказательство празднования дня рождения в соцсетях или в прессе. Боялась напомнить Джесси, что стала еще на год старше. – Это… смешно, – возмутилась я, вовремя спохватившись, пока не сболтнула лишнего. – Ты слишком молода, чтобы понять! – воскликнула Стеф, опрокинув вилкой свой нетронутый кусок торта от Milk Bar. Как-то она сказала, что из-за лекарств все сладкое напоминает ей на вкус картон. – Испытай меня, – ответила я, подумывая о том, чтобы потянуться к ее кусочку, но не хотелось выглядеть как свинья, уже вычистившая свою тарелку. «Почему ты не можешь быть как все, – всплыл в голове мамин голос. – Я не запрещаю есть десерт, просто не нужно просить добавки». Прокрадусь сюда ночью и съем его прямо из коробки, решила я. Если расправлюсь с ним – а скорее всего, так и будет, – скажу, что заметила на кухне муравьев и выкинула торт, пока не набежало еще больше. – Ладно, – сказала Стеф, опустив вилку зубцами вниз на тарелку, – есть такое немецкое слово: torschlusspanik. Дословно переводится как «боязнь уходящего времени». Ты с этим знакома? Я подтолкнула на носу воображаемые круглые очки. – Всенепременно. Винс на другой стороне стола опустил голову в беззвучном смехе. – Забудь. – Стефани откинулась на спинку стула, оборонительно прижимая к груди стакан с водой. На столе стояло вино, которые пили только мы с Винсом. «У моей семьи генетическая предрасположенность к алкоголизму», – столько раз говорила она мне, что я начала подозревать: проблема не только в этом. Стефани кайфует от того, что держит все под контролем. – О, детка, продолжай. – Винс попытался взять ее за руку, но она не позволила. Стефани никогда не умела смеяться над собой. Говорят, я быстро делаю других объектами своих шуток, но и над собой я умею смеяться. У Стефани нет такой способности, и я поняла, как тактично приходится себя вести Винсу, лишь когда переехала к ним. Тот, казалось, не возражал, но позже я узнала, что он вымотан. – Пожа-а-алуйста, – взмолилась я, – расскажи нам. Я не училась в колледже. Как еще мне узнать об этой туши… спанке? Я перевела взгляд на Винса и вопросительно взмахнула рукой. Тот пытался не рассмеяться, но даже Стефани не удалось сдержаться. – Ненавижу тебя, – засмеялась она. – Но так же сильно, как любишь, верно? – Я отломила кусочек от ее торта и тут же об этом пожалела. Мне захотелось взять его обеими руками и вгрызаться, как в сэндвич. Стефани забарабанила пальцами по руке, чтобы потянуть время. – Torschlusspanik, – наконец произнесла она, опустив стакан на сине-золотую агатовую подставку, – это чувство – страх, – что время на исходе. – Она ткнула в себя пальцем. – И у меня оно есть. С этим днем рождения. Тридцать третий был последним. Последним годом, когда твой успех особенный. Это последний год, когда тебя могут называть вундеркиндом, если уж придерживаться немецкой терминологии. Я прочистила горло и тщательно подобрала слова: – Эм, хорошо. Продолжай. – После чего, приподняв брови, посмотрела на Винса, который вздохнул. – Это еще не все, – сказал он, показывая, что у меня на подбородке осталась глазурь. Я вытерла лицо салфеткой с вышитой решеткой. «Японские, за шестьдесят баксов», – сказала мне Стефани, когда я назвала их симпатичными. Очень типично для нее – назвать бренд или цену, когда делаешь ей комплимент, словно ты даже не понимаешь, насколько прекрасны ее вещи. Стефани опустила голову, будто набираясь терпения, чтобы объяснить продвинутую концепцию каким-то идиотам. – После очевидных вех – сладкие шестнадцать, можно водить машину; восемнадцать, можно голосовать; двадцать один, можно пить, – идет огромный отрывок времени, когда ты предположительно строишь будущее. Если хочешь сделать что-то исключительное со своей жизнью, это будет замечено лишь после двадцати семи. Если только, – она останавливает меня, когда я хочу возразить, – ты не Бретт Кортни, чудо-девушка мира финтеса. – Чертовски верно, – подтвердил Винс, подливая мне еще вина. – Чертовски верно, – согласилась я и подняла бокал в единоличном тосте. Стефани подождала, когда я поставлю бокал, а потом продолжила: – Это подводит нас к клубу двадцати семи лет, в котором состоят такие люди, как Курт Кобейн, Дженис Джоплин и Эми Уайнхаус. Этот клуб романтизирует представление о том, что молодого виртуоза слишком рано у нас забрали. Дальше следует тридцатый день рождения, грязная тридцатка – откровенно сексуальный день рождения, который не нуждается в объяснении. Тут-то и начинаются все списки: тридцатка самых влиятельных, самых авторитетных, самых богатых до тридцати лет. И все говорят: «О боже, ей всего тридцать?» Ты не поверишь, но в тридцать ты такой ребенок. Да-да, – подтвердила она в ответ на мой скептический взгляд. – А потом тридцать один – пик женской красоты, тридцать три – возраст Иисуса. Следующая веха – тридцать пять, когда медицинское сообщество относит тебя к категории старородящих. – Извини, – не сдержалась я, – возраст Иисуса? Винс кинул салфетку на тарелку. – Вразуми ее, Бретт, – он начал собирать наши грязные тарелки, – потому что я уже все перепробовал. – Оставь, Винс. – Сегодня твой день рождения, детка. – Винс подошел к Стефани и поцеловал ее в макушку. – Посиди с подругой. – Нужно найти себе человека, который готовит и убирает, – отметила я, наблюдая за ними. – Я мужчина миллениума, Бретт! – воскликнул Винс, открыл кран и подставил пальцы под струю, ожидая, когда вода нагреется. – Переходи на нашу сторону. Мы готовим, убираем и складываем стринги в очаровательные треугольники. Я вылила остатки вина в свой бокал. – Отлично! Мне нужно еще розового, мужчина миллениума! – Я подтянула колено к груди и обратилась к Стеф: – Ладненько, что там с возрастом Иисуса… Стеф довольно долго молчала, пока я не перестала улыбаться. – Возраст Иисуса, – рассудительно продолжила она, – это год величайших исторических прецедентов, ведь Господь решил, что его сын в именно этом возрасте совершит все задуманное на Земле. В возрасте Иисуса понимаешь: сейчас или никогда. Вкладываешь четыреста одну тысячу, чтобы открыть магазин мороженого в Коста-Рике. Это последний год, когда ты достаточно молод, чтобы серьезно изменить свою карьеру, и это последний год, когда все лебезят, что ты молод. – Стеф, – со смешком произнесла я, – ты автор бестселлеров по версии New York Times, крупнейшая голливудская киностудия платит тебе кучу денег, чтобы снять по твоим книгам фильмы. Ты снимаешься в шоу, которое смотрят два миллиона зрителей. В твоей нью-йоркской квартире есть лестница. У тебя три сумки от Chanel… – И невероятно красивый мужик, – закончил Винс, подойдя к столу с новой бутылкой розового вина, охлажденного – аж отпечатки пальцев остались на стекле. Я жестом поддержала Винса. – И невероятно красивый мужик! Именно! Что тебе менять?