Лэм сидел на заднем сиденье автобуса, на том самом, где умер человек, и глядел на бетонную подъездную площадку, изрезанную трещинами, и на деревянные ворота, за которыми виднелся центр Рединга. Лэм, давний столичный житель, не мог смотреть на это без содрогания. Впрочем, сейчас он сосредоточенно сидел, притворно погрузившись в воспоминания о том, кого назвал своим братом, то есть о Дикки Боу[3]: имя слишком дурацкое для агентурного псевдонима и слишком нарочитое для реальных паспортных данных. Дикки был в Берлине тогда же, когда там работал Лэм, но за давностью лет черты его лица стерлись из Лэмовой памяти. Вспоминалось только что-то гладкое и остромордое, будто крыса, но Дикки Боу и был уличной крысой, с легкостью пробиравшейся в самые укромные щелки. В этом и заключалось его умение выживать. Впрочем, на этот раз оно не помогло. («Инфаркт миокарда» — гласило заключение патологоанатома. Неудивительный диагноз для Дикки Боу, человека, который много пил, много курил и ел много жирного и жареного. Не самое приятное чтение для Лэма, поскольку перечислялись и его собственные пристрастия.) Он вытянул руку и провел пальцем по спинке сиденья впереди. Поверхность по большей части гладкая; оплавленный след от сигареты, явно древний; ободранный уголок — явно потертость, а не попытка накорябать предсмертное послание… Боу работал на Контору давным-давно и даже тогда был лишь одним из громадной армии тех, кого, в общем-то, в командный шатер не допускали. Как гласила старая Конторская присказка, на уличных крыс можно положиться, потому что всякий раз, как кто-то из них стрясет денег с противника, тут же прибегает к тебе в надежде, что ты предложишь больше. Никакого кодекса братской чести не существовало. Если бы Дикки Боу умер оттого, что под ним воспламенился матрас, Лэм и глазом не моргнув пронесся бы по пяти ступеням горя: отрицание, гнев, торг, равнодушие, завтрак. Но Боу умер на заднем сиденье автобуса, без билета в кармане. Невзирая на пьянство, сигареты и жирную пищу, заключение патологоанатома не могло объяснить, почему Боу уехал из Лондона черт знает куда, вместо того чтобы отрабатывать смену в порнолавке в Сохо. Лэм встал, провел рукой по багажной полке над головой и ничего не обнаружил. А если бы что и обнаружил, то оставлено это было бы не Дикки Боу, ведь прошло уже шесть дней. Потом он снова сел и вгляделся в резиновую прокладку окна, пытаясь найти царапины, — может, и глупо, но игра по московским правилам предполагает, что все твои сообщения прочитываются. Поэтому, если требовалось дать срочную весточку, это делали иными способами. Однако же в данном случае царапина на оконной прокладке весточкой не являлась. В салоне раздалось неуверенное вежливое покашливание. — Кхм, я не… Лэм скорбно воздел очи. — Простите, что помешал. Нет-нет, я ни в коем случае вас не тороплю, но хотелось бы знать, как долго… — Минуточку, — сказал Лэм. На самом деле ему понадобилось куда меньше времени. Он как раз втиснул ладонь между подушками сиденья, наткнувшись на иссохший комок жевательной резинки, намертво впечатавшийся в ткань, раскрошенное печенье, скрепку, монетку (такую маленькую, что ее не стоило выуживать) и краешек чего-то твердого, скользнувшего дальше под сиденье, так что Лэму пришлось сунуть руку глубже, и рукав плаща задрался чуть ли не до локтя. Наконец пальцы нащупали и ухватили гладкий пластмассовый коробок. Высвобождая сокровище, Лэм до крови расцарапал запястье, но даже не заметил этого. Все его внимание сконцентрировалось на призе — старом дешевеньком мобильном телефоне. — Лэм… ну что Лэм. Лэм точно такой, как о нем говорят. — То есть? — Жирный стервец. — С прошлым. — Жирный стервец-долгожитель. Хуже не бывает. Сидит у себя наверху и всех нас обсирает. Как будто ему приятно руководить отделом, в котором одни… — Лузеры. — Ты хочешь сказать, что я — лузер? — Так ведь мы оба здесь оказались. О работе забыли. Маркус Лонгридж, обозвав Ширли Дандер лузером, одарил ее лучезарной улыбкой. Дандер помедлила, пытаясь разобраться, что происходит. Никому не верь, решила она, когда впервые попала в Слау-башню. Стрижка под бокс была частью этой заповеди. Никому не верь. А тут вдруг ни с того ни с сего Ширли едва не разоткровенничалась с Маркусом — просто потому, что сидела с ним в одном кабинете. И чего он лыбится? Думает, что ведет себя по-дружески? «Так, вздохни поглубже, — велела она себе, — только в уме. Чтобы он не заметил». В этом и заключалась работа сотрудников департамента Связи: разузнай все, что можешь, но ничего не выдавай. — Поживем — увидим, — сказала она. — И все-таки что ты о нем думаешь? — Ну, он руководит своим отделом. — Тоже мне, отдел. Богадельня. — Она шлепнула ладонью по компьютеру. — Для начала, этой рухляди место в музее. Вот с этой дрянью мы должны ловить злоумышленников? Проще выйти на Оксфорд-стрит с опросным листом и донимать прохожих: «Простите, сэр, вы, случайно, не террорист?» — Сэр или мисс, — поправил ее Маркус и добавил: — От нас не ждут, что мы кого-нибудь поймаем. Предполагается, что нам все это надоест и мы пойдем работать в охранную фирму. Но дело в том, что нас перевели сюда в наказание, а Лэма — нет. А если его и наказали, то ему это нравится. — И что? — А то, что он знает, где прикопаны трупы. Многие сам и прикопал. — Это метафора? — У меня по литературе была двойка. Метафора для меня — закрытая книга. — По-твоему, он ловкий? — Он, безусловно, тучный, пьет и курит, а все его физические нагрузки сводятся к тому, чтобы снять трубку с телефона и заказать доставку карри. Но раз ты об этом упомянула, да, по-моему, он ловкий. — Может, когда-то и был ловким, — сказала Ширли. — Но какой смысл в ловкости, если ты такой нерасторопный, что ловчить не успеваешь? Однако Маркус так не считал. Ловкость — психологической настрой. Лэм подавлял уже одним своим присутствием, и о том, что он представляет угрозу, ты не догадывался до тех пор, пока он не уходил, оставив тебя раздумывать, почему и как в глазах только что потемнело. Разумеется, это было личное мнение Маркуса. Он мог и ошибаться. — Наверное, — сказал он, — мы это выясним, если побудем тут подольше. Выйдя из автобуса, Лэм потер пальцем глаз, что придало ему горестный вид, ну или такой, будто у него там зачесалось. Начальник автобусного парка выглядел так, словно ему было неловко наблюдать за скорбью постороннего, а может, он заметил, как Лэм шарил за подушками сиденья, и теперь придумывал, как бы половчее об этом спросить. Дабы пресечь подобные попытки, Лэм сказал: — А где водитель автобуса? — Водитель? Тот, который был за рулем, когда… Да, когда мой братец откинулся, подумал Лэм, кивнул и снова потер глаз. Водитель не горел желанием обсуждать с Лэмом строптивого пассажира, считая, как и всякий водитель автобуса, что хороши только те пассажиры, которые покидают салон самостоятельно. Однако едва начальник парка, в последний раз выразив соболезнования, удалился к себе в кабинет, а Лэм во второй раз за утро намекнул, что у него в кармане двадцатифунтовая купюра, водитель стал разговорчивее. — Эх, что тут скажешь… Сочувствую вашей утрате, — буркнул он, явно обрадованный возможностью поживы. — Он с кем-нибудь разговаривал? Может, ты заметил? — спросил Лэм. — Вообще-то, наша обязанность — следить за дорогой. — А до того, как вы отъехали? — Что тут скажешь… — повторил водитель. — Там был чертов цирк с конями. Тысячи две пассажиров сняли с поездов, а нам пришлось их развозить. Так что нет, извините, но я ничего не заметил. Он был один из многих, пока не… — Тут он сообразил, что направил разговор в тупик, и завершил предложение невнятным: — Ну, сами понимаете. — Пока автобус не приехал в Оксфорд с трупом на заднем сиденье, — услужливо подсказал Лэм. — Ну, он помер тихо-мирно, — обиженно буркнул водитель. — Я скорости не превышал. Лэм посмотрел на автобус, выкрашенный в фирменные цвета, красный и синий; низ автобуса был заляпан грязью. Самый обычный автобус; Дикки Боу вошел в него, но не вышел. — А в поездке не произошло ничего необычного? — спросил Лэм. Водитель уставился на него. — Если не считать трупа, — пояснил Лэм. — Извини, дружище. Все было как обычно. Забрал на станции, высадил в Оксфорде. Оно мне не впервой. — А что случилось в Оксфорде? — Ну, все высыпались, как горох. Там уже поезд ждал. А пассажиры и так уже на час задержались. И дождь шел. Так что никто не мешкал. — Но кто-то ведь обнаружил труп. Водитель странно посмотрел на него, и Лэм, догадавшись почему, исправил ошибку. — Ричарда, — скорбно прошептал он; они ведь были братьями. — Дикки. Кто-то же заметил, что он умер. — Да, там сначала пассажиры засуетились, но он уже мертвый был. Один из пассажиров, доктор, остался с ним, а остальные рванули на поезд. — Водитель помолчал. — Он такой был упокоенный, брат ваш. — О такой смерти он и мечтал, — заверил его Лэм. — Он любил автобусы. А ты что, вызвал «скорую»? — Ну, ему уже было не помочь, но да. Я весь вечер там проторчал, не в обиду вам будь сказано. Пришлось давать показания и все такое, да вы же знаете. Вы ж брат его. — Да-да, — сказал Лэм. — Брат. А что еще случилось? — Так все как обычно. Когда его, ну это, увезли, я навел порядок в автобусе и поехал в парк. — Навел порядок? — Ну, не уборку, а так, проверил сиденья, не забыл ли кто чего. Кошельков там или еще каких вещей. — И что ты нашел? — В тот вечер ничего. А, шляпу вот. — Шляпу?