— Разговорчики!.. Кру-у-угом! И шагом марш тренироваться! После боевого расчета сам проверю, как пляшете! И только попробуйте мне не сплясать! — Есть, сплясать!.. Воронцов молча наблюдал эти мужественные усилия капитана Гребенюка, отдавая должное его воле и целеустремленности, в то же время досадуя на себя, что вовремя не настоял, пусть даже в осложненных условиях службы, подготовить самодеятельность. Несмотря на не очень тактичное желание Гребенюка «ткнуть носом» своего замполита, Воронцов искренне жалел капитана: бедный Петро Карпович по самой своей натуре не мог не выполнить приказ начальника политотдела. А где ее взять, самодеятельность, когда на заставе Муртомаа никаких концертов в природе не может быть: суток не хватает, чтобы обеспечить нормальную охрану границы. И без мертвой воны участок не какой-нибудь, а побережье Балтийского моря, точнее — Финского залива. Пересечь его на подводном или надводном корабле — раз плюнуть. Вдоль берега и санатории, и дома отдыха, и рыбацкие поселки и фабрики, еще и судоремонтные мастерские — уйма всякого народа, половина которого или приезжие, отдыхающие, или сезонники. И хоть сейчас зима, все равно может объявиться нарушитель: высадится с подлодки где-нибудь у кромки ледяного припая километров за двадцать и притопает по льду пешочком, а то на лыжах прикатит. Попробуй уследи… Правда, у капитана Гребенюка за долгие годы службы такого, чтобы «не уследил», еще не было. Но чем черт не шутит… Благодушное отношение к своему начальнику у Воронцова тут же испарилось, как только очередь дошла до него самого. Как раз в это время вошел заместитель по боевой подготовке лейтенант Друзь, доложил о прибытии. Отправив солдат «тренироваться к концерту», капитан Гребенюк воззрился на своих заместителей. Некоторое время он рассматривал их, видимо прикидывая, чего они стоят. — Вот что, дорогие товарищи, — сказал он наконец, — сами видите, самодеятельность у нас получается жиденькая. Поэтому вам задача: к утру сочинить пьеску о происках империализма, к шестнадцати ноль-ноль поставить. Друзь, обветренный, жилистый, загорелый, отлично разбирающийся в системах оружия и всех тонкостях боевой подготовки, но избегавший писать письма даже домой, испуганно глянул на Воронцова, дескать, ты — политработник, тебе и писать. Алексей подумал, что, видно, пришло время все ставить на свое место. Уж если солдаты будут плохо петь и плясать — полбеды, спрос с них невелик. Ну а если два лейтенанта, окончившие высшие училища, предстанут перед начальником политотдела с доморощенной пьеской «о происках империализма» — позора не оберешься… — Товарищ капитан, — сказал Воронцов, — пьесы так не пишут. Готовую тоже за сутки не поставишь. — Та-а-ак! — наливаясь жгучей обидой, протянул Гребенюк. — Значит, лейтенант Друзь — научный человек, лейтенант Воронцов — академик, а капитан Гребенюк за двадцать лет службы до четырех звездочек своим горбом доцарапался и на старости лет не соображает, как пьески пишут? А где я вам готовую возьму? Если бы на фронте, в боевой обстановке приказ получили, написали бы? Оговаривался бы хоть кто-нибудь из вас? — Никак нет, товарищ капитан, — заверил Гребенюка Друзь. — Мы и сейчас не оговариваемся. — Значит, вы, лейтенант Друзь, не оговариваетесь? — Никак нет. — А что же скажет комиссар? — с душевной болью в голосе, на высоких тонах спросил Гребенюк и, не дожидаясь ответа, закрепился на завоеванном рубеже: — Разговоры в сторону; товарищи офицеры. Чтоб к утру пьеска была написана, к обеду поставлена. Без пьески начальник политотдела с нас взыщет и прав будет! Что ж это за самодеятельность! Один скачет, другой плачет, а третьему и сказать нечего? Это же слезы в натуре, а не концерт! — Как хотите, товарищ капитан, — упрямо заявил Воронцов, — пьеску писать я не буду. Я — не писатель!.. — Тогда будем разговаривать иначе, — сузив глаза, холодно сказал Гребенюк. — Друзь! — Слушаю, товарищ капитан. — За ночь напишешь пьеску, в восемь ноль-ноль покажешь мне. — Но я… — Ты понял, что я сказал? — Есть… — Свободны, товарищи офицеры… Готовьте людей к боевому расчету. А с вами, лейтенант Воронцов, весь разговор впереди, — переходя на «вы», с горечью в голосе пообещал капитан. — Эх! — добавил он от всей полноты души. — И накачал же господь бог на мою шею помощничков!.. Дежурный!.. В канцелярии как из-под земли возник начальник ПТН старший сержант Таиров. — Зови сюда прачку Марию Семеновну. Ей стаканчик поднести, так хоть частушки споет. Это было уже слишком. Чтобы Мария Семеновна пела свои частушки перед начальником политотдела — такого Воронцов не мог допустить. — Я категорически возражаю, товарищ капитан, — почувствовав в груди холодок, сказал Воронцов. — Если Мария Семеновна будет петь даже без стаканчика, подаю рапорт о переводе на другую заставу. Гребенюк не сразу нашелся, что ответить, приводя в идеальный порядок письменные принадлежности на столе. Наконец заговорил: — Вот уж за это спасибо, комиссар!.. Удружи-и-ил!.. — протянул он, явно не находя слов. — Значит, не сработались?.. Ну и катись к едрене фене! Не больно ты тут дел наворотил! — Дело — одно, товарищ капитан, а частушки Марии Семеновны — другое! Запоет она: «Как была я молода, так была я резва, через хату по канату сама к другу лезла» — так, считайте, нам с вами можно складывать чемоданы и подавать в отставку. — Да где я тебе другую певицу возьму? Где? — завопил капитан. — Ясно, ее частушки — не опера «Евгений Онегин», но хоть что-то! — Нет уж, чем такое «что-то», так уж лучше ничего. — И откуда ты только взялся на мою голову, такая зануда? — искренне воскликнул Гребенюк. — Ну не годится про канат и про хату, сам вижу! Но есть же у нее в запасе что-нибудь поидейнее! Нашел же Кондратенко «Думы» вместо задранного подола! — Только за эти поиски я снимаю с себя ответственность, — вставил Алексей. Капитан некоторое время с огорчением смотрел на него. — Ну что ж, лейтенант Воронцов, — сухо сказал он. — Выходит, вы так ничего и не поняли. Пеняйте на себя… Буду докладывать начальнику отряда и начальнику политотдела о вашем неполном служебном соответствии. — Это ваше право. — И обязанность! — припечатал Гребенюк. Что совершенно точно знал Алексей, его отказ «писать пьеску» и разрешить Марии Семеновне петь «про канат и про хату» капитан Гребенюк ни за что не оставит бее последствий. И рапорт начальству напишет, и «неполное служебное соответствие» в него влепит. Но что он, лейтенант Воронцов, мог поделать? Не соглашаться же с заведомым конфузом! Подполковника Аверьянова Воронцов видел всего один раз, когда был у него на приеме, получал назначение. Умный, спокойный, интеллигентный человек с худым, нездоровым лицом язвенника, он поразил Алексея тем, что принял его не как новичка, а на равных и разговаривал будто с опытным офицером. После такого разговора хотелось быть именно таким, толковым и знающим, каким, по всем данным, и воспринимал его Аверьянов. Подполковник говорил тогда об ответственности, не скрывая от Воронцова трудностей службы, дал понять, что ничуть не сомневается в выдающихся организаторских способностях молодого замполита, в его высокой квалификации… И вот, пожалуйста, первое небольшое испытание — и такой позорный провал с этой самодеятельностью… Выйдя из канцелярии, Воронцов поднялся на вышку к часовому, уже предупрежденному о прибытии в скором времени машины политотдела. Невольно он залюбовался открывшейся перед ним картиной. Прекрасны, живописны виды побережья Финского залива. Летом — зеленые просторы, разбросанные До самого горизонта хутора, окруженные полями, лесами и перелесками, озерами и болотцами, из которых выбегают скованные сейчас льдом речки и ручейки. Все это сейчас зимнее, заснеженное: леса, опушенные инеем, рассеченные завьюженными дорогами, заваленное сугробами, дома — с белыми крышами, в белом убранстве торчащие на холмах ветряные мельницы. Ни дать ни взять — рождественская открытка, мирная и веселая, как будто не было здесь реальной опасности, близости границы. Но если посмотреть в другую сторону, открывалась совсем другая панорама. Вышка стоит неподалеку от семидесятиметрового обрыва, вздыбившегося над берегом моря. Внизу, под обрывом, простирается торосистая равнина ледяного припая, сливаясь с которым темнеет полоса открытой воды у самого горизонта. Там, километрах в тридцати, — море. И кажется, что эта пропадающая в мглистом мареве полоска темно-свинцовой воды поднялась вертикальной стеной так высоко забрался Алексей — и не только молча темнела, но и сама чего-то выжидала на горизонте, следила за участком заставы… Солдат, дежуривший у стереотрубы, повернулся к Воронцову, доложил: — Товарищ лейтенант, едут! К заставе Муртомаа приближалась машина политотдела, что в стереотрубу было отлично видно по ее номеру. Воронцов поспешил вниз, чтобы вместе с капитаном встретить начальство. Гребенюк был уже за воротами и, когда подоспел Воронцов, рапортовал подполковнику о том, что «на участке заставы происшествий не случилось». Начальник политотдела, в белом полушубке и сапогах, рядом с длинным как жердь Гребенюком показался Воронцову и вовсе не богатырского роста. Не без злорадства Воронцов отметил про себя, как деликатный Петро Карпович, докладывая подполковнику, чтобы казаться пониже, вобрал голову в плечи и ссутулился, даже как будто коленки подогнул. Да и кисть руки держал у виска коробочкой. Но разница в росте ничуть не смущала Аверьянова. Худое лицо его было серьезно и озабоченно, как будто приехал он на заставу не самодеятельность проверять, а по более серьезной причине. Озадачило Воронцова и то, что вслед за подполковником из машины вышел такой же невысокий, но коренастый и плотный, с широким лицом курносый «радиобог» — начальник связи отряда майор Фомичев. Появление его насторожило и капитана Гребенюка, и лейтенанта Друзя. Да и было над чем задуматься: не прошло и недели, как Фомичев закончил на заставе все специальные работы. Спрашивается, зачем еще раз сюда пожаловал?.. Приняв от капитана Гребенюка рапорт, поздоровавшись с Воронцовым и Друзем, подполковник сказал Фомичеву: — Поезжайте, товарищ майор, займитесь своими делами. Тот снова сел в машину, и газик неторопливо покатил к морю, где на высоком обрыве стоял ПТН — белое кубической формы здание, сложенное из силикатного кирпича, в котором помещалась радиолокационная станция, а рядом — на специальной площадке прожекторная установка. Зачем понадобилось Фомичеву проверять все это хозяйство, если всего неделю назад проверка была закончена? На этот вопрос не так легко было ответить. Подполковник вслед за Гребенюком вошел в канцелярию заставы, снял шапку и шинель, попросил проводить его в ленинскую комнату, где уже дожидались проинструктированные капитаном «артисты». От одного воспоминания об этом концерте у Воронцова долго еще горели уши и краска не сходила с лица. Пока Гарбуз пел «про цыганочку», а Кондратенко читал стихи, после чего Шинкарев и Макарушин плясали вальс-чечетку, попросту сказать, топтались и подпрыгивали на месте, как два медведя, лейтенант Воронцов не знал, куда глаза девать. Зато капитан Гребенюк — истинный патриот своей заставы — и жестами и мимикой подбадривал артистов, а когда Кондратенко с чувством прочитал вирши Тараса Григорьевича Шевченко «Думы мои, думы…» — даже захлопал в ладоши. Подполковник Аверьянов продемонстрировал заметную выдержку, принимая номера программы с невозмутимым выражением лица. Концерт, слава богу, едва начавшись, тут же закончился. Наступила затянувшаяся пауза. Мысленно Воронцов благословлял судьбу, что капитан Гребенюк все же не рискнул выпустить на сцену Марию Семеновну с ее частушками. Все ждали, что скажет Аверьянов. Начальник политотдела поблагодарил артистов, тут же их отпустил, некоторое время молчал. Замерли в ожидании и Гребенюк со своими заместителями. Лишь раскурив сигарету и сделав несколько затяжек, подполковник сказал: — Хороший ты мужик, Петр Карпович, и начальник заставы отличный… А только если еще раз покажешь мне такую самодеятельность, оправдываться будешь на партактиве… Он остановил протестующий жест Гребенюка. — Знаю. Скажешь, и времени нет, и людей не хватает, служба! Правильно, служба! А все же мог бы со своим замполитом и в эту сторону жизни заставы посмотреть! — Что я могу сделать, если у меня замполит молодой! — не стесняясь присутствия Воронцова, воскликнул Гребенюк. — Мало того что свои обязанности не выполняет, еще и пререкается, отказался сочинять пьесу… Вынужден, товарищ подполковник, подавать рапорт о неполном служебном соответствии лейтенанта Воронцова. — Вот даже как? — Аверьянов удивленно поднял брови. — И это всего за полгода совместной работы? Порадовали вы меня, товарищи офицеры… — Что есть, то есть, товарищ подполковник, — сказал Гребенюк. — Не тянет пока что мой замполит. Приходится все делать самому… Это был удар ниже пояса. Воронцов с большим трудом сдержался, чтобы не выдать свое возмущение: «Ах ты, старый гриб! Загонял всю заставу на службе, о самодеятельности и заикаться не разрешал! А теперь замполит ему виноват?»