На обочине едва заметной дороги, обозначенной в прошлом году колесами машин рыбколхоза, Сергеев заметил бурые пятна. — Кровь, — наклонившись к ним, сказала Коломойцева, оставшись исследовать поверхность почвы. — А ну-ка, рассредоточимся и подойдем к хате со стороны глухой стены, — скомандовал Сергеев, — чего доброго, кто-нибудь да и запустит очередь из окна. Но ни в хате, ни на открытой площадке между хатой и безмятежно поблескивающим спокойной гладью бочажком по-прежнему не было никаких признаков жизни. Метрах в двадцати от дома грудой свалены нанесенные сюда паводком и полузасыпанные песком карши с ободранной корой и высушенными, как белые кости, стволами и ветвями — часть из них распилена на бревна и кряжи, часть наколота, сложена в круглую объемистую поленницу с проемами в виде бойниц. Жители рыбацкого стана, приспособленного в прежние времена лишь к летнему сезону, ныне готовились к зиме. — И здесь — кровь, — подойдя, сказала Коломойцева, указывая на такие же бурые пятна возле дома. Сергеев видел, что и порог, выложенный из камня-плитняка, тоже запятнан кровью. — А вот и визитная карточка, — указал он Наташе-эксперту на поковырянную пулями стену: свежие освинцованные дыры отливали сизым налетом в грубо выстроганных досках двери. Белела отколотая пулей щепка возле дверной ручки. — Картечь, — сказала Коломойцева. — Стреляли с близкого расстояния. Еще раз внимательно осмотревшись по сторонам, Фалинов подергал дверь, негромко постучал. — Не стучи, не откроют, — послышался слабый голос. — Сюда иди, а то сам не вылезу. От неожиданности Сергеев резко обернулся: голос всходил то ли из груды дров, то ли из поленницы с бойницами. — Василий Митрофанович! — окликнул он. — Ты ли это? Почему не выходишь? — Зацепил, гад, из нагана, самому не выбраться, — послышался слабый голос. — А я чую, машина подошла, думаю: «Свои или не свои?» Вижу, вы ходите, а сказать не могу, спазма горло схватила… Сергеев и Фалинов обошли поленницу, за которой оказался вырытый в полный профиль окоп с накатом из бревен из осокоря и даже земляной лежанкой, устланной метелками камыша и сеном. Поверх настила на старой парусине, брошенной на лежанку, сидел, подложив под локоть свернутую фуфайку, сторож рыбацкого стана Колотов. В другой руке он все еще держал двустволку. Фалинов и Сергеев осторожно помогли ему выбраться из окопа, заметив, что в окне хаты появилось на мгновение бледное, с перепуганными глазами женское лицо. Дверь распахнулась, из хаты, с опаской оглядываясь, вышла Зинаида Ивановна Гриценко, с аханьем и причитаниями бросилась к приехавшим: — Ой, боже ж мой!.. Глеб Андреевич!.. Родненький!.. Та он же ранен! — она бросилась к Колотову. — Та я ж ему кричала: «Василий Митрофанович, иди в хату!» А он на меня: «Цыц, баба! Сиди и не отпирай никому, а то и тебя пристрелю!» — А ты и послушалась, — упрекнул ее Сергеев. — Вон он сколько крови потерял!.. Фалинов уже разматывал окровавленные тряпки, которыми были забинтованы голова и грудь старика, Коломойцева принялась ему помогать. — Что ж ты, Василий Митрофанович, — сказал Сергеев, — с таким серьезным ранением и в окопе своем остался? От потери крови мог и на тот свет уйти. — Он того и ждал, чтоб я в хату пошел, — возразил старик. — Когда ему из двух стволов картечью шарахнул, и то норовил до стрехи дотянуться, камыш запалить. — Товарищ старший лейтенант, здесь аптечка, индивидуальные пакеты, — водитель протянул Сергееву санитарную сумку. — Кто «он»? — спросил Сергеев у Колотова. — И еще скажи, у тебя ли Евдокия Ивановна? — Здесь Дуня, в доме… — ответила Зинаида Ивановна. — Ножом ее этот аспид полоснул, а потом стал в дверь стрелять, когда изнутри заперлись. Митрофаныч его из окопа отогнал из ружья. Ну Федор-то как заорет, как заматерится по-черному! Давай палить из нагана кругом себя, то в дверь, то в поленницу. Если бы не темновато было да не влепил бы Митрофаныч ему заряд картечи, всех бы тут поубивал и хату бы сжег!.. Мы с Дуней кричим: «Давай, дед, в курень, перевяжем тебя, закроемся!..» А он нам: «Не смейте открывать и не высовывайтесь! Вернется, гранату кинет в окошко, всех поубивает!.. То, что Дуня с хутора убежала, — ему крышка!» Мы и сидим, не знаем, чего делать… — Вы не сказали, кто «он»? — еще раз спросил Сергеев. — Почему «Федор»? — Ну Федор Коршунов, Дунин ухажер, — ответила Зинаида Ивановна. — Ой, да ничего я и говорить не хочу! Сколько сестре талдычила: «С кем спуталась!..» Пусть сама рассказывает! — Иди, Глеб Андреевич, в хату, мы с Николаем тут покараулим, — сказал Фалинов. Старика внесли в мазанку, положили на топчан у боковой стены. В другом углу были устроены широкие нары с роскошным по военному времени ложем-постелью, видимо из хозяйства перебравшейся сюда Зинаиды Ивановны: байковые одеяла с пододеяльниками, простыни, настоящие подушки. На подушках полулежала младшая сестра Гриценко в просторном цветастом халате, под которым в разрезе воротника виднелась забинтованная грудь. Бледная, потрясенная событиями последних суток, Евдокия приподнялась на своем ложе, но Сергеев жестом приказал ей лежать и не двигаться. Она послушалась, дрожащей рукой разглаживая на пододеяльнике мелкие розовые цветочки. Эксперт Коломойцева заглянула в мазанку, жестом вызвала Сергеева. — Напавший на стан потерял много крови, — сказала она, — едва ли может далеко уйти, тем и опасен… — Рассиживаться на стане не будем, — сказал Сергеев. — Уточню кое-что у женщин и пойдем в преследование. — Тебя прошу остаться здесь, с ними. Вернувшись в хату, Сергеев присел с краю нар, показал младшей Гриценко взятую из архива управления фотографию Кузьмы Саломахи анфас и в профиль. С фотографии смотрел из-под низкого, как у гориллы, лба мрачного вида мужчина, и правда, как из амбразуры, по выражению начальника склада в Бекетовке. Суть характера выражали тяжелая нижняя челюсть, вертикальные складки у рта, плотно сжатые в узкую полоску губы. — Его вы назвали Федором Коршуновым? — Ну да, он… А откуда у вас фото? Так он, значит, у вас числится?.. — Числится… Можете ли говорить? — Раз приехали, значит, надо. — Рассказывайте, время дорого. — Счас… Она сморщилась, прижала ладонью верхнюю часть груди, извиняющимся тоном сказала: — До сих пор колотится… От самого хутора, считай, пять километров бегом летела. Уж думала: «Все, спаслась!» Нет, настиг, окаянный, возле самой двери ножом ударил. — Стрелять-то, наверное, рискованно было? — спросил у старика, войдя в хату, Фалинов. — Мог ведь и женщин картечью уложить? — Мог, конечно, — согласился Колотов. — А куда денешься? Не стрелял бы, этот бандит всех бы порешил. Кабы не бабы, не промазал бы, уложил наповал, с такой-то близи. А так — заряд краем прошел, — удрал, подлюга!.. Теперь, когда сняли с него ответственность за жизнь двух приютившихся на стане сестер и за свою собственную, у старика словно отпустило напряжение последних недель, и Сергеев понял, что давно уже Василий Митрофанович знал — придется встречать на стане непрошеного гостя, может быть, даже догадывался, кого именно, потому и ночей не спал, дежурил в своем окопе… Ответив Фалинову, Колотов прикрыл глаза, отрешившись от всего окружающего, предоставив говорить женщинам, а приехавшим начальникам разбираться в происшествии, случившемся на рыбацком стане. Время действительно было дорого, но и уезжать нельзя, не закончив разговор. — Начнем по порядку, — сказал Сергеев, обращаясь к Евдокии Гриценко. — Кто бандит и откуда он взялся? — Да, Федор Коршунов бандит, — пряча смущение и вытирая платком глаза, ответила Евдокия. — Чего уж теперь… Прятался где-то в пойме, приходил ночами, когда раз в неделю, когда два, продукты брал, на зиму собирался в дом, в подпол, перейти, угрожал, что убьет, если скажу, я и молчала… А нынче пришел к нему ночью этот, толстый такой, с белыми глазами, и говорит… — Посмотрите внимательно, — остановил ее Сергеев. — Этот приходил? — он показал фотографию Борова. — Ну да, этот… Дружки они, что ли? Один веревку мылит, другой шеей крутит — такие дружки… Часов около двух ночи слышу, вроде кошка в окно скребет… И ведь выследил, когда прийти, Федор только заявился — три дня не был, — он тут как тут. Ну, я открыла, Федор вышел и на гостя волком: «Ты что, завалить меня хочешь? Зачем сюда пришел?» Тот говорит: «Башли[9] от Рынды принес, его Маруха все отдала, и от Хрыча тоже. Все теперь!.. Вот еще записка, вроде чертеж какой…» Ну, Федор не верит. Показывай, говорит, сам чего-то все раздумывает. Спрашивает: «Кто еще видел, когда деньги отдавала?» Этот, толстый, отвечает: «Хрящ видел. Как поглядел, в баржу завалился, на левый берег одним духом махнул». Федор деньги посчитал, говорит: «Все верно». А тот, что пришел, завидует: «Экая прорва башлей! Куда столько девать будешь?» Дескать, дай и мне маленько… Федор отвечает: «Есть тут одно место, там надежно… И тебе туда надо, на хуторе оставаться нельзя — кругом люди…» А сам незаметно гирю в карман, что каждый раз брал, когда ночами уходил… Вышли они, я так и обомлела, поняла, куда он его повел. Сижу и думаю: «Сейчас за мной вернется». Давно уже решила: будет подходящий случай, надо бежать, да все откладывала: дом жалко, хозяйство… Опоить бы его, думаю, окаянного, самогоном, уйти к Зине. Как на грех, нигде не могу самогону достать. А тут уж прихватило — не до раздумий… Он еще в дверь заглянул, не ушла ли я. В упор глазами сверлит, приказывает: «Сиди… Пойду погляжу, нет ли кого». А гиря у него в ватнике карман оттягивает… Только он вышел, я в чем была выскочила и на рыбацкий стан к Митрофанычу бегом… Слышала, как Федор к дому вернулся, увидел, что меня нет, зовет: «Дуня! Дуня!» Я молчу, припустила еще шибче… Может, и ушла бы, да в конце хутора собаки залаяли. Понял он, куда я нацелилась, и за мной… У самой хаты Митрофаныча догнал, сволочь, Зина уж и дверь открыла, повернулась я к нему, крикнула: «Федя, что делаешь!» Он — ножом!.. Ну тут Митрофаныч подоспел, не дал зарезать: как пальнет из ружья, я — будто сноп подкошенный на землю, больше ничего уж и не помню… — Что ж вы у соседей не спрятались? — спросил Сергеев. — Пять километров бежать — не шутка, ясно, любой мужик догонит. — Так соседям объяснять надо, что да почему, как дезертира привечала. А Митрофаныч не выдаст… Ни одного человека я не пускала в дом дальше сеней, боялась, как бы чего мужичьего не заметили. Бабы с порога чуют, если табачищем воняет, а Федор иной раз так насмолится — с души воротит… Евдокия, не в силах справиться с пережитым волнением, шумно захлюпала носом. — Теперь-то чего уж так переживать, — попытался успокоить ее Сергеев. Сам подумал: «Судить тебя надо, матушку, за твою дурь: добралась до „бабьего счастья“». — Да ведь не найдете вы его, — чувствуя свою вину, снова заговорила Евдокия. — Всегда от меня разными дорогами уходил, ищи-свищи, хоть на все четыре стороны… Вы вот уедете, а он тут как тут будет, обязательно вернется и всех порешит. Ему ж теперь нельзя нас оставлять — мы свидетели… И что вы приезжали сюда, тоже узнает: есть тут у него свои доносчики. — Ну и где, вы думаете, у вашего Федора шалаш или землянка? — спросил Сергеев. — А кто ж его знает? Где поглуше да посуше, может, за пять километров отсюда, может, за десять… На каком-нибудь бугре. Мало ли бугров в пойме?.. Нашел ерик побогаче, чтобы рыба была, там и землянку вырыл. Жрать-то по хутору не больно разживешься, самим нечего… Небось, одной рыбой и питался. Оставив у Колотова Наташу Коломойцеву, наказав закрыть окна ставнями, запереться изнутри и в случае подозрительного шума во дворе перейти всем на пол, лечь под защиту глинобитных стен, Сергеев и Фалинов в сопровождении Николая отправились на поиски логова Кузьмы Саломахи. Была ли реальная опасность, что тот вернется и попытается довершить черное дело, уничтожить свидетелей стольких его преступлений? Конечно, была… Но серьезное ранение, о чем свидетельствовали следы крови и освинцованные пробоины в двери от кучно ударившей картечи, все же наводило на мысль: не до мести сейчас Саломахе, доползти бы только до логова да отлежаться, зализывая раны… Сергеев все-таки оставил двух человек с карабинами из местной группы самозащиты для охраны рыбацкого стана, сказал Рындину: — В общем, смотри… Ты не Сусанин, а мы не ляхи. Если знаешь место точно — поехали, а нет — не взыщи… — Да вы что! — обиделся Николай. — Вас-то я обманывать не буду!.. Забираясь в кузов полуторки, Сергеев подумал, что за всю свою практику работы в уголовном розыске еще не помнит случая, чтобы у него был такой ненадежный проводник. Кто может поручиться, что он в последний момент не струсит?.. Но на деле все получилось иначе. …Рассредоточившись, все четверо (водитель машины, вооружившись карабином, тоже шел с ними в одной цепи) продвинулись на сотню метров, остановились у опушки поляны, окружавшей лысый бугор. Кажется, Евдокия была права в своих предположениях: логово себе ее Федор действительно выбрал, где было и глухо, и сухо… Сквозь редкие чахлые кусты впереди виднелся пригорок с нанесенным вокруг него, как растрепанные космы вокруг лысины, паводковым плавником и мусором. — Здесь! Николай сел возле куста, затравленно озираясь по сторонам, словно ожидая каждую минуту нападения, и Сергеев увидел лицо того, прежнего Кольки, «скокаря», которого приводили к нему на допросы, когда Рындин еще только начинал метаться между Машей Гринько и Глебом Андреевичем, с одной стороны, и Саломахой — «дядей Володей», «воспитывавшим» его с детства, и его подручными — с другой. Куда подевалась армейская выправка, уверенность в себе, обретенная за время службы? Колька снова шел на встречу с «паханом», и это было для него, может быть, самым большим испытанием. — Николай, возьми себя в руки! — громким шепотом приказал Сергеев, но и этот испытанный прием, так поддержавший Машу Гринько, когда погибла ее любимая подруга Соня Харламова, на Кольку не подействовал. Зубы его выбивали частую дробь, взгляд стал затравленным, заячьим. — Ну вот что, — жестко сказал Сергеев. — Иди-ка ты отсюда и считай, что в жизни нам с тобой больше встречаться незачем! К немцам в тыл не боялся, а тут струсил?! — Да вы что, Глеб Андреевич! Я уже ничего! Я — все! Это потому, что Саломаха что хошь сделает, наверняка тут все заминировано, самострелов наставил, волчьих ям накопал, медвежьи капканы настрёмил. У него, верно говорю, и автомат есть! Землянка — ловушка, подходить нельзя!