Почтен и в рубище герой! Этой формулировкой, расширив ее и углубив, воспользовался Пушкин в своего рода программном стихотворении, написанном 22 декабря 1826 г. и нейтрально озаглавленном «Стансы» («В надежде славы и добра»), где он, сопоставляя нового царя с его пращуром Петром, указывал Николаю I путь, которому тот должен следовать. Напомним известные строки, посвященные Петру. Несмотря на «мятежи и казни», «мрачившие» «начало славных дней Петра», … правдой он привлек сердца <…> нравы укротил наукой, И был от буйного стрельца Пред ним отличен Долгорукой. (Акад., III, 40) «Буйные стрельцы» — реакционные бунтари, восстававшие против Петра ради сохранения старины; Долгорукой — князь Яков Федорович, мудрый и смелый советник, поучающий царя, направлявший его деятельность. Таким советником хотел быть и сам поэт в отношении Николая. В «Стансах» дается положительное изображение Петра — «вечного работника» на троне, который «смело сеял просвещенье» и «не презирал страны родной». В этих словах нет противоречия с тем, что писал Пушкин в исторических замечаниях 1822 г.: Петр, суровый, беспощадный и решительный в своей преобразовательской деятельности, мог «презирать человечество», т. е. не считаться с судьбами конкретных людей, даже с их гибелью во имя своих далеких целей, но он «не презирал страны родной» — исторического, государственного и национального целого России, потому что вся его жизнь и деятельность были посвящены вдохновенному строительству во имя «предназначенья», т. е. будущего страны. В этих словах можно усмотреть и намек на Александра I, презиравшего свой народ и свою страну. Заключительная строфа стихотворения является прямым наставлением новому царю: Семейным сходством будь же горд; Во всем будь пращуру подобен: Как он неутомим и тверд, И памятью, как он, незлобен. (Акад., III, 40) Признание Пушкиным «семейного сходства» между Николаем I и Петром отражает, очевидно, не только распространенное тогда и ставшее потом официозным комплиментарное сопоставление, но и его собственное, еще не остывшее впечатление от встречи и беседы с царем 8 сентября 1826 г. Впоследствии, когда существенно изменился взгляд поэта на Николая I, он внес в свой дневник под 21 мая 1834 г., слова, которые якобы «кто-то» (возможно, он сам) сказал о царе: «Il у a beau-coup de praporchique en lui, et un peu du Pierre le Grand» («В нем много от прапорщика и немножко от Петра Великого») (Акад., XII, 330). Напоминание о «незлобной памяти» Петра, соединенной с твердостью, относится, конечно, к осужденным декабристам. Оно должно было указать царю на необходимость смягчения их участи, на то, что царь не должен быть мстительным. Это тот лейтмотив, который проходит потом через ряд произведений поэта, связанных с образом Петра. Способность царя-преобразователя не только наказывать виновных, но и великодушно прощать их отмечается много раз в «Истории Петра I» и является темой программного стихотворения «Пир Петра Первого», которым открывается I том пушкинского журнала «Современник» (1836). Начиная со «Стансов» петровская тема широко и прочно входит в творчество Пушкина, охватывая почти все его жанры (кроме драматургии) — лирику, поэмы, прозаический роман, публицистику и критику, мемуары, историческое исследование, и занимает его мысли буквально до последних часов перед роковой дуэлью с Дантесом. Первым по времени и одним из важнейших по значению среди этих разнородных произведений является исторический роман, над которым Пушкин работал летом 1827 г. в Михайловском, — роман, получивший от редактора посмертного издания — Жуковского очень точное и удачное название — «Арап Петра Великого».[401] В нем Пушкин подошел к петровской теме с родовой, даже семейной точки зрения. Воспоминания о знаменитом и своеобразном предке Абраме (Ибрагиме) Петровиче Ганнибале, почти забытые в Кишиневе и Одессе, оживились с приездом в новую ссылку — в Михайловское. Здесь поэт получил от двоюродного деда Петра Абрамовича Ганнибала и сохранил у себя немецкую биографию своего прадеда Ганнибала, которую он частично перевел на русский язык.[402] В стихотворении, обращенном к Н. М. Языкову с приглашением приехать в Михайловское, он писал, вспоминая о том времени, когда там жил, уже после смерти Петра I, удалившийся от дел Абрам Ганнибал: В деревне, где Петра питомец, Царей, цариц любимый раб И их забытый однодомец Скрывался прадед мой арап ………. Я жду тебя… (Акад., II, 322-323) Все это, а также очерки А. О. Корниловича о быте Петровской эпохи, напечатанные в альманахе «Русская старина» (1825), и знакомство с некоторыми источниками по истории жизни и царствования Петра, начиная с «Деяний Петра Великого» И. И. Голикова (1788), обусловили замысел романа о Петре и его «питомце», предке поэта, как исторического романа семейно-бытового плана, в духе романов Вальтера Скотта, где, по определению Пушкина, читатель знакомится «с прошедшим временем <…> современно, домашним образом» (Акад., XII, 195). Петр, играющий в романе важную роль, движущую сюжет, изображен как простой и добросердечный человек (который, однако, может быть и деспотическим распорядителем чужих личных судеб), как любезный хозяин, хороший семьянин, не герой-полководец, но разносторонний мирный деятель, руководитель «огромной мастеровой» (какой представлялась молодому арапу Россия), «где движутся одни машины, где каждый работник, подчиненный заведенному порядку, делает свое дело» (Акад., VIII, 13). При этом сглажены темные, отрицательные стороны той трудной эпохи, когда Россия, лишь недавно вышедшая победительницей из долгой войны, едва приступала к мирному строительству, требовавшему многих жертв от народа и осложненному борьбой Петра с явными и скрытыми противниками его преобразований, даже в собственном семействе. Роман Пушкина о его предке не был закончен. Поэт бросил его, даже не развернув еще сюжетной линии, посвященной личной судьбе арапа — его женитьбе и его семейной драме, связанной, очевидно, с появляющимся в начале последней главы молодым петровским офицером, сыном стрельца Валерианом, которого любит невеста арапа, боярышня Наталья Ржевская. Но намечающаяся в будущем неизбежная драма между арапом и его женой, драма, источником которой являются по существу политические расчеты и деспотическая воля Петра, уже не могла быть связана с царем непосредственно. Роль его в романе исчерпывалась тем, что успел сказать о нем поэт, тем более что описанные им события происходят всего года за два до смерти Петра. Что же касается биографической линии сюжета, связанной с Ганнибалом, то она далеко отошла от исторической правды — даже в тех пределах, в каких была известна Пушкину. Продолжая историко-биографический роман об арапе, ему пришлось бы описывать эпоху, наступившую после смерти Петра при его «ничтожных наследниках», в годы дворцовых переворотов и служебных неудач Ганнибала, а это едва ли могло входить в планы поэта. Своего рода тупик, который ощутил Пушкин при реализации своего замысла, и стал, по-видимому, главной причиной незавершенности романа. Через несколько месяцев после того как был оставлен роман об арапе Петра Великого, Пушкин 5 апреля 1828 г. начал другое произведение, посвященное петровской теме, — историческую поэму «Полтава». Созданию поэмы предшествовало глубокое изучение как первоисточников, так и современной литературы (поэмы Байрона «Мазепа», Рылеева «Войнаровский», Мицкевича «Конрад Валленрод», повесть Е. Аладьина «Кочубей»), Некоторые исторические труды и документальные материалы, касающиеся войны между Петром I и Карлом XII (1700-1721), с ее кульминацией — Полтавской победой Петра (1709), а также измены украинского гетмана Мазепы, были известны Пушкину давно, еще с 1824 г. С другими он ознакомился, когда писал роман об арапе Петра Великого и позднее, обдумывая свою поэму.[403] «Полтава» была задумана и исполнена как поэма нового типа, сочетающая в себе историко-героическую тему с романической (или новеллистической). Она названа «Полтавой» (а не «Мазепой», как называли ее вплоть до выхода в свет и даже позже в литературных кругах и журналах), отчасти затем, чтобы не напоминать о поэме Байрона «Мазепа», из которой взят Пушкиным эпиграф, а главное — чтобы указать на основную идейно-художественную линию поэмы — линию историческую, завершающуюся Полтавской победой Петра. Самый эпиграф к «Полтаве», заимствованный из поэмы Байрона, не имеющей с пушкинской поэмой ничего общего, указывает на ту же главную линию. В переводе с английского подлинника этот эпиграф читается: «Мощь и слава войны, вероломные, как и люди, их суетные поклонники, перешли на сторону торжествующего царя» (Акад., V, 16, 524). Сам Петр появляется лишь в III песни поэмы, утром перед Полтавским боем. Но его участие в событиях, его могучий дух чувствуются с самого ее начала, и замысел поэта вскрывается уже в тех вступительных строфах, которыми «Полтава» открывалась в черновой рукописи по первоначальному плану (см.: Акад., V, 175-181 (черновик); ср. с. 23 — окончательный текст, после изменения плана). В III песни поэмы образ Петра, гения-полководца, героя, бестрепетно идущего на «зело опасное дело» — решающее генеральное сражение, потому что он уверен и в своих войсках и в своих помощниках, господствует над всем окружающим. Его образ резко противопоставлен образу другого прославленного героя — Карла XII, которого случайное ранение, вызванное дерзкой и бесцельной отвагой, лишает воли. В двух следующих одна за другой и противостоящих картинах[404] с огромной силой показаны оба противника: Петр I — истинный герой, полководец, вождь и создатель нового Русского государства, «свыше вдохновенный», уверенный в победе, и герой-авантюрист, Карл XII, боевая слава которого была гибельной для его собственного народа и померкла при неудаче. Героизация Петра составляет основную и блестяще решенную поэтом задачу. Но героизм Петра сказывается не только в бою, но и после победы: он — человек, «памятью незлобный», самая победа делает его дружелюбным к побежденным врагам, он сожалеет лишь о том, Зачем король не меж гостей, Зачем изменник не на плахе. И снова здесь противопоставление пирующего со своими «славными пленниками» победителя и бегущих «в глуши степей нагих», связанных общей судьбою побежденного короля и спасающего от плахи свою жизнь гетмана. Заключение поэмы дает общую оценку судьбы и значения основных исторических героев поэмы — и Петра, и его врагов: Прошло сто лет — и что ж осталось От сильных, гордых сих мужей, Столь полных волею страстей? Мерилом для суждения о том, что «осталось» от Петра и Карла, Мазепы и Кочубея, служат совершенные ими дела, оцененные историей, и народная память о них. Ни шведский король, ни Мазепа, ни «дочь преступница» казненного Кочубея не сохранились в памяти народа, не оставили по себе ничего исторически ценного, и остался в веках один подлинный герой — полтавский победитель, борец за будущее своего государства и народа: В гражданстве северной державы, В ее воинственной судьбе, Лишь ты воздвиг, герой Полтавы, Огромный памятник себе. (Акад., V, 63) Таким образом, в двух важнейших произведениях, посвященных Пушкиным Петру Великому в 20-х годах, — в романе о Петре, мирном строителе новой столицы, любящем семьянине, заботливом «свате» своего крестника-арапа, и в поэме, где он является национальным героем, грозным и великодушным полководцем-победителем, — Петр изображен с двух разных сторон. Но в обоих он идеализирован и в обоих, несмотря на их историческую и художественную правдивость, изображен односторонне и, следовательно, неполно. Петр, каким он был во всей его сложности и противоречивости как человек и исторический деятель, не мог быть дан ни в том, ни в другом произведении. И еще работая над ними, поэт-историк думает уже об ином пути для познания и изображения героя, ставшего ему близким и любимым, — о создании истории Петра. Мысль написать историю жизни и царствования Петра Великого зародилась у Пушкина, по-видимому, еще в то время, когда он обдумывал и писал роман о своем прадеде Абраме Ганнибале. Об этом свидетельствует запись в дневнике А. Н. Вульфа от 16 сентября 1827 г., где приведены слова Пушкина в разговоре с Вульфом: «Я непременно напишу историю Петра I…».[405] К осуществлению этого намерения он приступил, однако, значительно позже, когда в 1831 г. подал А. X. Бенкендорфу записку с изложением своих пожеланий относительно возможности работы по редактированию «политического и литературного журнала». К этому он добавлял: «Более соответствовало бы моим занятиям и склонностям дозволение заняться историческими изысканиями в наших государственных архивах и библиотеках <…> Могу со временем исполнить давнишнее мое желание написать Историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III (Акад., XIV, 256). По докладу А. X. Бенкендорфа, Николай I, уже знавший о желании Пушкина из разговора с ним при встрече в Царском Селе, дал свое согласие, что и было помечено Бенкендорфом на записке Пушкина.[406] Но еще прежде, чем начать заниматься в Государственном архиве материалами о Петре, поэт в начале 1832 г. выхлопотал себе разрешение ознакомиться с рукописями, касающимися Петра, в библиотеке Вольтера, хранившейся тогда в Эрмитаже и доступной лишь с позволения царя. В следующем, 1833 г. он привлек к работе над материалами о Петре в московских архивах М. П. Погодина. Все это свидетельствует о том серьезном значении, какое придавал Пушкин своему историческому труду, и о том, как тщательно он к нему готовился. В то время, однако, когда Пушкин продолжал обдумывать «Историю Петра» и собирать материалы, перед ним в январе 1833 г. возникла новая тема, вскоре захватившая его целиком, — тема восстания Емельяна Пугачева, притом осуществляемая в двояком виде: как историческое исследование и как роман об офицере-пугачевце — будущая «Капитанская дочка».[407] Эти два больших замысла, и прежде всего историческое исследование, без которого не мог быть написан роман, отвлекли его надолго от петровской темы: сначала изучением архивных материалов о Пугачевском восстании, затем составлением первой редакции текста «Истории Пугачева», наконец, путешествием в места, охваченные восстанием в 1773-1774 гг. На обратном пути из Оренбурга и Уральска, приехав 1 октября 1833 г. в Болдино, он тотчас принялся за обработку всего написанного, а также собранного в поездке материала, одновременно занимаясь, как будет показано ниже, многими другими творческими замыслами, в первую очередь поэмой «Медный Всадник». Но к «Истории Петра» он смог вернуться еще нескоро: весь 1834 год был занят подготовкой к печати и печатанием «Истории Пугачевского бунта» как по приказанию Николая I была названа «История Пугачева». И все это время, отнюдь не покидая мыслей об «Истории Петра», он лишь спорадически возвращался к ней. Книга о Пугачеве была выпущена в свет в самом конце 1834 г., и только после этого поэт смог вполне вернуться к труду, который он считал главным делом своей жизни, — к «Истории Петра Первого». Этим историческим исследованием заняты почти исключительно последние годы жизни Пушкина — 1835, 1836 и даже начало 1837-го, до последнего дня накануне дуэли, как о том свидетельствуют дневники п письма его друзей. По смерти поэта обширную рукопись его незавершенного труда о Петре пытался издать Жуковский. Но эта попытка натолкнулась на запрещение Николая I, «по причине многих неприличных выражений на счет Петра Великого», содержавшихся в труде Пушкина, просмотренном царем. После этого рукопись много лет оставалась неизданной, кроме извлечений, вошедших в «Материалы» Анненкова и в дополнительный том сочинений Пушкина.[408] Отдельные отрывки публиковались по копиям Анненкова и позже (см.: Акад., X, 483-486). Но самая рукопись была надолго забыта и даже потеряна, и лишь в 1917 г. обнаружена случайно и уже не в полном составе в одном из подмосковных имений, принадлежавших внукам поэта. В начале 1920-х годов найденная рукопись поступила в Академию наук, но напечатана полностью была лишь в 1938 г. в X томе академического издания (под редакцией П. С. Попова). Так, более чем через столетие после гибели ее творца пушкинская история Петра I увидала свет и стало возможным ее всестороннее исследование, которое и было выполнено в последние годы И. Л. Фейнбергом.[409] Исследование И. Л. Фейнберга показало, что рукопись Пушкина, хотя и не завершенная и далеко еще не готовая к печати, является не механическим рядом выписок из «Деяний Петра Великого» Голикова, расположенных в летописно-хронологическом порядке, но глубоко продуманным трудом, проникнутым единой концепцией, многие части которого изложены той сжатой, ясной и полновесной прозой, какая характерна для Пушкина в его исторических и художественных произведениях, подобных «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке». Концепция эта заключается в признании двойственного, даже противоречивого характера и значения деятельности Петра. Зачатки подобного диалектического понимания обнаруживались уже в «заметках» по истории XVIII в., датированных 2 августа 1822 г.; проявляется оно и в двух произведениях конца 20-х годов, изображающих Петра с двух разных сторон — как хозяина «мастеровой» в «Арапе Петра Великого» и как полководца-победителя в «Полтаве». Значение Северной войны, кульминацией которой явилась победа под Полтавой, сжато сформулировано Пушкиным в «Предисловии» к первому изданию (1829) поэмы, названной именем победы, которую ценою огромных усилий одержал Петр: «Полтавская битва есть одно из самых важных и самых счастливых происшествий царствования Петра Великого. Она избавила его от опаснейшего врага; утвердила русское владычество на юге; обеспечила новые заведения на севере, и доказала государству успех и необходимость преобразования, совершаемого царем» (Акад., V, 335).