11 августа (30 июля) 1878 года. Аннаполис Томми Льюис, сирота Разбудил меня топот ног за окном. Сплю я чутко – поживешь в Норфолке во времена Реконструкции, и тоже будешь просыпаться от каждого шороха. А тут создалось впечатление, что мимо нашего дома, расположенного на самом въезде в Аннаполис со стороны форта Пароль на вашингтонской дороге, гнали огромное стадо коров. Я соскочил с кровати и выглянул в окно, не зная, верить ли своим глазам. По дороге ехали кавалеристы в знакомой мне по Норфолку синей форме армии Североамериканских Соединенных Штатов. Что они забыли в нашем сонном Аннаполисе, столице штата Мэриленд, известного разве что своим аккуратным, прилизанным центром, а еще Военно-морской академией Соединенных Штатов? Не успела осесть клубившаяся над дорогой пыль, как появилась и пехота – все в той же ненавистной синей униформе. Причем если первый отряд был белым, то во втором белыми были лишь конные офицеры, а лица остальных блистали всеми оттенками коричневого, от кофейного до практически черного. Да, дела, подумал я. Реконструкция-то закончилась, и отовсюду были выведены войска – более того, большую их часть отправили на запад, воевать с индейцами. Да и не было в Мэриленде никакой Реконструкции – штат так и не вышел из состава САСШ, хотя большинство было за Конфедерацию. Мой приемный отец, Уильям Льюис, принадлежал к семье, поселившейся в Аннаполисе, тогда именуемом Провиденс (не путать с одноименным городом в Род-Айленде, говорил он с усмешкой), еще в далеком 1649 году. Его предки были моряками – дед его, Кейлеб Льюис, начинал мичманом в Триполитанской операции и отличился в войне 1812 года, а его отец, как рассказывал папа, лишь сокрушался, что успел повоевать лишь в Мексиканской войне, «да и сколько ее было, той войны-то…» Когда южные штаты начали один за другим выходить из состава Североамериканских Соединенных Штатов, генеральная ассамблея Мэриленда после длительных дебатов решила, что отделяться, наверное, надо, но решение об этом должен принять новый состав генеральной ассамблеи. А выборы были на носу, и не то чтобы противников отделения не было, но шансов попасть в ассамблею не было практически ни у кого. По крайней мере, законным путем. Я еще ни разу не голосовал, но слыхал, как это происходит. Бюллетени – с фамилиями кандидатов от партии – можно получить в офисах партии, а членам партии их обычно разносят по домам. И у каждой партии бюллетень своего цвета. Клерки в участках для голосования проверяют, есть ли твое имя в списках тех, кто имеет право голосовать, после чего ты отдаешь им тот самый бюллетень[13]. Вот только на тогдашних выборах тех, кто приходил с бюллетенями неправильных цветов, попросту арестовывали, а бюллетени их уничтожались. Некоторых потом отпускали, но тех, кого считали опасными, сажали в тюрьмы без предъявления обвинений. Далеко не всем удалось выжить в этих тюрьмах – условия там были просто ужасные, а выпускать их стали только ближе к концу войны. Папа сумел бежать во время этапа в форт Мак-Генри в Балтиморе. Он долго пробирался в Виргинию, а когда наконец туда попал, янки успели захватить Норфолк, единственный военный порт в моем родном штате. И он, моряк до мозга костей, скрепя сердце пошел офицером в пехоту. А в 1864 году его тяжело ранили во время битвы при Спотсилвейнии, и он оказался в лагере для военнопленных на мысе Пойнт-Лукаут в Мэриленде. Там он познакомился с моим родным отцом, Миком Маколеем. Мик был уроженцем Норфолка, и в 1862 году в отпуске по ранению он решил навестить родителей, а заодно и невесту, Дженни Доу. Через неделю они поженились, а еще через три дня в город вошли янки. Договоренности о сдаче Норфолка включали в себя гарантии неприкосновенности для жителей города, равно как и отсутствие любых репрессий против них. Но на следующий же день было объявлено, что «все предатели, служащие либо служившие в вооруженных силах так называемых Конфедеративных Штатов Америки, обязаны в течение 48 часов сдаться военным властям. Те, кто это не сделает, равно как и те, кто будет их укрывать, будут сурово наказаны». За отцом пришли в тот же день, несмотря на то что прошло всего шесть часов после прокламации. Его, равно как и всех тех, кто сдался и кто не сдался, отправили на Пойнт-Лукаут. Родителей же его арестовали «за недоносительство» и заключили – без предъявления формальных обвинений – в Старую тюрьму в Вашингтоне, где они вскоре умерли от начавшейся там эпидемии. На Пойнт-Лукауте все пленные жили в палатках, и смертность холодной зимой 1864/65 годов была огромной. Умерли четверо из тех, кто жил в одной палатке с Биллом. В канун Рождества 1864 года, когда сквозь дыры в материале палатки веяло могильным холодом, умер и Мик. Перед смертью он попросил Билла Льюиса, с которым он успел сдружиться, навестить его родителей и жену в Норфолке. О том, что родителей арестовали и что их уже не было в живых, а Дженни за те три дня успела забеременеть и в 1864 году родила меня, он так и не узнал. Билл вышел на волю лишь в 1867 году. О карьере морского офицера можно было забыть; он устроился работать в мастерскую по обслуживанию паровых двигателей. Хозяин мастерской был другом семьи и через три месяца отпустил Билла на неделю в Норфолк. Найти мою мать оказалось непросто – дом ее родителей был конфискован военными властями, и она поселилась у портнихи в порту, где и работала за еду и ночлег. Узнав о смерти мужа, она сказала мертвым голосом: – В ночь на Рождество в шестьдесят четвертом он мне приснился. Сказал, что его больше нет в живых, и просил прощения, что не сможет обо мне позаботиться. А потом ушел и ни разу не обернулся. – Именно в ту ночь он и умер, – кивнул Билл. – Царствие ему Небесное… А на следующий день мама объявила мне, что «у тебя будет новый папа» и что через месяц будет свадьба, а потом мы переедем в Аннаполис. Как ни странно, я запомнил это на всю жизнь – ведь на следующий день мне сообщили, что мама моя умерла. Как мне совсем недавно рассказал папа, ее нашли мертвой в рощице недалеко от места, где находился лагерь солдат черного батальона. Во время Реконструкции в Норфолке это не было редкостью – женские трупы появлялись там достаточно часто, а военные власти отказывались расследовать подобные «недоразумения». Меня портниха сразу же выселила – мол, зачем ей лишний рот, да и комнату она может сдать кому-нибудь другому. И я в свои пять лет прибился к стае таких же бездомных детей. Мне еще повезло, что их предводителем был сын близкого друга моего отца. Каким-то чудом меня там нашел Билл, который вместо свадьбы угодил на могилу невесты. Я не рассчитывал, что он меня возьмет с собой – я был теперь ему никем, – но он лишь сказал: – Собирайся, Томми. Поедешь со мной. Так я и оказался в Аннаполисе. Папа – именно так я называл Билла – кормил меня, заботился обо мне, даже отдавал последние деньги на мою школу. Когда я попытался протестовать, он мне лишь сказал: – Каждый родитель хочет, чтобы его сын выбился в люди. – Но я тебе не родной… – Теперь ты мой сын, и этим все сказано. Тем более что твой настоящий отец был моим лучшим другом. Вскоре он открыл свою собственную мастерскую по ремонту повозок и экипажей, и я ему помогал в свободное от учебы время. А раз в месяц он куда-то уезжал на неделю. Куда, я мог лишь подозревать – однажды я случайно услышал его разговор с незнакомым мне мужчиной: – Я бы отправился на Кубу хоть сейчас, но на кого я сына-то оставлю? Так что ты поезжай, а я пока буду держать форт на случай, если что-нибудь начнется. – Да что может начаться? Мэриленд же на хорошем счету. – Никогда не знаешь… В тот же вечер он мне сказал: – Если, пока меня нет, что-нибудь случится, отправляйся в Миллерсвилл – ты знаешь, где это? Я кивнул. – Спросишь там, где почта, и скажешь Джорджу Миллеру – так зовут почтмейстера – что хочешь послать письмо в Норфолк мистеру Джонсону. Он тебе скажет, что делать. А сейчас именно это случилось. Я подумал, что нужно будет подождать, пока вся основная масса людей пройдет в центр, чтобы уйти незамеченным. Но в дверь начали барабанить. Натянув на себя рубаху и штаны, я сунул ноги в сапоги и открыл дверь. Там стояли пятеро негров в синей униформе, у одного из них я увидел нашивки сержанта. – Ты кто? – Томми. Томми Льюис. – Где твои родители? – Мама умерла, а папа уехал – срочный заказ. – А сестры у тебя есть? Я удивился, про братьев они не спрашивали. Но честно ответил, что ни братьев, ни сестер у меня нет. – Деньги где? Деньги были в тайнике, а на расходы мне отец оставил небольшую сумму мелочью. Я их и передал сержанту, тот недовольно скривился: – Это все? – То, что отец мне дал, когда уехал. – Ладно, потом вернемся и поищем, – и он плотоядно усмехнулся. – Закрывай дверь, пока живой. И не выходи на улицу. Через пару минут я услышал выстрел, а затем пронзительный женский визг – причем мне показалось, что визжали как минимум две женщины и что в одной я узнал по голосу Джойс Керр. Так звали дочь папиного соседа-фермера. Мы с ней были одногодками и учились в одном классе, и, когда мы ходили в школу, я носил ее учебники и тетради. Она мне очень нравилась – хрупкая, темноволосая, и как мне казалось, настоящая красавица. Я схватил топор, висевший на стене, и побежал через заднюю дверь на соседний участок. Мистер Керр – точнее, то, что от него осталось, после того как пуля снесла ему полголовы, – лежал на земле. Рядом один из негров, только что приходивших ко мне, держал за волосы миссис Керр, а во рту у нее торчала тряпка. Юбка у женщины была задрана, и сержант со спущенными штанами пытался пристроиться к ней сзади. Джойс держали двое негров в синей униформе, а третий срывал с нее одежду, приговаривая: – Заткнись, белая мразь! Будешь себя хорошо вести, останешься в живых. Понятно тебе? Шансов у меня не было никаких, но я все же набрался храбрости, выскочил из кустов и ударил сержанта топором по голове. Тот упал, а я каким-то образом изловчился перерубить горло тому, кто держал миссис Керр, и переключился на того, кто раздевал Джойс. К счастью, и этот не ожидал нападения, поэтому – и откуда у меня взялось столько силы в руках? – и его голова повисла на лоскутке кожи. Двое других выпустили Джойс и бросились к ружьям, валявшимся на земле (за такое папа, обучавший меня обращению с оружием, строго бы меня наказал). Первому я успел раскроить череп, но второй успел ударить миссис Керр прикладом по голове, прежде чем я уложил и его. Джойс тяжело дышала, но не кричала, а вот миссис Керр выглядела весьма скверно. Я пощупал ей пульс, как меня учил папа – сердце не билось, да и череп был размозжен. Я повернулся к Джойс: – Нам нужно срочно уходить отсюда. – Но у мамы двоюродный дядя – судья… – Джойс, власть сейчас в руках таких, как эти, – и я показал на пять трупов. – Через десять минут нас здесь не должно быть. Возьми что тебе понадобится, и мы уйдем – я знаю как. И куда. Она лишь кивнула и побежала в дом, а я обшарил трупы, взял деньги (включая те, которые они забрали у меня), забежал в дом, схватил кое-что из еды, флягу с водой и мешочек с деньгами из тайника. Взял я еще ружье, подаренное мне папой, порох и пули и свой любимый нож. Джойс успела переодеться, а в руках у нее была кожаная сумка и мешок с едой. – Флягу взяла? – Да. – Пойдем. Мы зашагали по тропинке, которая вела к моему любимому месту, где хорошо ловилась рыба. Чуть выше по течению ручей резко мелел – глубина там была чуть выше, чем по колено. Я попросил Джойс не смотреть, снял штаны и перенес ее на ту сторону, затем – точно так же, с голым задом – вернулся за снаряжением. Со стороны наших домов послышались крики, затем два или три выстрела – кто и по кому там стрелял, я не знаю. Я за пару секунд натянул портки, дотронулся до плеча девочки, а когда она повернулась, показал взглядом – нужно уходить, пока нас здесь не нашли. И мы отправились к месту, где папин друг хранил лодку. Нужно было срочно пересечь Южную реку и добраться до Миллерсвилльской почты, пока туда не нагрянули янки. 11 августа (30 июля) 1878 года. Место, на котором раньше находился форт Пейган, Земля Руперта Субалтерн Лоренс Стивен Рандалл, Северо-Западная конная полиция Очнулся я оттого, что чьи-то руки легли на мой лоб, и я услышал шепот на незнакомом языке. Мне показалось, что это был один из индейских языков, но какой именно, я так и не смог определить. Голова у меня гудела, словно пустой котел, по которому изо всех сил лупили палками. Тело же меня не слушалось, и я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.