— Да! — Я дотронулся острием Осиного Жала до его пуза. — Если хочешь жить, ты скажешь, сколько заплатил тебе Этельхельм. — Я немного надавил на сакс. — Хочешь жить? Если скажешь, я пощажу твою шкуру. — Признаюсь! — выкрикнул охваченный ужасом Хеорстан. — Он заплатил мне золотом! — Три! — досчитал я и погрузил Осиное Жало ему в живот. Хеорстан сложился пополам, а я, преодолевая боль в плечах, обеими руками дернул сакс наверх. Стон бородача перешел в сдавленный крик, когда он медленно повалился, обагряя кровью подстилку на полу. Он смотрел на меня, рот его открывался и закрывался, в глазах стояли слезы. — Ты же обещал, что я буду жить! — ухитрился выдавить он. — Обещал, — подтвердил я. — Только не уточнил, как долго. Прожил он еще несколько мучительных минут, пока не истек кровью. Мереваль был потрясен, но не гибелью Хеорстана — ему слишком часто доводилось видеть смерть, чтобы сокрушаться из-за крови и предсмертных вздохов, — а фактом предательства Хеорстана. — Я считал его другом! — воскликнул он. — Как ты узнал? — Я не знал, но, если наш план могли выдать, я должен был знать. Поэтому и отправил Финана на юг. — Но его ведь выдали! — заявил Мереваль. — Почему вы не остановили тех гонцов? — Потому что я хотел, чтобы они достигли Тотехама, — объяснил я, обтирая лезвие Осиного Жала куском ткани. — Почему же еще? — Ты хотел, чтобы… — начал Мереваль. — Но зачем? Зачем, бога ради? — Потому что план, который я изложил тебе и Хеорстану, — сплошное вранье. Вот почему я хотел, чтобы враги узнали о нем. — Так что же мы предпримем? — устало спросил Мереваль. И я ему сказал. А на следующий день мы отравились на войну. Часть четвертая Вздох Змея Глава 11 Рассвет принес туман, который стелился по лугам, перебирался через римские стены и сливался с дымом, поднимавшимся из очагов Верламесестера. Люди вывели лошадей на улицы, священник раздавал благословение близ бревенчатой церквушки. Десятки воинов преклоняли колени, внимая негромкой молитве и принимая прикосновение пальцев ко лбу. Женщины тащили ведрами воду из городских колодцев. За время короткой летней ночи никто не попытался сбежать из Верламесестера. Мереваль удвоил караулы у городских ворот и на стенах. Этим воинам предстояло остаться здесь в качестве гарнизона, тогда как остальные — сто восемьдесят человек под моим началом и две сотни под командой Мереваля — нападут на врага в Лундене. Я проснулся задолго до того, как заря посеребрила туман. Натянул кольчугу, препоясался взятым на время мечом. Потом мне оставалось только сидеть на улице и смотреть на мужчин, идущих в бой, и на провожающих их женщин. Бенедетта устроилась рядом. Она ничего не говорила. Алайна, всюду ходившая за Бенедеттой по пятам, расположилась на противоположной стороне улицы и с тревогой наблюдала за нами. Девочка гладила найденного где-то котенка, но ни на миг не отрывала взгляда от нас. — Значит, ты уходишь сегодня? — произнесла наконец Бенедетта. — Сегодня. — А что будет завтра? Послезавтра? У меня не было ответа на эти настойчивые вопросы, так что я ничего не сказал. Ворона спорхнула с крыши, подобрала что-то на площади и улетела. Знак ли это? Я во всем искал предзнаменования этим утром: присматривался к каждой птице в тумане, пытался припомнить сны, но ни в чем не угадывал смысла. Я извлек взятый взаймы меч и посмотрел на клинок: нет ли какого послания в темной стали? Ничего. Я убрал меч. Боги молчали. — Как ты себя чувствуешь? — поинтересовалась женщина. — Все слегка побаливает, но и только. По правде, тело казалось онемевшим, плечи болели, мускулы ныли, ссадины жгли, щека внутри распухла, голова гудела, а ребра были все в синяках, если даже не переломаны. — Не следует тебе идти, — твердо сказала Бенедетта и, не дождавшись от меня ответа, повторила: — Тебе не следует идти. Это опасно. — Война вообще опасна. — Мы вчера вечером разговаривали с отцом Одой, — продолжила она. — Он уверен, что твоя затея безумна. — Безумна, — согласился я. — Но отец Ода хочет, чтобы мы атаковали. Именно он убедил Мереваля перейти в нападение. — Отец говорит, что это безумие угодно Богу, поэтому на тебе благословение. — В ее голосе угадывалось сомнение. Безумие, угодное Богу. Не потому ли мои боги отказываются подать мне знак? Это же безумие христианского Бога, а не их собственное! В отличие от христиан, настаивающих, что прочие боги ложны и даже вовсе не существуют, я всегда признавал силу пригвожденного Иисуса. Так, может, христианский Бог дарует нам победу? Или же мои боги, прогневанные этой моей надеждой, покарают меня? — Но Бог не безумен, — продолжила Бенедетта. — И не желает твоей смерти. — Христиане долгие годы молятся о моей погибели. — Тогда это они безумцы, — решительно заявила она. А когда я улыбнулся, рассердилась. — Почему ты идешь? Скажи мне, почему? — Чтобы вернуть мой меч, — заявил я, а ведь и сам не знал точного ответа. — Тогда ты безумец. — Итальянка махнула рукой. — Не важно, что иду я, — медленно проговорил я. — Мне не стоило бы брать с собой других. — Потому что они погибнут? — Потому что я приведу их к смерти, да. — Я помедлил и инстинктивно потянулся к амулету, но, естественно, не нашел его. — А может быть, к победе? Бенедетта уловила неуверенность в последних моих словах. — Во что ты веришь в глубине сердца? — спросила она настойчиво. Я не мог признать правду, которая заключалась в том, что меня так и подмывало посоветовать Меревалю отменить поход. Проще всего было дать Этельхельму и Этельстану драться между собой, а самому отправиться на север, домой, в Беббанбург. И все же существовал шанс, крохотный шанс, что если наш план удастся, то война закончится, толком и не начавшись. Мереваль вел две сотни всадников на юг, чтобы напасть на малочисленный гарнизон Этельхельма в Тотехаме. Потом ему предстояло двинуться на Лунден. К ночи он должен будет приблизиться к городу и обязательно наткнется на фуражирские отряды. Те побегут и донесут военачальникам Этельхельма о приближении вражеского войска. Затем, с наступлением темноты, его люди разведут костры, как можно больше, на пустошах в трех милях к северу от Лундена. Зарево от этих костров наверняка убедит гарнизон, что это колонна противника идет осаждать город. На заре военачальники будут во все глаза смотреть на север, готовые выслать дозоры на разведку. А еще выведут на стены как можно больше людей. Именно в этот момент я намеревался войти в город со своим маленьким отрядом и нанести неприятелю такой же сокрушительный удар в живот, каким убил Хеорстана. Но в точности как плоть, обнимая клинок, не дает подчас его вытащить, так и нас окружат многочисленные воины Этельхельма. Отец Ода уверял, что восточные англы перейдут на нашу сторону, однако я предполагал, что это произойдет только в том случае, если мы убьем или пленим Этельхельма и его племянника, короля Эльфверда. Ради этого я и шел в Лунден: не только чтобы вернуть Вздох Змея, но и перебить моих врагов. — Противник знает, что вы идете! — напомнила Бенедетта. Я улыбнулся: — Противник знает то, что я хочу ему сообщить. Именно поэтому мы позволили гонцам Хеорстана беспрепятственно скакать на юг, чтобы ввести врага в заблуждение. — Но достаточно ли этого? — уточнила она. — Ввести врага в заблуждение? Хватит ли для победы? — В ее голосе звучала ирония. Я промолчал. — Ты солгал мне насчет себя, потому что ты не здоров! Твои ребра! Ты весь избит. Думаешь, ты способен сражаться? Признайся честно! Я продолжал отмалчиваться. В глубине души ворочался червячок искушения преступить через данную Этельстану клятву. Чего ради убивать его врагов, даже если они и мои тоже? Если между Уэссексом и Мерсией разразится большая война, моя страна только выиграет. Всю свою взрослую жизнь я наблюдал, как Уэссекс набирает силу, побеждает данов, подчиняет Мерсию и завоевывает Восточную Англию. И все это ради воплощения мечты короля Альфреда о создании единой страны для всех народов, говорящих на языке саксов. Правда, Нортумбрия тоже говорила на этом языке, а Нортумбрия — моя родина, и ею правил последний языческий король в Британии. Желал ли я видеть Нортумбрию поглощенной более сильной державой, христианской страной? Уж лучше пусть Этельстан и Эльфверд воюют, ослабляя друг друга, размышлял я. Все это было верно, вот только я дал клятву и потерял меч. Иногда мы сами не знаем, почему поступаем так или иначе: нами руководит судьба, порыв или просто глупость. — Ты молчишь, — укорила меня Бенедетта. — Не отвечаешь мне. Я встал, поднял меч, с которым мне предстояло идти в бой, и ощутил острую боль утраты клинка, которого мне так не хватало. Я вогнал меч в ножны: — Пора выступать. — Но ты… — начала женщина. — Я дал клятву, — резко перебил ее я. — И потерял меч. — А что будет со мной? — спросила она, чуть не плача. — Что будет с Алайной? Я склонился и посмотрел на ее красивое лицо. — Я приду за тобой, — пообещал я. — И за детьми. Когда все закончится, мы вместе отправимся на север. Я подумал об Эдит в Беббанбурге и отогнал эту неуютную мысль. На удар сердца меня подмывало коснуться щеки Бенедетты, вместо этого я отвернулся. Потому что пришло время сражаться. Точнее, пришло время снова проскакать по тропе паломников, пересечь большую дорогу, а затем реку Лиган. И это означало, что придется миновать вершину холма, где Ваормунд унизил меня. Мне едва хватило сил, чтобы заставить себя посмотреть вверх по склону на заросли кустарника, а уж на сухие колеи, по которым меня волокли, и вовсе не мог. Все болело. Финан скакал справа; свой видавший виды шлем он подвесил к луке седла, а глаза от восходящего солнца защищала сплетенная из соломы широкополая шляпа. Витгар, с которым Финан, похоже, сдружился, ехал рядом с ним. Они вели оживленный спор о лошадях. Витгар отстаивал точку зрения, что мерин всегда перегонит жеребца, а Финан твердил, что кони из Ирландии такие быстрые и смелые, что ни одна лошадь в мире с ними не сравнится, за исключением разве что Слейпнира. Витгар никогда не слышал про Слейпнира, поэтому Финану пришлось пояснить, что Слейпнир — это конь Тора о восьми ногах. Витгар на это заметил, что Слейпнир, должно быть, родился от паучихи, и оба расхохотались.