— Едали и похуже. Бенедетта, в заляпанном кровью платье, зашла в кухню, представлявшую собой неуютный сарай близ пристани. Она привела Алайну, обняв девочку за плечи: — Малышка проголодалась. — Можем заварить овес, — предложил я. — Я умею делать овсяные лепешки, — радостно заявила Алайна. — В таком случае нам понадобится жир, — заметила Бенедетта, роясь среди ящиков и кувшинов на полке. — И немного воды. И соль, если есть. Помогите мне искать. — Мне нравятся овсяные лепешки, — сказала девочка. Я вопросительно посмотрел на Бенедетту, и та улыбнулась. — С Алайной все хорошо, — промолвила итальянка. — Хорошая девочка. — А ты найдешь мою маму? — с надеждой спросила меня Алайна. — Конечно найдет! — ответила вместо меня Бенедетта. — Лорд Утред все может! Лорду Утреду, подумалось мне, понадобится чудо, чтобы разыскать мать этого ребенка, не говоря уж о способе сбежать из Лундена. Но пока все, что мне оставалось делать, — это ждать возвращения невольничьего судна. Я велел стащить мертвые тела на пристань и свалить у западной стены, где их не могли увидеть караульные с моста. После наступления темноты трупы можно будет сбросить в реку. Жирную окровавленную тушу Гуннальда стянули с лестницы, его лишенная глаз голова с глухим стуком ударялась о каждую ступеньку. Обыскав чердак, я нашел крепкий сундучок, полный денег. Были тут уэссекские и мерсийские шиллинги, датское рубленое серебро, нортумбрийское золото, а помимо этого, фризские, франкские и другие чужеземные монеты, некоторые с надписями на совершенно незнакомых мне языках. — Они из Африки, — пояснила Бенедетта, вертя в пальцах увесистый серебряный кружок. — Сарацинские монеты. Такие в ходу у нас в Лупиэ. — Она вернула монету к остальным. — Мы в безопасности здесь? — спросила итальянка. — Думаю, да, — ответил я, стараясь ее успокоить и надеясь, что говорю правду. — Восточные англы полагают, что мы все сбежали на «Сперхафоке». Искать нас не будут. — А «Сперхафок»… — Она с запинкой произнесла непривычное название. — Где он? — Уже подходит к дому, надеюсь. — И твои люди вышлют помощь? — Им неизвестно даже, живы ли мы, — сказал я. — Так что, если у них есть хоть капля здравого смысла, они запрут крепостные ворота, выставят на стенах часовых и будут ждать новостей. Так бы я поступил на их месте. — А что будем делать мы? — Захватим второй корабль Гуннальда, — ответил я. — И пойдем домой, вслед за «Сперхафоком». — Значит, до тех пор мы останемся здесь? — Это лучше, чем прятаться в подвале рядом выгребной ямой. — Господин! — окликнул меня с подножия лестницы Беорнот. — Тебе стоит это увидеть! Я вышел на пристань и отправился за Беорнотом к западному ее краю, где нас ждал Финан. Ирландец мотнул головой, указывая вниз по течению. — Полно ублюдков, — сказал он. По реке поднялись четыре корабля. На вид саксонские: большие и тяжелые, все с крестами на носах. Был отлив, поэтому вода бурлила между быками моста, но ни один из кораблей не пытался пройти под ним: на всех четырех были подняты реи со свернутым парусом и ни на одном команда не собиралась убирать мачту. Корабли начали поворот к расположенным ниже моста пристаням, гребцы отчаянно орудовали веслами, преодолевая речное и отливное течение. Когда суда развернулись, я увидел, что трюмы их полны воинов и многие из них в красных плащах, обозначающих принадлежность к дружине Этельхельма. — Подкрепление, — уныло пробормотал я. — Полно ублюдков, — повторил Финан. Единственным утешением, пока я наблюдал за тем, как все больше врагов прибывает в город, была мысль, что «Сперхафок» не идет с ними на буксире или на веслах. Едва ли у этих четырех тяжело нагруженных кораблей имелся шанс догнать и захватить мой корабль, но, так или иначе, это означало, что Бергу и его команде удалось проскользнуть мимо них и уйти на север. Что навело меня на размышления про Беббанбург и слухи о чуме. Коснувшись амулета в виде молота, я взмолился богам, чтобы сын мой был здоров, с пленниками ничего не случилось и чтобы Эдгифу и ее дети не заболели. Я уберег ее сыновей от ненависти Этельхельма, но не послал ли их вместо этого на мучительную смерть от моровой язвы? — О чем думаешь? — спросил Финан, заметивший мое прикосновение к молоту. — Что мы спрячемся здесь. Выждем, а потом отправимся домой. Домой, с тоской подумал я. Откуда мне вовсе не следовало уезжать. Все, что нам оставалось делать, — это ждать. Корабль под командой сына Гуннальда мог вернуться в любой момент, а значит, мне придется держать дозорных на пристани, караул у ворот во дворе и еще в доме, где в одной из клеток для рабов находились пленники. Самих невольников мы не заковывали и не запирали, но настрого запретили покидать усадьбу, так как я боялся, что кто-то из них выдаст наше здесь присутствие. Ночью мы скинули голые трупы в реку. Отлив и течение должны были отнести их на восток, хотя я не сомневался, что покойники приткнутся к какой-нибудь илистой отмели задолго до того, как достигнут далекого моря. Никто не обратит на них внимания: этим летом, пока идет война за трон Уэссекса, трупов хватит в избытке. Новые корабли подвозили в Лунден все больше воинов. Они доставляли подкрепления для ярла Варина, продолжавшего командовать гарнизоном от имени лорда Этельхельма. Об этом мы узнали два дня спустя, когда глашатаи раскричали по старому городу, что жителям дозволяется выходить после наступления темноты. Вопреки настоятельным предупреждениям Финана, я отправился тем вечером в большую прибрежную пивную, известную как «Таверна Вульфреда», хотя все называли ее «Мертвый дан», поскольку однажды во время отлива нашли датского воина, нанизанного на гнилую сваю старой пристани. Долгие годы рука покойника красовалась прибитой к косяку дверей в таверну, и каждый, кто входил, касался пальца. Руки давно уже не было, но грубое изображение трупа до сих пор украшало вывеску. Сопровождаемый отцом Одой и Бенедеттой, я ввалился в таверну. Ода сам вызвался идти со мной. — Священник вызывает уважение, а не подозрение, — заявил он. — Бенедетта тоже пойдет, под видом моей жены. Когда он заговорил о Бенедетте как о жене, я едва не сорвался, но сумел скрыть свое раздражение. — Для женщин там небезопасно, — заметил я. — Но женщины постоянно ходят по улицам, — спокойно напомнил Ода. — Бенедетте лучше остаться здесь, — упорствовал я. — Восточные англы наверняка подозревают, что где-то в городе до сих пор прячутся беглецы, — терпеливо разъяснял Ода. — Искать будут молодых мужчин, а не священника с женой. Хочешь новостей? Тогда возьми нас с собой. Незнакомцы доверяют священнослужителям. — А если тебя узнают? Ода покачал головой: — Восточную Англию я покинул безбородым юношей. Меня уже никто не помнит. Я закутался в просторный темный плащ — нашел его при обыске чердака Гуннальда и комнаты внизу, где жил его сын. Плащ подпоясал куском веревки, потом позаимствовал у Гербрухта деревянный крест и повесил на шею. Меча я не взял, вооружился только спрятанным под одеждой ножом. — Ты похож на монаха, — сказал Финан. — Благослови тебя Бог, сын мой. Мы выбрали стол в темном углу таверны. Зал был почти полон. Местные жители расположились по одну сторону широкой комнаты, по другую же устроились воины. Было их большинство, и почти все с мечами. Воины с интересом посмотрели на нас, но сразу отвернулись, едва отец Ода осенил их крестным знамением. Эти парни пришли сюда пить, а не слушать проповеди. Некоторых интересовала не только выпивка: такие влезали по деревянной лестнице в комнаты, где занимались своим ремеслом шлюхи. В спину поднимающимся летели пожелания и насмешки товарищей. Эти похабные звуки резали слух отца Оды, но он молчал. — Те, кто всходит по лестнице, — это… — начала Бенедетта. — Да, — отрезал отец Ода. — Это молодые мужчины, вдали от дома, — сказал я. Неброская девица подошла к нашему столу, и мы попросили принести эля, хлеба и сыра. — Вульфред еще жив? — поинтересовался я у нее. Она посмотрела на меня, но не разглядела лица под капюшоном. — Он умер, отче, — ответила служанка, явно приняв меня за другого священника. — Жаль, — сказал я. Девушка пожала плечами. — Я вам лучину принесу, — пообещала она. Я перекрестил ее. — Благослови тебя Бог, дитя мое, — молвил я, и Ода неодобрительно засопел. Веселье разгоралось, и восточные англы запели. Первая песня была норманнской, плач мореходов по женам, оставленным на берегу. Но потом саксы в пивной заглушили всех старинной песней, определенно предназначавшейся для наших ушей. Отец Ода, слушая слова, насупился над своей кружкой. Когда Бенедетта, которой потребовалось больше времени, вникла в смысл, глаза ее округлились. — Эта песня называется «Жена дубильщика», — сказал я, постукивая ладонью по столу в ритм припеву. — Но она ведь про священника? — спросила Бенедетта. — Разве нет? — Да, — прошипел отец Ода. — Там про жену дубильщика и про священника, — пояснил я. — Женщина приходит на исповедь, а он говорит ей, что не понимает, в чем заключается грех, и просит показать ему. — Проделать это с ним, то есть? — Да, с ним. К моему удивлению, итальянка расхохоталась.