Ах, отдало в пальцы. – Его Асмас зовут? – спросила Эльга, подняв глаза от букета. Женщина вздрогнула. – Как вы… – Чувствую, – сказала Эльга. – Это северное имя, дикарское. – Женщина грустно улыбнулась. – Так-то его Лесмо зовут. Лесмо Иггитак. А Асмасом дети из дикарской деревни прозвали. Вроде как снежный волк на их языке. Дикий. Он с ними часто рыбачил. – Асмас. Эльга долго выбирала нужный лист. Все было не то. Хоть в лес иди за тем, что скажет о мальчишке правду. Ах, бестолковые, что ж вы крутитесь по десятому разу? Брысь. Я вас слышу, слышу, уймитесь. Глубже руку. Оп! Пальцы ухватили лист с отсветом солнечного света. Золотой дуб. Он. Он! Проводник. Лист сам гордо заявил: это я! Теперь подвернуть, надрезать, аккуратно поместить под клен, под каштан, сцепить, чтобы материнская любовь оживила связь. Асмас. Эльга отдернула ладонь. На внутренней стороне век вспыхнула и недолго продержалась пугающая картинка. Мальчишка, лет пятнадцати, не больше, лежит в глине, в грязной траве, какой-то тонкого железа шлем с вдавлиной темнеет рядом, ухо мальчишки все в крови, глаза пустые, шея вывернута, ворон… Ворон клюет макушку, что-то отыскав среди слипшихся волос. – Что? Что там? – забеспокоилась женщина. От ее взгляда не укрылось, что девушка непроизвольно зажмурилась. – Ничего, – сказала Эльга, мотнув головой, и принялась выковыривать золотой дуб обратно. – Далеко очень. Не получается. – Жалко, – сказала женщина. – Вы ждите, – сказала Эльга. – Он там где-то. Вру, подумалось ей. Опять вру. Только разве можно иначе? Нельзя иначе, нельзя. Значит, добавим иное. Твердоцвет, боярышник. Надежда. Она выловила листья и стала торопливо набивать их слоем-подложкой. Лицо Асмаса посветлело, потеряло четкость, сделалось как воспоминание. – Я пойду, – сказала женщина. – Постойте. – Меня зовут. Эльга провела ногтем, завершая букет. Хороший, несмотря ни на что, букет. Пусть и не совсем правдивый. – Все. – Она подала доску женщине. – Это вам. – Мне? – Да. Женщина взяла подарок. – Как так можно из листьев портрет слепить? – Она повернулась вместе с доской к свече, посмотрела, потом вдруг улыбнулась. – А я верю, что Лесмо мой живой. Я вот смотрю и вижу его – где-то у ручья сидит, нахохлился, голодный. – Это далеко. – Да, далеко на западе, – кивнула женщина, наклонила голову. – Долгой жизни. И ушла, прикрыв дверь. Эльга отпихнула сак и подтянула колени к подбородку. Не двигаясь, она смотрела на плотно сколоченные дубовые доски, пока не постучал Сарвиссиан и не сказал, что пора ехать. К ночи они добрались до Шуморья, а в Салланцу въехали лишь к вечеру следующего дня. Прошедшая гроза с ливнем превратила дорогу в некоторых местах в жидкое глиняное месиво. Ждать, когда месиво подсохнет, времени не было, и Сарвиссиан вместе с мужиками из увязших телег и грузовых подвод на скорую руку гатил участки. Под маленьким местечком Ужорье застряли на два часа. Но где могли, объезжали. Эльга не вылезала из фургона и упрямо набивала букеты, добиваясь послушания от собственных пальцев. Листья сочувствовали и болтали. О спокойных лесах, о погоде, о ветре. О различиях трепета и ловле солнечного света. Все попытки Эльги разузнать у них, что творится на границе с Тангарией, наталкивались на невразумительный шелест. То ли не знали, то ли были напуганы. Она попробовала по памяти набить Асмаса, но букет выходил жуткий, мальчишка таращился пустым глазом, тень ворона крылом взмахивала над ним. Бр-р-р! Мертвый. Ногтем, ладонью – в брызги. Ни к чему. Пусть будет живой. Лучше уж грозу набивать. И Эльга набивала грозу, распускала иву и седой пух, добавляла слюны, выкладывала темное небо. Молния с доски сверкала так, что глазам было больно. От последнего букета Сарвиссиан аж вздрогнул. – Ох, госпожа мастер, – выдохнул он. – Вот уж удивили. Смотришь – и ничего, тьма, потом вроде как дождинки видишь, ветер, а потом как лупанет! Ослеп, не ослеп, то неведомо, но Киян-мастер будто в темечко своим копьем стукнул. – То есть хорошо? – А вон давайте мужикам покажем. Сарвиссиан отнес доску селянам, рубившим молодые березки для гати. Те пялились секунд десять, потом один шлепнулся в грязь, а другой так и остался стоять с открытым ртом. Господина Некиса они в Салланце не застали. Ружи и Башквицы опять что-то не поделили, и отряду пришлось срочно встать лагерем на граничной меже. Указанный путь до межи занял больше половины дня, и Эльга все это время промучилась с вопросом, как примирить местечки. Даже тыкву господина кафаликса всю испинала. А то катается, катается, думать мешает. Ничего не придумала. Въехали в лагерь из пяти палаток к вечерним сумеркам. Было тихо, караул на меже зажигал фонари. И с одной и с другой стороны тянулась бугристая, необработанная земля, заросшая ивой и рябиной. Дальше проглядывали дома. Господин Некис оказался крепко сбитым воином, невысоким, бритым, угрюмым. Приказ титора его обрадовал. – Наконец-то! – сказал он, сворачивая бумагу. – Значит, неделя. Господин Некис заходил по командирской палатке, ловко уворачиваясь головой от висящих на крюках масляных светильников. – Была б моя воля, всех этих придурков я бы перевешал, – сказал он. – Висели б рядышком, через одного. Башквиц, Руж. Башквиц, Руж. И в глотку вцепиться некому, и другим придуркам великовозрастным учение. – Что? – спросила Эльга. Идея вдруг сверкнула в ее голове. – Я говорю, – ухмыльнулся воин, – что у вас неделя, госпожа мастер. Но на самом деле – шесть дней, потому что мы еще должны вернуться в Салланцу. – Да, я… Эльга замолчала, соображая. – Господин Некис, – сказала она, – у вас есть доски? – Доски? – переспросил господин Некис. – Вы хотите разделить местечки забором? Это бесполезно. Здесь и каменной стены недостаточно. – Так они есть? Лицо воина посерьезнело. – Сколько вам нужно, госпожа мастер? – Мне нужен участок забора из тридцати, но лучше сорока досок, липовых или березовых, сколотить, вкопать, пригнать плотно, без щелей. Господин Некис кивнул. – Думаю, завтра к полудню сделаем. – Поперек межи, – сказала Эльга.