А тут дело, слышите? Две деревни готовы поубивать друг друга, глупые, а вас нет. А я, может быть, с ума схожу. Ну же, скажите что-нибудь! Ш-ш-ш. И прорвалось! И вспыхнуло! Многоголосье закружило Эльгу, зазвучало в ней, высушило слезы. Хозяйка, мастер, где же вы были? – рассыпалось по саку. Мы кричали, кричали вам! Мы все здесь, мы вас любим! Мы с вами. Эльга рассмеялась. Глупые мои! Как я по вам соскучилась! А уж мы! А мы! – ответили ей листья. Они касались бровей, век, носа, подбородка, и иногда это было похоже на крохотные объятия. Ах, как это было страшно, хозяйка, когда вы замолчали, – шептали осиновые листья. Нас даже дрожь брала. Конец всякого времени! Зима! И что делать ведь не знаешь, – вздыхали кленовые. Шуршишь себе. Для кого? Для чего? Но мы не отчаивались! – гудели дубовые. И все жаловались, как им было плохо, как они чуть не рассорились, как потом помирились и как совещались и хотели даже при случае распустить горловину. Все думали про себя, вдруг вы нас больше не любите, хозяйка. Люблю! – выдохнула Эльга. А вообще такое бывает, – авторитетно заявил чарник. После проблеска много чего случается. И глухота, и немота. Дело вообще не в нас, едко добавила крапива. Дело в вас, мастер. Мы-то что? Есть ветер – шелестим, мнут – мнемся, ломаемся, сохнем. А все остальное – это вы. И жизнь в нас, и голоса наши, и место в букете. Я знаю, знаю, – сказала Эльга. Простите. Может, дружеский букет? – предложил донжахин. А давайте! Она вынырнула из сака и обнаружила, что на пороге ее комнатки с округлившимися от удивления глазами стоит женщина, обещавшая им, что дождь будет лить четыре часа. В руках у женщины был кувшин. – Да? Женщина с трудом протолкнула воздух в горло. – Я стучала. – Извините, я, наверное, не услышала. – Я вам… воды… – Хорошо, – сказала Эльга. – Вы поставьте. Женщина мотнула головой, отказываясь переступать порог. – У вас это… – Она коснулась своей щеки. – Тут. Эльга повторила ее жест. Березовый листик затрепетал в пальцах. – Он вас напугал? Женщина бросила быстрый взгляд в коридор. Приоткрыла рот. – Н-нет. Но вы там, в мешке своем, что на голову надели… – произнесла она. – Я слышала. – Что я разговаривала? Женщина кивнула. – Это не плясунья? Видимо, ничего страшнее этого поветрия для нее не существовало. Страх бился в ней рыжим кленовым костром. – Нет, я мастер, – сказала Эльга, – мастер листьев. Ой, постойте. Она наклонилась за доской, и женщина торопливо отступила на шаг от дверей. – Не приближайтесь! – Я покажу вам. – Ничего мне не надо показывать! – испуганно сказала женщина, тем не менее оставаясь на месте. – Совсем чуть-чуть вашего времени, – сказала Эльга, запуская руку в сак. – Я закричу, – пообещала женщина. – Это не больно. Просыпались листья. Женщина смотрела, как они разбегаются по доске, как ложатся непонятным, перевернутым узором. Клен. Слива. Чертополох. – Чудно. Пальцы слушались плохо. Возможно, с ними тоже следовало поговорить. Движения их были скованны, часто неверны. Эльге дважды хотелось впиться в них зубами, особенно в указательный. Вот уж тупица! Выручали листья. Чуть ли не сами подравнивались, сами строились, подставляли зубчики под ноготь мизинца, еще и шелестели успокаивающе: сосредоточьтесь, мастер, нас поплотнее, а нас – третьим рядом, а тут некстати яблоневый затесался, весь узор смущает, негодяй. Она вспотела, но больше от злости на непослушные пальцы, чем от самой набивки. Женщина прислонилась к косяку, завороженно наблюдая за Эльгиной работой. Страх ее кленовый притих, пробились светлые, спокойные нотки. Каштан. Все видно. – Еще чуть-чуть, – сказала ей Эльга, вылавливая в саке нужные листья. – Да я вижу. – Женщина вытянула шею. – Это что будет? – Вы. – Я? – Она помолчала, переложила кувшин из руки в руку. – Лет десять назад проезжал здесь мастер. Так он старичок был. Отцу моему портрет подарил, и он хмелку пить бросил. Раньше люто пил. А в портрете ничего, листья. Эльга кивнула, обрамляя каштаном клен. Нет, страх травить она не будет, но пригасит, подарит возможность его обуздать, пересилить. Туп. Ток-топ. – А вы можете не меня, а сына моего нарисовать? – спросила женщина. – Сына? – Мастера боя его забрали. Говорят, мы сейчас на западе воюем. Так вот откуда страх. Эльга вдруг увидела, что из кленовых листьев в женщине составлено юношеское лицо, губастое, уши оттопырены, одна бровь выше другой. Не мальчишка, а наказание, драчун, непоседа, репей в пятках, это, конечно, от деда, такой же, сладу нет, но хмелку не пьет, слава Матушке. Хоть самой веди в Амин или даже в Гуммин, ищи ему учителя. Что ж, с этим страхом… Эльга остановила пальцы. Интересно, подумала она, можно ли протянуть связь? Это ведь как букет-письмо получится, о котором девочка Устья говорила. – А давно его взяли? Женщина вздохнула, шагнула через порог, опустила кувшин на столик. – Давно, в конце зимы. Больше месяца уж прошло. – И ничего? – А как узнаешь? Я с краевыми весточки шлю, да все будто в воду или в огонь. – Вы постойте, – сказала Эльга. Руку – к листьям. Чарник, одуванчик, летучие семена, спешите ко мне, поднимайтесь со дна, сони. Попробуем, что выйдет. Дождь за окном притих. Наверное, ему тоже стало интересно. Сердитые грозовые тучи, которые пробивал копьем Киян, потянулись прочь, приоткрывая чистое небо. Пальцы так и норовили испортить букет. Но Эльга заставляла их исправлять собственные же ошибки, и в глубине женского лица, сотканного из сливовых и кленовых листьев, если смотреть пристальней, начинали потихоньку проступать детские черты, те самые брови, те самые губы, облупленный нос, темные глаза. Асмас. Словно невидимая, зыбкая, серебряная ниточка протянулась от доски куда-то во тьму, вверх, сквозь потолок и крышу.