– Не стоит, госпожа. Мятеж еще не полностью подавлен. Могут выстрелить в силуэт. – Простите. – Эльга отдернула пальцы. – Мне еще нужны доски и мой мешок. Они остались на постоялом дворе на окраине. Каршетт замялся. – У нас мало людей. Ваши вещи принесут только завтра утром. – Я могу сходить за ними и сама, – сказала Эльга. – Лучше не рисковать. – И что же мне делать? – Ничего. – Парень вынес короткую лавку за перегородку. – Я буду здесь. А вы можете поспать. – Сейчас? – улыбнулась Эльга. – Кажется, еще нет и полудня. – Есть книги. Вы читаете на тэнтонском? Эльга покраснела. – А такой есть? – Нет, я его только что выдумал. – Парень улыбнулся. – Погодите, я вам принесу с кухни чего-нибудь. Опустите засов, когда я выйду. – Хорошо. Закрыв дверь за Каршеттом, Эльга плюхнулась на кровать. Пальцы не хотели отдыхать, зарылись в мех, принялись рисовать по шкурам круги и узоры. Мятеж. Эльга и не знала, что такое возможно. Ведь это значило, что одни люди готовы убивать других. Нет, была, конечно, Тангария, был сумасшедший мастер, который вдруг воскрес по весне, и там сходились отряды, лучники осыпали противников стрелами, сражались и погибали мастера боя, но все это происходило далеко на западе, на границе Края, тогда как сам Край представлялся самой тихой и спокойной областью изученного мира. И вот. Эльга зажмурилась. Узор жизни вокруг, который она представляла себе, вдруг стал, похрустывая, меняться, обрел глубину, и сложность, и множество мелких рисунков, и тысячи взаимосвязей и красок, где-то пугающе-черных, где-то светлых, тысячи оттенков и листьев. Это было, словно до сегодняшнего дня она видела лишь небольшой кусочек общей картины, но, отступив и подняв голову, неожиданно обнаружила раскинувшийся над ней совершенно иной, гигантский и замысловатый букет. «Я взрослею», – подумала Эльга. Лиственным зрением она по-новому оглядела комнату, замечая тонкие, уходящие под лиственный покров штрихи: следы, отпечатки, тени людей, связанных с этой комнатой, и едва заметную вязь звучавших здесь слов. Ох, если бы она могла набить букет комнаты сейчас! Он, наверное, получился бы странным, хаотичным, безумным, дуб, клен, слива, папоротник и багульник, легкие былинки, острые усы пшеницы, звездчатка и чарник, боль, гордость, смятение, первая влюбленность. Каждый, каждый увидел бы свою историю! Ей вдруг стало ужасно стыдно за букет, который она сделала для Деодора Кеммиха. Он был ученический, очень грубый, и похвала мастера Мару сейчас выглядела авансом будущим работам. Можно было сделать гораздо тоньше, а Эльга, по сути, устроила небольшой костер для Деодоровой души. Ну как сгорела бы без остатка? Ой, как стыдно! Эльга завернулась в шкуры, чуть слышно и кисловато пахнущие пылью. Хоть глупой головой обо что-нибудь бейся. В дверь стукнули. Эльга соскочила с ложа. – Кто? – Каршетт. – А на тэнтонском? За дверью раздался смех. – У меня курица, хлеб и сыр. Эльга подняла засов. – Это так переводится? – Ага. Вместе с едой Каршетт притащил набитую листьями наволочку. – Вот, – сказал он, – набрал на заднем дворе. – Ой, замечательно! В одну руку Эльга взяла наволочку, а в другую – жареную куриную ножку, посмотрела пристально. – Что? – спросил парень. – Вода – в кувшине на столике. – А хотите, я с вас букет набью? – спросила Эльга, кусая ножку. – В смысле? – Ну, портрет. Только мне нужна какая-нибудь доска. Листья должны чувствовать под собой дерево, с холстиной выйдет гораздо хуже – осыпется в течение месяца. – Вообще-то… Сейчас. Каршетт, осина, яблоня, белый ромашковый цвет, задавленный остролистом, шагнул в темноту угла за перегородкой, что-то заперебирал там, наконец появился с круглым простым щитом, обитым по краю тонким железом. – Сойдет? – Ой, да. Отложив курицу и наволочку, Эльга приняла щит. Он был тяжелый, с тугим сыромятным ремнем для руки. Дерево сердито дохнуло в приложенную ладонь. – Там есть другой, – сказал парень, – но он треснутый. – Не, этот годится. Суровый дух щита Эльге нравился. Она видела воинов в его узоре, вчерашних мальчишек, которые, смеясь, сражались на деревянных мечах. Там же прятались беспокойные глаза женщин и усмешки бывалых бойцов. Эльга села на кровать и пристроила щит на коленях. Железная кромка врезалась в кожу, и даже подложенная шкура не спасала от неприятных ощущений. – Мне бы подставку, – сказала она, морщась. – Я могу держать щит в руке, – сказал Каршетт. – Было бы здорово! Только мне нужно, чтоб вы сели. Каршетт подтащил к кровати скамейку и сел, надев щит на предплечье. – Так? – Ага. Замрите. Пальцы сами нырнули в наволочку. Большей частью листья были осиновые, и Эльга посчитала, что для несерьезного букета их хватит. И вообще, удачно, что осиновые. Росла б на заднем дворе какая-нибудь туя – и все, извините, опростоволосилась. Каршетт смешно таращил глаза и старался не дышать. Темные, кружком стриженные волосы. Карие глаза. Курносый нос. Синяк на левой скуле. – Вы дышите, – сказала ему Эльга. – Можно? – С меня господин Саргюс спросит, если с вами что-нибудь случится. – А-а. Каршетт выдохнул и снова набрал воздуха в грудь, раздул щеки. Смешно. Может, специально для нее? Просеивая листья, Эльга мысленно уже составляла узоры. Единственный сын. Год в городской охране. Родители дали три эрина старшему гаффину, чтобы его устроить. Простая служба. Несколько мелких стычек с ворами на торговой площади. Зуботычины от ветеранов. Мечты. Ах, мечты… Эльга улыбнулась. Каршетт часто видел себя старшим гаффином, с отдельной избой при казарме, с женой из северянок, скуластой, светловолосой, с тремя десятками стражников в подчинении, которые втягивают головы в плечи при одном его недовольном взгляде. А вот парня приметил сам титор, и мечты стали смелее, радужнее. Не стояние у ворот как-никак, не обход улочек – охрана дворца. Изба выросла в каменный дом, к северянке прибавилась вторая, рыженькая, где-то в городе запримеченная…