– Да-да. Ветер. Женщина распрямилась. В глазах ее мелькнуло удивление. Дрогнули в робкой улыбке губы. Она как-то по-новому, с интересом, осмотрела комнату, букеты на стенах, маленькую Униссу работы мастера Криспа. Взгляд ее остановился на Эльге и потемнел. – А ваша девочка… – Ученица, – поправила Унисса. – Да, она. Она пойдет с нами? – Конечно. Женщина замялась. – Может, не надо, госпожа мастер? Право, лучше, чтобы ее не было с нами, – прошептала она. – А при чем здесь Эльга? – спросила Унисса. Несколькими круговыми, обводящими движениями мизинца она выровняла букет, прищурилась и сдула с марбетты крошку. Женщина вздохнула. – Он может впасть в ярость, такое было уже один раз. – Из-за Эльги? Женщина кивнула. – Он боится забыть. – Эльгу? – Нет. – Хорошо, – сказала Унисса. – Расскажете по дороге. Она сложила букет и несколько дощечек в холщовую сумку, потом шагнула Эльге за спину. Работа ученицы глянула на нее бледным, неживым лицом. – Как думаешь, годится? – спросила Унисса. – Нет, мастер Мару, – отняла руки и опустила глаза Эльга. – Что ж, это честно. Чего сидишь, собирайся. – Куда? – К нашему бедолаге. – Но мне же нельзя. – Это я буду решать, что тебе можно, а что нельзя, – сказала Унисса. – Думаю к тому же, что тебе будет полезно. Если это то, что я думаю. – Да, мастер Мару. Женщина жила на западной окраине Гуммина, и канал пришлось пересекать два раза. История ее оказалась проста. Звали ее Геттер Моэн, и Шивван приходился ей сыном. Муж сгинул восемь лет назад, когда плясунья прошлась по краю. Что с ним сталось, она не знала. То ли сожгли его в одном селе здесь, поблизости, то ли сам он себе смерть наплясал. Шивван гибель отца переживал тяжело, не верил, ждал его каждый вечер, но в конце концов смирился. Ковхар, мастер по дереву, взял его в ученики. Они стулья делали, лавки, сундуки, мелочь всякую, шайки да корыта. У Ковхара дочка была. Свия. Ей шестнадцать было, а Шиввану семнадцать исполнилось. Она любила смотреть, как он и отец работают. Сама игрушки мастерила, вырезала по сосне и липе настоящие чудеса. Лисиц, ворон, белок. Людей вот тоже. Дочь мастера все-таки. Шивван уже и ночевал там. Со Свией у него как-то тихо сладилось, а Ковхар не препятствовал. Разговоры о свадьбе пошли. Славная была девушка, спокойная, иногда – озорная. Шивван приводил, показывал, благословения просил. А потом она возьми да на речке под лед и провались. Что ее туда потянуло, как она там оказалась – неведомо. Лед еще нестойкий был, не схватившийся. Рукавичка на краю полыньи от нее осталась, и ничего больше. Говорят, водяной кэттар так себе невест отбирает. Поманит понравившуюся, поведет с берега и утопит на глубине. Ни тогда, ни потом Свию не нашли. То ли далеко унесла река, то ли действительно к кэттару в услужение попала. Ковхар запил. А на Шиввана немота напала. Пять дней ни с кем не говорил. Ходил на реку, ждал. Чего ждал, наверное, и сам ответить бы не смог. Может, что водяник сжалится да отпустит Свию. Может, прыгнуть за ней хотел. Она уж думала, думала, что прыгнет. Потом холода ударили. Полынья затянулась, на лед снегу нанесло. Она ходила к сыну, укутывала шкурами да тулупом мужним. Горячего оставляла. Пыталась разговорить, но Шивван не отвечал. Молчал, смотрел в одну точку. Словно не на реку, а в себя. Городские хотели уж было его силой в лекарский приход отнести. Не дала. И Ковхар вступился. Пусть, пусть! День сидел с ним, горевал. А утром шестого дня Шивван вернулся в дом. Лег и не шевелился. Руки и ноги были холодные, белые, пальцы – как ледышки. Сердце постукивало будто из-подо льда. На губах – короста. Под глазами – круги. Не сын, а тень. Она растерла его чем могла. Мазью чистотела, настойкой горечавки. Втирала, пока коже не вернулся бледно-розовый цвет. Шивван тогда впервые после перерыва заговорил с ней. Он сказал: – Не надо. Но матери ли такое слушать? Она натопила воды и вымыла его. Сам он ничего не делал, но и не сопротивлялся, не гнал. После опять лег, уставился в потолок. Она ему: – Чего ты там видишь? Нет там ничего. Доски да щели. А что слова? Он или глаза закроет, или к окну голову повернет. Не дашь ему в руки миску, так и лежит без еды. Может, и безразлично ему все, а у нее сердце кровью обливается. Нельзя ведь так, нельзя! Это же живой человек сам себя хоронит! А тут весна. Матушка-Утроба в силу пошла. Надо в поле, надо в хлев, надо в прядильную мастерскую. Оставляешь сына одного и думаешь, что вернешься к вечеру, а его и нет, к реке пошел да утоп. – Понятно, – кивнула Унисса. Они перебрались через дряхлый мосток и по скрипучему дощатому тротуару вышли к низенькому, но крепкому дому. Крыша из дранки, труба из обожженной глины. Наличники на окнах крашены давно, но желтеют издалека. В глубине двора – хозяйственный сарай, хлев, загон из жердей. – Сюда. Вслед за хозяйкой Унисса и Эльга направились по тропинке мимо смородиновых, робко-зеленых кустов. С близких грядок любопытно выглядывали ростки – кто идет? Слышалось взмекиванье козы и дребезжание колокольчика. – Сюда. Женщина поднялась на крыльцо и отворила низкую дверь. В доме было чисто и светло. Пахло свежим хлебом. Метелки из пшеничных колосьев и вербы висели в углах. Половичок в центре, стол, черное квадратное горнило печи. У дальней стены стояла кровать. Сноп света из окна косо падал на лоскутное одеяло. – Вот и я, сынок. Женщина шагнула вперед, закрывая собой Эльгу. Одеяло осталось неподвижным, но там, куда солнечный свет не доставал, складки выдали поворот невидимой головы. – К нам сегодня мастер листьев зашла… Шивван резко сел. – Зачем? – прохрипел он и поднялся, кутаясь в одеяло. – Кто с ней? – Это всего лишь ученица, – опасливо сказала женщина, спиной оттесняя Эльгу. – Ты ее даже не увидишь. Шаг, еще шаг назад. Эльга отступала, пока не оказалась прижата к двери. Лопатки больно стукнули о дерево. – Не надо мне мастеров! Шивван двинулся на женщин. Он был крупный, плечистый, выше Рыцека и косматый. Эльге, выглянувшей из-за плеча Геттер Моэн, он показался зверем, вставшим на задние лапы.