– Он все равно не такой. – Сядь, – сказала Унисса. Эльга села на лавку, сложив руки на коленях. – Рыцек именно такой, – с нажимом сказала Унисса. – Он видел смерть и сам был смертью для кого-то. Это очень изменило его, как меняет всякого. Лук – это горечь потери, и весь мир для него теперь имеет оттенок горечи. Даже ты. Одуванчик – это легкость. Но эта не та легкость, что позволяет не замечать неудачи. Это легкость, с которой можно творить страшные вещи. Легкость не принимать ничего близко к своему сердцу. Ни чужую привязанность, ни чужие любовь или горе. Эльга почувствовала, как слезы подступают к горлу. – Но ведь это можно изменить? – Попробуй. Может, и получится. Эльга встала. – А вы мне поможете? – Зачем? – удивилась Унисса. – Но если… – Эльга втянула воздух носом и неуверенно продолжила: – Вдруг я не смогу… – Это твое испытание, – сказала Унисса, резким пассом загоняя раскрошенные листья в угол комнаты. – И ты сама его выбрала. Можешь взять марбетту и свечи. – Я… – Ты хочешь расти? Унисса вручила марбетту Эльге. Стукнули, складываясь, раздвижные ножки. – Да, мастер Мару. – Свечи – на кухне. Рыцек спал, откинув одеяло. При свете свечи, установленной в подставке на марбетте, его тело казалось желтым, а шрамы – красными. Шрамов было много. Пять свежих, в стежках крепких ниток. Остальные – старые. Один пересекал грудь слева наискосок. Эльга поворошила листья. Тише, тише. Дуб, гордый и храбрый, лист славы. Вяз, означающий красоту и практичность, а также глубокие чувства. Вы составите у меня основную часть. Один к одному, зубцами и жилками. Тише, тише. Покровом ложитесь на доску. Вплетаясь в ткань дерева. Играя свечным светом. Густо, колко, мягко. Подровнять ногтем, формируя худое лицо. Чуть больше дуба на скулы, на лоб, на рельеф надбровий. Чуть меньше на глаза, здесь яблоневый лист, яблоневый цвет, прошлое и будущее. Я вижу тебя, Рыцек! Пальцы Эльги обжимали и гладили дерево, ныряли в сак и всплывали из него, облепленные претендентами на места в букете. Сон, голод, жажда трепетали где-то за спиной, пока она работала. Небо потемнело, алое лезвие заката вскрыло ему брюшину, чтобы освободить икринку луны. Подбородок и губы. И шрам. Эльга чувствовала: да, Рыцек ожесточился. В нем появилось что-то грубое, ехидное, лишенное чуткости. Это надо было исправить. Но как? Рыцек повернулся на бок, лицом к Эльге. Свет облизал его плечо и щеку. Изо рта, приоткрытого, некрасиво сплющенного тюфяком, потекла слюна. Спи. Эльга отступила от марбетты. Даже в грубом пока рисунке листьев Рыцек получался таким же неприглядным, как у Униссы. Она не хотела делать его таким, но пальцы будто не умели, не понимали по-другому. Тоже мне мастера! От отчаяния Эльга запустила упрямые руки в волосы. Там копошитесь. Нет-нет! Нужно как-то смягчить. Очень аккуратно и легко. Мы! – зашептали ей листья клена. Возьми нас. И меня! – сказал лимонник. И нас! – прошуршали подорожник и чикалча. Погодите вы! – мысленно прикрикнула Эльга на доброхотов. Прищурилась. Чарник – слишком честный, не годится. Может, вишня? Увы, слишком легкомысленная. Камыш? Рута и самшит? Папоротник? Эльга опустила пальцы в сак. Тамариск. Да, в шрам добавить тамариска. Божественная связь. И клен, клен поверх, клен всюду, как жизненный путь. И папоротник, означающий надежду. Полночь прижалась к окну – что там, как там? Свеча выгорела, но оказалось, что Эльге не особенно нужен свет. Она все видела и так. Подушечками пальцев, ногтем и сердцем. Все поры, все волоски, впалость щек и поволоку лиственных глаз. Тум-тум. Там-там. Доска отзывалась на прикосновения и постукивания. Листья жались друг к другу, теснились, принимая собратьев. Ворчали. Тише, тише, шептала им Эльга, все поместитесь. Несносные мои. Все, что было, прошло. Это папоротник. Тонкие, хрупкие веточки. Они лягут вот здесь, у переносицы, выше, где складка. А ниже – яблоня и одуванчик, чтобы притушить злость от гибели мастера Изори. Рыцек на букете сопротивлялся. Он не хотел меняться, и это сказывалось на настоящем Рыцеке, сон которого стал беспокойным до того, что он несколько раз переворачивался с боку на бок. Эльге казалось, будто она борется с ветром. Листья крошились и непослушно выпирали из доски, а букетный Рыцек скалился и надувал щеки. Пальцы ныли. Боль ползла по предплечьям. Печать на запястье то холодила, то обжигала, то стягивала кожу. Ну нет, сдаваться Эльга не собиралась! Она упорно правила букет, смягчая черты, мешая дубовый лист с кленовым, затирая злой блеск в Рыцековых глазах. Еще! Еще! Предрассветная зыбь затекла в окно, мохнатая, серая. Как тяжело тебя исправлять, Рыцек! Что же случилось с тобой? Где ты прежний? Рыцек пятном смотрел с букета. Эльга набрала листьев в ладонь, но сил набить их у нее уже не осталось. Еще бы чуть-чуть. И спать. Потом можно спать. Она опустилась на стул перед марбеттой. Скрип. – Кто здесь? – Рыцек поднял голову от тюфяка. – Я, – сказала Эльга. – Что? Зачем? Она не заметила, как Рыцек оказался рядом. От него веяло холодом и терпкими запахами тангарийской степи. – Мне мастер про женщин часто рассказывал, – сказал он, отряхивая листья с ее ладони. – С ними – тот же бой. Те же уловки и хитрости, нападение, засада, обман. А потом – ты победил, сломал… – Что? Эльга совершенно не понимала, что Рыцек делает, зачем его пальцы тискают ее плечи, шею, подбираются и оглаживают грудь. – Ты ведь сама пришла. Он завел руки Эльге за спину и легко сцепил в запястьях. Одна рука при этом у него осталась свободной. – Я… – Ш-ш-ш, – сказал Рыцек. Его губы нашли губы Эльги. Это было приятно, сладко, несмотря на боль в запястьях и туман в голове. – Рыцек, – выдохнула Эльга, едва у нее появилась возможность что-то сказать. – Молчи. Неуловимым движением Рыцек, мальчишка со взрослыми повадками, приподнял ее, прижал к себе. Треснуло, оголило ноги платье. – Тебе же хочется? Он повалил Эльгу на тюфяк. Солома зашуршала многозначительно, с намеком. Рыцек пополз губами от шеи вниз. На спине его выгибались шрамы. Сил сопротивляться ему у Эльги не было совсем. Да и не хотелось. Весь мир состоял из листьев, и они раскачивались, складывались в чарующий рисунок, куда-то плыли и во все жилки смотрели с потолка.