Корзину повыше. Башмаками по булыжникам – звонче. – Тангарийцев наконец разбили. К началу весны вроде как должны вернуться. – А сумасшедший мастер? – Говорят, бежал обратно в Серые Земли. – Чтоб он там конец и нашел! – Пирожки! С яйцом! С капустой! – Капуста квашеная! Яйца! – Как у нашего Савотта появилась вдруг работа! Он не сеет и не пашет, он седьмые сутки пляшет! – Эльга! – окрикнула Унисса ученицу, застрявшую у лотка с бусами да зеркальцами. – Да-да, мастер Мару! Плыли мимо люди – шубы по подошву, мехом подбитые, воротники косматые, платки – крашеная шерсть, пояса – кожаные. Сыпался мелкий снежок, а сквозь него щурилось сонное зимнее солнце. Во всякой вещи, скоро поняла Эльга, не надо искать суть, поскольку внутри ее нет. Хоть пялься лиственным зрением, хоть перемигивайся с ней изо дня в день. Суть вещи – внешняя. Суть вещи в том, каким ты видишь ее предназначение и что ты в нее вкладываешь. Скажем, нож. Вложи в него (резеда и орешник) усталость натруженных рук, вкус хлебных крошек, стук доски, легкий пролет точила по изношенному клинку, изгиб детской свистульки, память свою вложи – и получишь чувство дома, светлую тень и далекий родной голос, зовущий тебя из распахнутого окна: «Эльга! Живо к столу!» Живет в тебе другое – добавь калиновой ягоды, и почудится кровь, заполошное метание обезглавленной курицы, всплывет густой дух убоины. Мясные ряды, мертвые головы. Не нож, а смерть. Черный тополиный лист. Страшно? Страшно! В кружке храни жажду. В очаге – тепло. В оконной раме – ветер. Ну а в пироге, конечно, праздник. В свече – надежду. В платке – веселье. В листьях – осень. Что набьешь, то и получишь. Эльга сама себе удивлялась. Посмотрит на лукошко, и листья в букете, складываясь в плетеные бока, начинают пахнуть летом, зноем, звенят комарами, там травинка, здесь присохшая ягодка, раз! – и шелестит голосок: «Рыцек, Рыцек, пойдем в лес по малину». А вода в собачьей миске, зыбью в мелкую ряску, принималась отражать пса, похожего на Кутыню, оставшегося в позабытом Подонье, ловила его ворчливое «боу-боу». Здесь он где-то, верный товарищ, обернись, поищи. Ну-ка! Жалко, с живым такое не проходило. Живое было непонятное, неухватываемое, и даже мухи или жучки имели скрытный слой, разглядеть который у Эльги не получалось. Вот хоть что ты делай! Вроде набиваешь, стараешься, а выходит мертвое. То есть не мертвое, а не живое. Как Фаста на подоконнике. Унисса смотрела на букеты ученицы, на воробьев и ворон, на телят, лошадей, неведомых зверей и щелкала пальцем по рамке: – Чего не хватает? – Жизни, – отвечала Эльга. – Правильно. А почему? – Не знаю. – Подумай. – Я не могу заглянуть в них, – сокрушалась Эльга. – И что тебе мешает? – Второй слой. Он прячется, и я набиваю не все листья. – Хм. Может, ты смотришь не так? Эльга вздыхала. – Я, наверное, глупая. – Может быть, – соглашалась Унисса. В середине зимы, в самый лютовень, она принесла котенка. – Вот, – сказала мастер, достав из-под теплой накидки серый комочек, – это теперь твой зверь. Ухаживай, смотри, каждый день набивай по букету. – Дрожит, – сказала Эльга. Котенок, расставив лапы, покачивался на столе. Он жалобно мяукнул, показав розовый язычок. Эльга легла подбородком на столешницу. Глаза у котенка были светло-голубые. Над правым белело пятнышко. Эльга поднесла пальцы к его мордочке. – Налей ему молока, – сказала Унисса, отряхивая снег с плеч. – Только не на столе. Она вышла и вернулась с корзинкой. – Пусть он спит у тебя в комнате. Котенок непонимающе таращился на пальцы. Эльга погладила его. Звереныш несмело переступил лапами и мяукнул снова. – Что видишь? – спросила Унисса. – Шигула, одуванчик, пастушье ушко. И горицвет. – Пока достаточно. Котенок был глуп, и Эльге пришлось несколько раз ткнуть его мордочкой в наполненное молоком блюдце. Когда дело пошло, она села рядом и долго рассматривала маленького подопечного лиственным зрением. Ей казалось, что сквозь неплотные, мягкие сочленения шигулы и одуванчика периодически проскакивают завитки иных листьев. Не ушко, не горицвет. – Иди сюда. Она сгребла котенка в охапку. От него пахло молоком. Коготками он цеплялся за платье. В маленьком тельце постукивало сердечко. Эльга коснулась пальцем розового носа. – Поел? Звереныш мяукнул. Первый портрет котенка совсем не получился. Он пошел исследовать комнату, и у Эльги в попытках ухватить его движение листья серыми пятнами рассыпались по доске – здесь хвост, там лапа, там ухо. Куда годится? В конце концов она поймала котенка под лавкой и перенесла на постель. – Лежи, – грозно сказал Эльга ему. – Не вздумай даже шевелиться. Но помогло это ненадолго. Любопытный звереныш, вздернув короткий хвостик, полез к изголовью, к перу, торчащему из подушки. И тогда Эльга осыпала его листьями. – Вот, играй. Но котенок не проявил к липе, рябине и клену никакого интереса. – Эй! – Эльга развернула его к себе. – Ты куда? Ты вообще можешь полежать спокойно? Она опрокинула его на одеяло, тут же из складок мастеря невысокие стены. – Лежи-лежи. Котенок зевнул. Эльга погладила его, почесала между ушами, потеребила шею. Звереныш вытянул лапы и заурчал. – Нравится, да? Вот и лежи.