Унисса повернула букет к Фасте. – Это? – Илокей прищурился, потом осторожно спустил ноги с подоконника. Он приблизился к букету бочком, неуверенно, опасливо, так же, как с Эльгиным человечком-кувшином, не дотрагиваясь, протянул ладонь. – Интересно. – Да, для легкости, – улыбнулась Унисса. – Это я? – с удивлением спросил Фаста, принимая букет из рук мастера. – Ты. Фаста, хмыкнув, отставил доску на вытянутых руках, и Эльга увидела две половинки человеческого лица, сложенные из тонких серебристо-зеленых и желто-коричневых листьев. Половинки были непропорциональны – ольховая занимала большее пространство букета и, казалось, готовилась и вовсе выскочить за рамки. Глаза – черника и слива, борода – ивовая прядь. От лица веяло ненормальностью, безумием, сумасшествием не изображенного на букете человека, а самого мастера. Ну кто делает разные глаза? – Вот, смотри, ученица! – рассмеялся Фаста, поворачивая букет к Эльге. – Вот я, настоящий я! У тебя – не я, не живой, тяжелый. Здесь – легкий! Учись! Он сунул доску в руки девочки. – Но тут все неправильно, – сказала Эльга, рассматривая бегущие, перескакивающие с облепихи на ольху и меняющие цвет морщинки. Фаста фыркнул. – А я – правильный? Он потащил из угла к скамьям обеденный стол. Пироги! Пироги! Пироги! – Но как же… Эльга не стала касаться листьев. Сумасшедший таращился с букета одним глазом и словно прищуривался другим. – Мастер сам устанавливает правила, – произнесла Унисса, отставляя марбетту к стене. – Если он – мастер. Она раскинула над столом белую скатерть. Фаста пританцовывал и стаскивал стулья, словно ожидались гости. – У меня не много счастливых моментов, – проговорил он, встав на один из стульев, чтобы зажечь светильник на цепи под потолком, – этот – памятный, и, если честно, я уже год о нем мечтаю. Фитиль светильника выпустил язычок розоватого пламени, и Фаста спрыгнул на пол. Унисса ушла на кухню. – Для тебя, кстати, это тоже очень важный день, – сказал Фаста. – Почему? – спросила Эльга. – Не могу сказать. – Боитесь? – прищурилась девочка. – Нет, – мотнул косматой головой Фаста. – Я не могу сказать, потому что уже этого не сказал. Ты потом поймешь. – Я и сейчас это понимаю, – сказала Эльга. – Для вас этот разговор уже был. – Да, – грустно улыбнулся Фаста, – был. Очень много всего – было. Хотя оно еще только будет. Иногда в этом трудно ориентироваться. Знаешь что? – Он присел перед девочкой. – Я дарю тебе этот букет с правильным мной. Эльга помолчала. – Потому что так и должно быть? – спросила она. – Потому что это уже произошло. – И это все, что вы можете мне сказать? Фаста неожиданно стал похож на свой букет – повернулся так, что розовый свет светильника лизнул лишь половину лица. Вторая половина спряталась, но, невидимая, словно бы разрослась благодаря беспорядочно торчащим пегим космам. – Я хочу тебе сказать… Я хочу сказать… – Губы Илокея дрогнули. – Чтобы ты ничего не боялась, как бы тебе ни было страшно. – Мне будет страшно? – тихо спросила Эльга. Фаста кивнул. – Но я выдержу? – В каждом человеке есть граница, предел… Фаста вздохнул, моргнул серьезными глазами (прищуренным черничным, большим сливовым) и выпрямился. Под стук и звяк, доносящиеся с кухни, он подошел к столу, провел ладонью над макушкой и повторил: – Предел. И расхохотался. А потом подпрыгнул, пытаясь задуть светильник. Только Эльге это совсем не показалось веселым. – Ило, помоги, – позвала Унисса. – Бегу! Фаста едва не своротил косяк, не попав в проем, потом попал и исчез, со свистом втягивая воздух и массируя плечо. Шум и звон на кухне возросли в два, а то и в три раза. Бум-бам-трям. Шипела вода, попав на раскаленную печь. Предел. Эльга составила два букета – свой и мастера – вместе. Фаста, застывший на подоконнике, не был живым. Глиняный, бумажный, лиственный человечек. Фаста с лицом из двух разновеликих половинок подмигивал и раздвигал губы в улыбке. Смотришь в упор – не шевелится. Отворачиваешь голову, бросаешь взгляд искоса – уже не ты, а он изучает тебя. Как так? Эльга повела ладонью. Букет дышал в руку. Словно приоткрыли дверку, и легкая утренняя прохлада скользила между листьями, покалывая кожу. Фаста смотрел насмешливо. Где, спрашиваешь, легкость? Она в твоей голове. И в твоих ногах. И повсюду. Эльга вдруг обнаружила, что, оставаясь на месте, неосязаемая, невесомая, как пушинка, приподнимается вверх, к потолку, а потом скользит еще выше, сквозь брус и доски, и комнату второго этажа, вдоль обмазанной глиной трубы под крышу и – ах! – вырывается в небо. От высоты покалывало кончики пальцев. Но страшно совершенно не было, потому что и высота, и лавка ощущались одновременно. Светлая синь распахнулась перед Эльгой во все стороны. Город Гуммин остался внизу, представляя собой серые, черные, желтые, светлые пятнышки крыш и прорехи улочек между ними. Скобкой вытянулся лекарский приход. Тонкой лентой разделил кварталы речной канал. Мгновение – и все это потерялось за облачным покровом, а вокруг заиграл, запел ветер. Частицы воздуха закружили Эльгу, увлекая за собой. Выше, выше! Лети, девочка! Полыхнуло, рассыпалось сусальным золотом по покрову солнце. – Эльга. Эльга вздрогнула и стремительно вернулась с неба на лавку. Была ли там, вот вопрос. Пальцы вцепились в рамку – не оторвать. – Садись к столу, – сказала Унисса. – Да, мастер Мару. Эльга оставила букет (жадные пальцы пришлось чуть ли не уговаривать) и пересела к тарелке, на которой дышал жаром кусок пирога. – Горячий, – сказал Фаста, усаживаясь наискосок. – Бери молоко, – сказала Унисса. Эльга подтянула кружку. – Мне тоже молока, если можно, – сказал Фаста. – В Гуммине хорошее молоко. А пиво как раз варят плохое. Привстав, он приподнял кувшин и отхлебнул прямо из него. – Ило, – с укоризной произнесла Унисса. – Ой! – рассмеялся Фаста. – Проказничаю! А ты меня любишь! Любишь! Умница. – Люблю, – сказала мастер. – Представляешь? – обернулся к Эльге сумасшедший. – Кто я? Кто она? А человеку большего и не надо.