– Сел. Фаста выпрямился. Босые ноги его чуть-чуть не доставали до пола. К большому пальцу на правой прилепился желтый липовый лист. – Эльга, – сказала Унисса, – возьми доску и представь, что Илокей – это кувшин. – Она склонила голову. – Нет, представь, что горшок. Фаста рассмеялся. – Ночной! Я – ночной горшок! – Да, мастер Мару, – сказала Эльга. – Будь внимательней, девочка, – предупредил Фаста, посерьезнев. – Смотри вглубь. Тебе пригодится. Он перевел взгляд на Униссу, чуть опустил плечи и замер. Эльге даже показалось, что он перестал дышать. Мастер оглянулась на ученицу, придерживающую доску на коленях, хрустнула пальцами и сказала: – Начнем. Фррысс! – просыпались листья. Эльга помнила, что Фаста состоял из орешника и вяза, но сейчас лиственным зрением она наблюдала облепиху и ольху. Язык зачесался от того, чтобы спросить об этом мастера. Но Унисса с заострившимся, напряженным лицом сосредоточенно формировала букет. Пальцы ее постукивали слаженно и сердито. Фаста не шевелился. Тум-тум. Тум-тум-тум. Ногтем – р-раз! Завидуя мастеру, Эльга вытянула первые листья и травяные стебли, и они стали фоном, превращаясь в серовато-белую раму окна и часть стены. Вторая порция сложилась в набросок человеческой фигуры. Илокей Фаста почему-то действительно получался словно кувшин, поставленный на подоконник. Вещь, а не человек. Понятно, что неправильно, но ведь не бросать букет от этого. Неудача – первая помощница, а терпение – вторая. – Мне было страшно, – вдруг заговорил Фаста, не меняя выражения лица. Его пустой взгляд упирался в марбетту. – Вязкий сон. Сон-будущее. Как ты ни убегаешь от него, медленно, день за днем он подкрадывается к тебе все ближе. Мертвецов сваливают в кучи, а оставшиеся в живых копают большие ямы. Такие глубокие, что у них нет дна. И человек на черном коне – цок-цок, цок-цок – проезжает мимо. На нем – серебристый плащ. Он с чужого плеча, потому что в крови. Человек смотрит на ямы и улыбается. Странная улыбка, будто сквозь боль, словно движение губ сопряжено с болью. Тум-тум. Пальцы Униссы остановились, подрагивая над листьями. – Илокей, хватит, – сказала она. Фаста вздрогнул и ссутулился еще больше. – Я бы хотел забыть, Нисса. Стать легким. – Подожди чуть-чуть. – Я жду, ты же видишь. Тум-тум. Тум. Пальцы заработали снова. Через мгновение опомнилась и Эльга, набрала листьев, принялась уминать их в сидящую на подоконнике фигуру, придавая ей рельеф. Тонкая рябиновая полоса вплелась в вяз и орешник. Откуда взялась рябина, было непонятно. То ли листья сами вползли в букет, то ли под воздействием слов Фасты Эльга набрала красного. Хотя, наверное, нужны были мертвые, почерневшие листья. На босые ноги Фасты пошли бледные лепестки фиалки. Отзвучавшие слова словно никуда не делись, а повисли над потолком. Снаружи припустил дождь, зашипел, забрызгал. Небо над зубчатой крышей заброшенного лекарского прихода потемнело и надуло щеки туч. Эльга, скругляя, подрезала ногтем голову Фасты, и Илокей на подоконнике дернулся, словно она провела по нему вживую. – Я устал, – сказал он. – Я похожу? Не дожидаясь разрешения, Фаста соскочил на пол, двинулся к прихожей, в нос считая шаги, дошел до проема и повернул обратно. Лицо его посветлело, он несколько раз попробовал половые доски пяткой. – А полы новые, – сказал он, словно это стало для него открытием, – новые. А я не видел. Фаста шагнул к Эльге, и она не успела спрятать незаконченный букет от его глаз. – Интересно. – Илокей заглянул сбоку, протянул пальцы, но так и не коснулся фигурки из листьев, сидящей на подоконнике. – Я не доделала еще, – сказала Эльга. Фаста кивнул. – Я вижу. – Глаза его вспыхнули. – А почему рябина? Эльга пожала плечами. – Не знаю. – С мастерами всегда так, – вздохнул Фаста, – делают, а не знают, что делают. Бывало, спрашиваешь мастера Хеворрина, почему он в отвар из горечавки добавляет чарника, так он тоже без понятия. По наитию, говорит. А чарник, он язык вяжет, от него потом полдня плюешься, а все равно будто сено во рту. – Ило, – позвала его Унисса. – Да-да. Фаста постоял еще немного, изучая букет. – Какой я грустный, – сказал он. – Нет, это неправильно. Это выкинуть. Можно даже сжечь. Сухие листья горят почти бездымно и быстро, и никто не увидит этого стыда. Я, кажется, видел яму за домом… – Нет, – сказала Эльга, прижимая доску к груди. Фаста нахмурился, а потом вдруг улыбнулся. Улыбка у него была очень светлая, усы над верхней губой раздвигались в стороны, будто щеточки. – Ну и ладно, – он снова забрался на подоконник, – я буду смирный. Думаете, я грустный, а вот и нет. – Ты не голоден? – спросила Унисса. – Мне подали кочерыжку и рыбий хвост, – гордо сказал Фаста. – Вот если бы я их принес с собой, думаю, мы бы передрались. Я уверен, немало людей вцепились бы мне в бороду даже за одну кочерыжку! – Я угощу тебя пирогом, – сказала Унисса, уминая листья. Марбетта стояла к Эльге под углом, и казалось, что лицо Илокея Фасты, чуть выпуклое, светло-серое, зеленоватое, имеет не совсем правильные пропорции. – А курица? – спросил Фаста. – Ты хочешь курицу? – Жареную. – Увы. Придется тебе обойтись без курицы. Есть несколько яиц. – Что ж, – грустно покивал Фаста, – я это предвидел. Просто забыл, что так и есть. Но от пирога я не отказываюсь. Пирог ведь не просто пирог? – С яблоками. – Да, – Фаста зажмурился, – я вижу, как мы его едим. Он на удивление неплох. – Ты можешь чуть-чуть ничего не видеть? – спросила Унисса. – Мне надо закончить букет. – Это очень сложно, но я попробую. Фаста подобрался, сжался, прижал большие ладони к ушам. Рот его перекосился, бровь над правым глазом взлетела вверх. – Я готов, – промычал он. – Замри! Тум-тум, тум-тум – заработали пальцы Униссы. Эльга наблюдала, как дрожь пробегает по лицу Фасты, как оно подрагивает отдельными частями, то губой, то кончиком носа, то веком, как в каком-то непонятном напряжении начинают ходить под кожей мышцы и складки на лбу. Вот капелька пота побежала из-под спутанных волос к виску, вот нижняя губа отпала, обнажив мелко постукивающие желтые зубы. Эльге сделалось страшно. – Все! – сказала Унисса. Пыль и кусочки листьев полетели с марбетты на пол. Облеченный в рамку букет покинул наклонное ложе. – Ох! Илокей Фаста сложился чуть ли не вдвое, потом разогнулся, хрустнул плечами и шеей. Лицо его расслабилось, обмякло, бровь опустилась. Несколько мгновений он сидел, привалившись к боковине оконной рамы. Дождь бил ему в спину. – Я плохо вижу свою смерть, – услышала Эльга его тихий голос. – Она близко, но дальше, чем человек на коне. – Ило, посмотри-ка.