Эльга протянула букет старику, другой рукой сдергивая повязку. Плыли вверх косицы дыма, шуровали лопатками девушки, гоняя обжаренные кишки по сковороде. Мальчишка костяным гребнем расчесывал деду волосы. Старик же держал дощечку так, что лица его видно Эльге не было. – Эттама? – произнес он. – Что это? – перевел мальчишка. – Вы, – сказала Эльга. – Ня? Старик повернул дощечку букетом к Эльге. Из узоров сизого, белого и серого мха на дереве прорастал ребенок нескольких месяцев от роду. В одном кулачке его была зажата длинная костяная трубка, в другом – оленьи рога. В широко раскрытых глазах отражался дым, струйками уходящий сквозь верхушку чолома. На седого, морщинистого старейшину ребенок никак не походил. Впрочем, стоило взглянуть внимательней… – Вы, – улыбнулась Эльга. – Ня? – повторил старик. Он снова, приопустив, повернул букет к себе. Несколько мгновений брови его сдвигались друг к другу, не предвещая ничего хорошего, челюсть ходила из стороны в сторону, а желтые зубы перетирали мундштук. Мальчишка, расчесав дедовы волосы, собрал их на затылке и зафиксировал гребнем. – Ня… Старик вдруг закачал головой, затрясся и рассыпался мелким смехом, показывая на Эльгу трубкой. – Номпына, номпына. Рассмеялся, захлопал в ладоши мальчишка. Девушки, кланяясь, нырнули лицами к огню. Едва о сковороду не побились. – Номпына! Из вороха зашевелившихся шкур у стенки неожиданно для Эльги выбралась косматая женщина в меховом малахае и набросилась на старика с кулаками. Старик отворачивался, высоко отставляя букет, а женщина, войдя в раж, принялась бодать его лбом. – Эстава хэнья ухома, кэнык ыссам! – Жена, – пояснил мальчишка. – Ругается. – Чу! – приговаривал старик, хихикая. – Чу! Он был совсем как ребенок. Впрочем, внутри он и был ребенком, будто каждый день заново открывающим мир, любовь, свет. Удивительный старик! – Усь! – сказал он жене, которая задумала, видимо, его повалить, потому что перехватила поперек туловища. – Номпына ахья. – Номпына? Женщина, будто только что заметив, повернула к Эльге немолодое, морщинистое лицо и, расцепив руки, недоверчиво сощурилась. – Йоккынха, – поклонилась Эльга. Женщина издала горловой звук, будто проглотила залетевшую мошку. – Йоккымха, – поправила она. – Номпына тывэй нья, – подсунул букет ей старик. – О, – сказала женщина. Потом пихнула хихикающего мужа локтем, села удобней, разгладила складки малахая, размотала бусы на шее и поправила волосы. – Тывэй нья! Всему Ольлохою Эльга набила букеты из мха и северной голубели. Но и листья пригодились – полукровок было много. Торонгаи охотно принимали в своих чоломах людей Края и, кажется, даже поощряли мимолетные связи своих жен и дочерей с заезжими. Поэтому на букетах нет-нет и пробивалась ольха, а за ней – липа, а за ней – береза. Много всего! Старейшина подарил ей свою костяную трубку, и она оказалась сродни печати на запястье. Любой чолом для Эльги теперь был открыт, в каждом почитали посадить ее ближе к очагу и накормить рыбой, мясом или ягодами. Сарвиссиана считали ее мужем, как ни уверяли хозяев в обратном. Торонгаи были людьми наивными, непосредственными, смешливыми, в букетах часто не было второго, тайного слоя, потому что весь торонгай был в первом, похожий то на оленя, то на птицу, то на крупного медведя. В их душах были пустоши и чоломы, море, звери и длинные песни, которые поются во время долгих поездок на санях. Узнавая себя в моховых узорах, торонгаи радовались, как дети. Букеты в чоломах размещали на жердях как можно выше, и они висели там, провожая вытекающий в небо дым. Эльгу свозили на оленях к самому морю. Несколько часов она набивала ленивые, темно-синие волны, наползающие на холодный песчаный берег, крикливых птиц, поселившихся на прибрежных скалах, седое небо и плывущий в нем птичий пух, разбитое днище барка. Букеты несли спокойствие и простые радости, соленый ветер, простор, огромность мира вокруг. Из Ольлохоя взяли восточнее, повернув на единственную дорогу, где мог пройти колесный фургон. Чаровень, первый месяц лета, слился у Эльги в сплошной узор из моховых пустошей и редких стоянок, чоломов и улыбчивых торонгаев в меховых малахаях. Номпына, о, номпына! Потом потянулась тайя-га, или «темное место». «Темным местом» звался густой сосновый, еловый, пихтовый лес, протянувшийся далеко за границы Края. Здесь жили лесорубы, пильщики, углежоги и смоловары. Лес сплавляли по местным рекам. На небольших делянках растили рожь и овес, на пасеках гнали вкуснейший темный мед. Охотились на лосей, медведей и волков. Лойда был единственным крупным городом. Страшно подумать, тридцать домов! Край для этих застрявших в «темном месте» людей был чем-то далеким, почти сказочным, знали о нем мало, в основном из новостей чуть ли не годичной давности. Да и чего знать-то, если от краевых налогов ты освобожден? Довольно и этого! Тайя-га ничего, кроме ежедневного тяжелого, изматывающего труда, предложить не могла, что, конечно, накладывало отпечаток на людей – почти все они были хмурые, замкнутые, молчаливые, даже женщины и дети. Отметившись у закутавшегося в меха энгавра, Эльга день просидела на городской площади, предлагая набить букет любому желающему. Никто даже не поглядел в ее сторону. Сарвиссиан попытался было уговорить на портрет одного смоловара и получил в челюсть. Будто предложил краденое. Тогда Эльга пошла по домам, таким же кряжистым и мрачным, как их хозяева. От услуг ее отказывались, зачастую молча с первыми словами закрывая перед ней двери. О букетах здесь не слышали и слышать не хотели. О мастерах Края думали разное, у них были свои мастера, которые знали лес и умели с ним говорить. Кое-как за двойной эрин Эльге удалось уговорить угрюмую вдову послужить образом для букета. – Что делать-то нать? – спросила та, заведя гостей в низкий бревенчатый дом. – Ничего, – сказала Эльга. – Сидеть. – А он шо делать бут? – кивнула вдова на Сарвиссиана. Она сняла платок, распустила волосы, расстегнула перешитый с мужского плеча горжет с коротким рукавом, бросила на стол пояс. – Ничего. – Смотреть тоисть? Сарвиссиан сплюнул. – От дура-то! – Ты иди, иди тогда со двора, – прогудела женщина. – Нам глазастых не нать. Лицо у нее было тяжелое, но не лишенное приятности. В густом, низком голосе проскальзывали командные нотки. – Я рядом, госпожа мастер, если что, – сказал обиженный Сарвиссиан и вышел. – Все снимать нать? – продолжила раздеваться вдова. – Нет! – А шо? Женщина застыла, недоверчиво глядя на Эльгу. – Просто сядьте, – улыбнулась девушка. – И за это – двойной эрин? – Да. Я сделаю букет. – Чудно. – Я знаю. Эльга сняла сак со спины. – Так и куда мне? – заповорачивалась женщина. – Иль стоять? – Если можно, то к печке, где свет из окна. Вдова кивнула. – Так можа мне в чистое?