– Я – мастер листьев, – сказала Эльга. – Оттхой ня сэхэнгона ньяда номпына амэ тэха, – произнес малолетний переводчик. – Теня ханен э ру. Старик кивнул, засыпая в трубку зеленые моховые веточки. Эльга расслышала то ли кряхтение, то ли кашель, но оказалось, что это значит: – Нам этого не нужно. Эльга растерялась. – Это бесплатно. В этом нет ничего страшного. Я хотела бы делать букеты для вашего народа. Старейшина, выслушав мальчишку, качнул головой. Длинным пальцем он выскреб из очага щепку и подпалил мох. Глядя на огонь, мелкими затяжками хозяин раскурил трубку, а затем выдул через ноздри пышные дымные усы. За дымом потянулись слова: – Торонгай сэхэгонынь э ванья, торонгай тыван ядарне. Переводчик шмыгнул носом. – Мы – люди этой земли, мы не знаем деревьев. – Я покажу, – сказала Эльга. – Вы можете испытать меня. Старейшина чмокнул губами, и трубка описала круг перед лицом девушки. – Охой. Тывэй нья. – Хорошо, – перевел мальчишка. – Нарисуй меня. Девушки захихикали. Младшему мальчику надоело сидеть, и он пополз мимо Эльги к выходу из чолома. Не удержался, ущипнул за ногу. – Нээнгай! – погрозил ему пальцем старик. На короткое мгновение плеснул дневной свет. – Я возьму доску и листья, – сказала Эльга, поднимаясь. – Энен, – остановил ее жестом старик и, приподнявшись, вытянул из-под себя небольшую дощечку. – Эт. – Делай на этом, – сказал мальчишка. – Но мне нужны листья. Старейшина пососал трубку, прищурился и буркнул что-то девушкам. – Охой, – поклонились те и также поползли к выходу. Свет задержался в чоломе подольше, и Эльга смогла рассмотреть висящие над головами связки сушеной рыбы и тонкие полоски вяленого мяса, пучки травы и бусы из грибов и ягод, разглядела железную утварь, закопченный таз, шкуры и одеяла, разбросанные повсюду, комья одежды и поддернутые под жерди тряпки и рукавицы. Старик прикрыл глаза. Мальчишка подбросил в очаг несколько веток, на выступающие камни поставил сковороду, зачерпнул пальцами из горшка и шлепнул на железную поверхность кляксу желтого жира. Интересно, как девушки будут просить листья у Сарвиссиана? – подумала Эльга. Жестами? Или объяснятся с ним по-своему? Она повертела в руках дощечку, провела ладонью по шершавой, чуть выгнутой поверхности, чувствуя, как отзывается печати на запястье дерево. – Сахэ лаунта, – сказал старейшина. – Слишком молода, – перевел мальчишка. – Я – ученица мастера Мару, – сказала Эльга. – Ня канхя Мару номпына. Старик, промолчав, занялся трубкой. Появившиеся снова девушки бросили на колени Эльге несколько комьев белого, серого, сизого мха, приговаривая: «Уня хамэ, уня хамэ», и забрались на свои места. Узкие щелочки глаз весело поблескивали. – А листья? – спросила Эльга. Старик шевельнул бровями. – Ике? – Зачем? – Как? Я делаю букеты из листьев. – Э туген нян севха? – последовал вопрос, который мальчишка тут же перевел как: «А чем наш мох хуже?» Жир зашипел на раскалившейся сковороде, распространяя густой, тошнотворный запах. – Хорошо, – сказала Эльга, стараясь дышать коротко, по чуть-чуть, – я попробую. Но старику этого согласия оказалось мало. – Тя хэня ухоня, – проскрипел он, вытянув конец трубки изо рта и коснувшись им глаза. – Чего? Мальчишка тем временем добавил к растекшемуся жиру связку влажных, красно-серых кишок. Кишки зашипели, плюясь каплями воды. – Тебе завяжут глаза. – Зачем? Мальчишка лопаткой помешал кишки, потом передал сковороду под надзор одной из девушек, а сам встал и, вытерев руки о малахай, вытянул из-под жерди тряпку. – Хэна номпына эвык ухоня, – заявил старик. – Настоящему мастеру глаза не нужны. Девушки захихикали, словно услышали смешное. Малолетний переводчик обошел Эльгу и, сопя, повязал сложенную тряпку ей на лицо. От тряпки слабо пахло рыбой. Огонь едва-едва проглядывал сквозь ткань дрожащим пятном. Все остальное пряталось в дымной, прогорклой темноте. – Тывэй, – сказал старейшина. – Охой, – сказала Эльга и поклонилась. Пальцы нащупали доску, очертили ее края. С этим ясно, подумала она. Теперь мох. Где мох? Ага. Эльга сложила колкие комья на коленях, отщипнула веточку, помяла в ладони. Веточка согнулась, потом треснула, теряя то ли листики, то ли чешуйки. Пойдет. Старейшина. Эльга подняла голову. Действительно, зачем ей глаза? Узоры торонгаев были прекрасно видны и сквозь тряпку. Убористая, плотная вязь, полная тонких трещинок и теней, чудная, но прекрасная. Да, листьями здесь было бы не вытянуть, только мох, мох. Белый пойдет сединой, серый станет основой. Сизый… Эльга разделила комья и подержала над ними ладонь, будто над огнем. Чу, чу, чужачка, – затрещали комья. Чу, чего надо? Работы, сказала она им. Чу, чудишь? Не помяв, работы требуешь? Совсем дикая. Пришлось мять. Пришлось осторожно изучать, оглаживая, ножки и веточки, сплетающиеся в узорчатую шапку. Где-то совсем в другом мире шипели поджариваемые кишки, потрескивали камни, позвякивала сковорода и затягивался дымом старик-торонгай. Протянув руку, Эльга окунула мох прямо в растопленный жир. – Хэй! – воскликнул мальчишка. Но скорее удивленно, чем предостерегающе. Мох рассыпался по доске, и из-под пальцев появились белые волосы, изрезанное морщинами длинное лицо. С новыми веточками оформились сизые щелки глаз, проросла щетина, неряшливые седые усы пробились над губой. Эльга остановила руку. Не то. Совсем не то. То есть все правильно, но… не правильно. – Номпына, – с усмешкой вдруг произнес старик. Эльга закусила губу. Старейшина кутался в дым, как в плащ или в шубу. Как в малахай. Что там, под малахаем, и не разберешь. То-то он пыхтит, прячется. Хитрит. Сидит, окуривает себя. Понятно, потому и букет кажется неправильным. Другой узор хоронится под первым слоем. Другой. Эльга наклонила голову. Сколько она сидела так, замерев, она не смогла бы сказать. Возможно, всего лишь вдох-выдох. А может, и несколько часов. Но, уловив в дыму золотистый всплеск второго слоя, Эльга его уже не отпустила. Расшелушила, освободила, залюбовалась. Ах, хитрец старик! Пальцы – туп-топ-топ – заработали снова, веточка к веточке, чешуйка к чешуйке, здесь глаз, здесь рот, здесь рука, здесь малахай, подоткнут, сбит в складки-волны, и малахай, и моховое море одновременно. – Все.