– Ладно. Только уж вы осторожнее управляйтесь со своим умением, госпожа мастер. Эльга шевельнула плечом, уютно устраивая голову у Сарвиссиана под рукой. Моховые пустоши, окаймленные справа цепочкой серых валунов, тянулись до горизонта. Они были серые и сизые, темнели впадинами и кое-где даже золотились на солнце. – А вы откуда про муаммаза знаете? – спросила Эльга. Фургон покачивался, листья в мешке шуршали и похрустывали над головой. С севера навстречу, занимая небо, грозовым, темным прибоем наползали тучи. Пустоши под ними приобретали сиреневые и темно-синие оттенки. – Ох, где я только не был, – сказал Сарвиссиан. – Одно время даже на барке ходил. А там как-то с караваном через пустыню в Иб-Холман ушел. – Просто ушли? Сарвиссиан вздохнул. – Ну, не просто, конечно. Были обстоятельства. У меня помоложе, считай, и головы-то не было. Что там росло вместо головы – это к Кияну-воину. Схватился я с помощником баркатона, капитана барка, значит, кто кого слушать должен. Он парень туповатый, а я вовсю себя умным числил, думал про себя, что где-то недалеко от самого баркатона стою по морскому и навигацкому мастерству. Слово за слово, потом у него – нож, у меня – нож. Извозчик хмыкнул, вспоминая. – Вышибли меня на берег, в общем, чтобы земля голову поправила. – И поправила? – Жизнь поправила. Пришлось наняться в караван охранником. Тогда-то я и в Иб-Холман сходил, и в калифате Иссой-Кала побывал, и на муаммазов насмотрелся. Тоже, знаешь, оказывается, мастерство. – Мастерство? – Ага. Когда муаммазов много – это называется диван. И вот сидят они целым диваном перед калифом и, значит, обсуждают, как жить дальше, с кем дружить, против кого воевать, разбирают разные текущие дела: судебные, наследственные, династические, щекотливые большей частью. Калиф их слушает и потом по каждому случаю выносит свое решение. Тот, чьи доводы показались ему наиболее разумными, получает временное звание великого муаммаза. То есть мудреца. А мастерство их состоит в том, что словами они могут кого угодно убедить в чем угодно, в том, например, что небо – это земля, а земля – небо. Муаммазы даже соревнуются так, выступая перед толпой. Один говорит-говорит, потом приказывает: поднимите все правую ногу. И считают, сколько людей подчинились. Потом другой говорит и тоже приказывает: поднимите левую ногу. Опять считают, выявляют победителя. Сарвиссиан умолк. – Чудно, – сказала Эльга. Извозчик фыркнул. – Говорят, когда калиф посылал муаммазов воевать, противник сдавался им в плен уже на сорока шагах. Потому что где-то на таком расстоянии срабатывало их словесное мастерство. Но это, конечно, если у вражеских воинов не было затычек для ушей. Эльга рассмеялась. Фургон все катил на север, и скоро тучи приблизились, наползли, превращая пространство под ними в зыбкий, ветреный мир. – Сейчас, пожалуй, утонем, – сказал Сарвиссиан, щупая накидку за пологом. – Может, остановимся тогда? – Так голое место. Сверкнула молния. Глица заржала, нервничая. Ветер ударил в борт фургона и понесся дальше, тревожа моховые кочки. – Вы заберитесь внутрь, госпожа мастер, – посоветовал Сарвиссиан, просовывая по очереди руки в короткие рукава. – Чего мокнуть-то? Эльга потянула сак. – Вы что? Такая красота! Дождь надвигался из темноты серебристо-серой, подсвеченной вспышками молний стеной. Но если смотреть во все глаза, то можно заметить, что стена вовсе не стена, а войско, и оно несется, охватывая тебя справа и слева конными небесными отрядами, и где-то атакующие уже вырвались вперед, выбивая копьями шелестящие звуки из земли. Мы идем, идем! И можно распахнуть руки с пустой доской этому войску навстречу, и зажмуриться, и принять удар из ветра и дождя, отдавая себя на растерзание стихии. Слышите? Тум-тум-тум. Топ-топ. Так пальцы бегут по дереву. Стремительный, чуткий, рассыпчатый бег. А это? Ш-шыр-ши-ши. Это шепот складывающегося узора. Вы поняли? Я, Эльга, мокнущая, но счастливая Эльга, в этом узоре присутствую тоже. Природа вложила меня в простор северной земли. Любуйтесь букетом! – Госпожа мастер! – Что? – обернулась Эльга с подножки, смахнув капли со лба. Чуть не упав, она вовремя схватилась за фургонную дугу. Ветер трепал ткань, в темноте, подсвеченной посверками молний, во все стороны летели брызги. Текло, текло так, что, казалось, открой рот – тут же и захлебнешься. Ах, смешно! Эльга выставила ладонь дождю. – Не чудите, госпожа мастер, – произнес Сарвиссиан. – Вот треснет Киян-воин копьем по темечку… – Не треснет! – Откуда вам знать? – Я в букете, дядя Сарви! – И что? – Куда ж я из него денусь? Я здесь! Нет, будь дождь чуть потише, Эльга, не утерпев, слетела бы с фургона и побежала по моховым кочкам рядом. С коленцами и хохотом, не разбирая дороги. Плясунья, как она есть! Капли, будто пальцы, касались лица. Что-то меняют в ней? Поправляют на лету? Рисуй, рисуй меня, дождь! Какую есть. – Ф-фу! Эльга плюхнулась на сиденье рядом с Сарвиссианом и стала выжимать подол платья. Дождевые тучи ползли себе дальше на юг, низко опуская белесые сосцы ливня, но над фургоном сеяло уже мелко, а в пустоши впереди неуверенно возвращались краски. То один, то другой солнечный луч пробивался сквозь редеющую пелену, похожую на вытертый малахай, и мох взрывался искристым сиянием. Как же такую красоту не перенести на доску? От мокрой одежды Эльга продрогла и, набивая букет, постукивала зубами. Листья терлись о пальцы – холодно. – Вот. Сарвиссиан набросил плащ ей на плечи. – Д-долгой жизни, – благодарно кивнула Эльга. – Простынете ведь, – с жалостью посмотрел на нее извозчик. – Переоделись бы в сухое. – Я сейчас. Только д-доделаю. На доске сверкала каплями кочка, и в каждой капле отражался, подрагивая, мир, и фургон, и усталые лошадки, и Сарвиссиан, выглядывающий из-за девушки, рассыпающей по доске влажные листья. До Ольлохоя добрались только через два дня. Заночевали в кобельцах с торговым лабазом на сваях (от мышей да лисиц, сказал суровый хозяин). В кобельцах жили две семьи, занимались охотой, пытались разводить тех же северных лисиц с пушистым серебристо-темным мехом. Торговали с дикарями за железо, посуду, стекло и дерево. – У торонгаев, по-ихнему – людей-под-небом, свои правила, – напутствовали они Эльгу. – В чолом заходят – кланяются, обязательно надо сказать: «Йоккымха», что значит «мир этому месту». Непременно потом кланяются старшему и по шкурам, к очагу, подползают на коленях. Еще нужен подарок, если ты новый человек в чоломе. Кувшины, железные миски, жестяные колокольчики, игрушки – очень ценят. Говорить можно, только когда старший за трубку возьмется. Они верят, что моховой дым не дает человеку неправду говорить. Эльга набила им два букета. Молодую, смешную лисичку, которая одним своим видом вызывала спокойствие, и солнце, встающее над моховыми пустошами. В Ольлохое деревянный дом был всего один – представителя вейлара. Зато чоломов стояло штук пятнадцать. Тянулись вверх сизые дымки. За изгородями ходили олени. Дети в меховых малахаях носились между саней и растянутых на шестах шкур. На приезжих вроде и не глазели, не невидаль, но нет-нет и косились, украдкой показывая пальцами. Чолом старейшины был украшен ветвистыми оленьими рогами и красными лентами, полог был отогнут вверх – хозяин дома. Сарвиссиан внутрь не полез, отговорился ревизией фургонного добра. – И оси надо проверить, – сказал он, поглядывая на объезжающего оленью упряжку торонгая. – И лошадок покормить, и просушить наконец мешок ваш, госпожа мастер. Да и присмотреть тут за всем. А то чудится мне – вороватый народец. Эльга согласилась, постояла перед узкой щелью входа, соображая, во что можно постучать (не во что), и нырнула внутрь чолома. – Йоккынха, – сказала она сразу, чем вызвала смешки и перешептывания. Когда глаза после светлого дня привыкли к полутьме, Эльга увидела рядком сидящих у задней стенки – седого, морщинистого старика в центре, двух девушек справа от него (постарше Эльги) и двух мальчишек, наверное, пяти и десяти лет слева. Все они были в меховых малахаях. Малахай старейшины был расшит бисером, у девушек узором по плечам и груди шла светлая выпушка, у мальчишек имелись капюшоны, и старший не преминул его с вызовом напялить на голову. Пахло дымом, уходящим в прорехи от скрестившихся наверху жердей, жиром, мясом, человеческим телом, с неделю не знавшим воды. – Йоккынха, – снова повторила Эльга. Она поклонилась старику, упала на колени и протянула букет из листьев на доске – Ольлохой в треугольниках чоломов. Старейшина даже не глянул, передал подарок одной из девушек, а та ловко сунула его куда-то в темноту за спиной. Младший мальчишка подбросил в очаг серый моховой ком, и от распространившихся по чолому едких дымных завитков у Эльги защипало в глазах. Она молчала. Торонгаи смотрели на нее, старейшина, казалось, не мигал, а девушки неслышно перешептывались, едва соприкасаясь головами. Наконец старик что-то пробормотал и вытянул из-под колена длинную костяную трубку. – Можешь говорить, – перевел его фразу старший мальчишка.