Уже одно то, что наши же события послужили фабулой для повести в «Вечерней газете», подтверждает эти соображения. Между тем для нас, знавших о кружках «Долой стыд» и «Долой невинность» гораздо раньше того, как о них упомянул очень кратко тов. Бухарин в своем докладе о комсомоле на последнем съезде партии, и знающих, может быть, и сейчас на месте больше, чем знают о них и о подобных им в Москве, — для нас уголовное в живой хронике событий стоит не на первом и не на главном месте. Нам не представляется возможным выделить главных действующих лиц так, чтобы они стояли вне времени, вне пространства, вне быта, вне своей среды, как это делается в уголовных романах. Мы не могли поэтому оставить в тени рабочий поселок, Варю Половцеву, некоторые другие моменты, помогающие нам вывести нашу хронику за пределы того, что сообщают и в дневниках происшествий в каждой газете. Насколько мы правы в этом, покажет дальнейший рассказ. Весна в наших краях, как по всей Нижней Волге, приходит всегда как-то вдруг, неожиданно. После жесточайших морозов, суровых ветров на синем небе вдруг появляется беспечальное солнце, ледяные сосульки шлепаются в рыхлые сугробы снега под крышами как подрезанные; дороги на улицах темнеют, покрываются откуда-то взявшимся навозом, в колеях их скопляются ручейки, и вскоре уже улицы полны воды, овраг наш, пересекающий город, шумит и бурлит водопадами, и на припеках вытапливаются черные тропинки по тротуарам, и молодежь начинает щеголять без калош, в свежеподштопанных и ярко начищенных сапогах. Тогда становится нестерпимо видеть замазанные рамы, дышать весной только через открытую фортку, смотреть сквозь заплесневелые, сизые от зимы стекла на мальчишек, играющих в бабки. Вера раскрыла свое окно еще неделю назад, теперь же его закрывали только на ночь. С подложенной под грудь подушкой, она лежала на подоконнике и смотрела на улицу. Зоя ходила из угла в угол молча — она чувствовала себя как кошка, посаженная в ящик без всякой нужды и провинности: ей хотелось царапаться и кусаться, но, чувствуя бессилие против крепких стен, она только жалобно вздыхала: — Ой, милая! Когда же конец? Ведь он еще утром хотел зайти! — Зоя, к чему эта канитель? Когда я была у Хорохорина, он дал мне слово, что устроит тебя обратно! — Теперь я сама не хочу этого! — Чего же ты хочешь? — Работать! Стать сама себе предком! — Слова, все это слова только. — Она зевнула и вдруг расхохоталась. — Но для чего же я тогда к нему ходила? — Для меня? — насторожилась Зоя. Вера немедленно поднялась с окна и серьезно посмотрела на подругу: — Ой, не смей думать! Я и без того пошла бы, а тут просто предлог был хороший. Он так и взбесился. Милая, как я ненавижу их всех! — За что? — Все за то же! — За ручки и ножки? — Да, за них! Ты думаешь, — она выпрямилась, точно готовая сражаться до последнего за истину своих слов, — ты думаешь, есть из них хоть двое на сто, которые бы женились, сходились с женщиной для прямой цели рожать вместе детей? Зоя усмехнулась: — Двое найдется, я думаю! — А я не уверена! Она охватила голову руками и покачала ею: — Зоечка! Какая это гнусность, милая! Ведь мне этого и не нужно было совсем, когда я замуж выходила! А он меня приучил, развратил — вот и пошло и пошло! Сколько на эту гнусную личную жизнь времени уходит, сколько сил, нервов, а ведь этих нервов хватило бы, чтобы университет кончить! Люди этими нервами стихи пишут, картины рисуют, важные дела делают, а мы что? Она тоскливо выглянула в окно, крикнула: «Королев идет!» — и замолчала. Зоя вышла его встретить и вернулась с ним. — Ну конечно, — говорил он, — конечно, Зоя! Завтра вы отправляетесь на фабрику и будете работать! Поздравляю вас, поздравляю — новая жизнь, все новое, настоящее, исправдашнее! Он жал им обеим руки и улыбался без конца. — Нет, Зоя, вы мне спасибо скажите! Я ведь с ним, прежде чем договориться, двенадцать партий сыграл! Вот уж никогда не думал, что из шахмат можно такую пользу осязательную извлечь! Но, — он расхохотался и поднял палец сурово, — но я, товарищи, не покривил душою ни разу! Я проиграл ему только одну партию! Честно проиграл… И то только потому, — добавил он с самоуверенностью профессионала, — что был рассеян и позволил ему рокироваться… Зоя, кружась по комнате, поцеловала Веру и затем самого Королева. Он зажмурил глаза и, открыв их, вдруг опечалился. — Но подождите, подождите — тут еще огромный есть вопрос! Хорохорин у вас не был? — обернулся он к Вере и, когда та покачала головой, сказал: — Сейчас примчится! Нам надо до него решить, решить, Зоя! Вас восстановили! Вера всплеснула руками. Зоя только удивленно раскрыла глаза. — Итак, выбирайте, выбирайте! Университет или фабрика? Зоя сказала спокойно: — Я предпочитаю фабрику. Дело это решенное! — Ага! — завопил Королев. — Так я теперь скажу вам, что вышло в центральной комиссии, когда разбирали ваше заявление… Сеня рассмеялся, вздохнул и заходил по комнате из угла в угол, лукаво поглядывая на Веру, недвижно застывшую у окна. — Хорохорин с ума сошел и сам себя в лужу посадил. Во-первых, написал такой отзыв на вашем заявлении, что председатель комиссии глаза вытаращил: «За коим же чертом ее исключали?» — спрашивает. Потом от ячейки — опять хороший отзыв. Успехи — отличные. Приписано и о том, что вы ушли от отца. В комиссии только плечами пожали и объявили нашей комиссии выговор. — Перестарался наш Хорохорин! — усмехнулась Вера. — Зато и шествует сюда грозным победителем… Вера вскочила, сжала пальцы так, что они хрустнули. Мгновенная краска стыда опалила ее лицо с такой яркостью, что Зоя посмотрела на нее удивленно. Этот взгляд вернул Вере наружное спокойствие. Она опустилась на свое место с высокомерной усмешкой: — Что же, посмотрим… Сеня быстро обернулся к Зое: — Итак, Зоя, вы можете вернуться в университет без всякого смущения… Там рассуждают просто: в чем дело. Был попом? Ну а сейчас не поп — раз, а во-вторых, вы ушли из семьи. Вы не будете краснеть за себя. Выбирайте. Он стоял перед нею, не переставая улыбаться и не сходя с шутливого тона. Внутри себя он не был так спокоен, но желал только одного — предоставить Зое свободный выбор между тем и другим. Ему казалось, что уже на всю жизнь будет нарушено его душевное спокойствие, если он окажет хоть едва заметное давление на нее в этот момент. Он почти не сомневался в ее выборе, но чувствовал, что одним словом Зоя может сейчас поколебать его безграничную уверенность в ее искренности. Он ждал. Зоя ответила просто: — Что тут выбирать? Она на мгновение задумалась. Сеня не понял ее и с плохо скрываемым смущением повторил: — Решайте, Зоя! — Да я уже решила! — Что, что вы решили? — крикнул он нетерпеливо. Она обернулась к нему: глаза ее сияли не меньше, чем голубое небо за окном. — На фабрику! — крикнула она. — На фабрику, Сеня! Уж теперь-то в особенности на фабрику. Жить хочу, любить хочу, радоваться хочу, работать хочу и в университет хочу, как все, а не исключением… Королев поднял ладони щитками, сказал: — Конечно. Вопрос исчерпан. Теперь последнее слово: я обогнал на трамвае Хорохорина и по его удрученной морде видел — идет сюда. Что ему говорить? — То есть что сказать? Возвращаюсь я в университет или нет? — Да, да, чтобы уж путь к отступлению раз навсегда от резать… Зоя отошла к окну и задумалась — она и без того знала, что решает раз навсегда. — Самое страшное тут то, — медленно выговорила она, — что я одного человека видеть не буду целыми днями, неделями, может быть… — Это вы про кого? — лукаво спросил Сеня, и опять по-детски милым стало его лицо. — Не важно про кого, — отвернулась она, — а важно, что это факт… — Да и руки испортятся… — усмехнулся Сеня. Зоя подняла голову: — Я, Семен, руками дорожу не больше того, чем и всем остальным, чем дорожить надо ради здоровья и чистоты. А работой меня не удивишь, потому что я работать умею. Так, может быть, я еще и не хуже, а лучше жить буду — это так… Сеня подошел к ней. — Значит, и вся причина в самом страшном, что человек раз в неделю в субботу приедет, так, что ли? — А он приедет?