— Почему же это лучше? — Назло мещанам! — Какая ты глупая, Анна! — беззлобно вздохнула Вера. — Будет об этом! — Нет, не будет, не будет! Мы должны бороться, бороться со всем! Щеки ее пылали, губы сохли, и голос глох от волнения, но она искренне готова была к борьбе со всеми и за все. Вера устало поднялась. — Перестань, Анна! — Не перестану! Пора все это бросить! Идиотские условности! Надо дело делать, говорить все открыто и прямо! Довольно! У нас кое-где организовались кружки «Долой стыд» - и верно! Молодцы ребята! К черту! Борьба за новый быт! Довольно! — Неужто в бесстыдстве и новый быт? — крикнула Зоя и сейчас же закрыла руками лицо, точно прячась от своей смелости или сдерживая ее. Анна посмотрела на Веру, ожидая еще от нее возражений, но та только улыбалась горячему спору, и она усмехнулась: — Вот вы и пара! Совет да любовь! Она вынула из кармана коробку с папиросами, швырнула ее на стол, вставила в зубы одну и, закурив, откинулась на мягкую спинку кресла с видом победившей детские возражения наставницы. — Нет, я права! Мы так смотрим на эти вещи, зато у нас нет ни мук ревности, ни мук любви! Скольких гнуснейших мещанских трагедий и драм мы избегаем! Хочешь есть — ешь! Требуется тебе парень — бери, удовлетворяйся, но не фокусничай! Смотри на вещи трезво! На то мы и исторический материализм изучали… Зоя дрожала от странного внутреннего противления всему, что та говорила. Она забыла о себе, о том, что лежало на плечах тяжестью, и только старалась поймать то, что так противилось в ней словам подруги. Анна подавляла ее внешне убедительной тяжестью своих доводов до того, что на одно мучительное мгновение Зое стало казаться, что возражать нельзя, что противится в ней лишь та наследственность, то мещанство, та зависимость от семьи, в которой она выросла и за которую ее гнали от подруг. Еще раз острая как нож ненависть к семье опалила ее жгучею горечью стыда. Она с облегчением вспомнила свое бегство из дому, письмо к отцу, потом взволнованное хождение по улицам города, тупое отчаяние на берегу Волги днем, где она смотрела на рабочих, разбиравших на дрова барки, на женщин, укладывавших поленницы и тоскливо певших одну и ту же знакомую песню о Волге, о Стеньке, о персидской княжне. Зоя вздрогнула: именно эти женщины, эта песня, эти слова навеяли на нее ту спокойную грусть, с которой она шла в клуб. Дорогою она думала все время о том же и тогда знала, что ответить Анне. — Погоди, Анна, погоди! — заговорила она вдруг и с такой взволнованной торопливостью, что обе подруги с испугом посмотрели на нее и замолчали. — Погоди! Вот давеча только я видела на берегу женщин, они укладывали дрова и пели… Они пели вот эту песню о персидской княжне… Ты ее знаешь, мы все знаем, чудесная песня! — торопилась она, ища потерянную мысль, и вдруг вскрикнула: — Вот, да! Это самое, да! Отречение от плотских радостей ради идеи долга! Ради борьбы! К черту княжну — дружина ропщет: атаман стал бабой, а впереди борьба! Ты помнишь, ты помнишь прошлогоднюю анкету в университете, потом доклад и выводы, что у большинства в революционные годы, в годы Гражданской войны притупилось, уменьшилось половое чувство… Она задыхалась. Анна насмешливо выдохнула из себя густую струю дыма, пробормотала: — Ну и что же? — А вот что! — встала Зоя. — А вот что: половой экстаз, половое чувство может, оказывается, уступить место революционному экстазу! Теперь она вспомнила все, что знала, о чем думала, во что верила, и не могла уже удержать слов, сыпавшихся с ее пересохших губ, мыслей, вздымавшихся вихрем и стягивавших смертельную петлю на шее, тоски, которая только что ее душила. — Не я мещанка, а ты мещанка! Только одни мещане так понимали, что если свобода, так это, значит, можно в трамвае семечки грызть, в театре плеваться, на лекции в аудитории курить… Это самое и есть настоящее мещанство: что если новый быт, так это, значит, долой стыд, что если закон облегчает брак и развод, так, значит, и направо, и налево отдаваться можно! Это как голодный дорвался до хлеба, то и обожрался насмерть сейчас же! Так это нужно? Она замолчала вдруг. Анна пыхнула дымом и сказала: — Ах ты, мещаночка! Зоя посмотрела на нее с удивлением и, ничего не отвечая, тихо села за стол. Вера встала, подошла к ней и, поколебавшись одну секунду, поцеловала ее. — Верно, Зоя. Это все равно… Вот я и жду, жду, когда же любовь будет? Жду — вот-вот настоящий человек придет… А он приходит и сразу целоваться лезет, а то — прямо на кровать! Есть и такие, что сначала даже разденутся для удобства… Она расхохоталась со звонкостью и беспечальностью ребенка. — Что вы хотите сказать? — А ничего. Что есть, то и говорю. Разве я знаю, что этим можно сказать? Не знаю. А вас мне жалко! — Она положила руку на ее плечо. — Неужели Хорохорин вас отстоять не мог в комиссии? Зоя покачала головой. Анна сказала: — На Хорохорина надо нажать. Если зудить со всех сторон, так он возьмется за нее. Можно восстановить! Вера взглянула на нее, заметила раздумчиво: — Жаль, что я этого не знала раньше… Можно было бы с ним поговорить: он как раз у меня только что был! Анна вспыхнула: — Кто? Хорохорин? Был у тебя? Зачем? — Не вцепись мне в волосы, Анна! Вера взглянула на растерянное лицо подруги, не сразу оправившейся после слишком искреннего удивления, испуга и любопытства, расхохоталась и выбежала из комнаты. Она вернулась, не успев загасить на губах не сходившей улыбки. — Ты ведь не ревнива, Анна, надеюсь? Ты ведь не мещанка же? — Не беспокойся за свои волосы, пожалуйста! — Я не беспокоюсь. Она улыбнулась, подумала, сказала: — А лучше я тебе ничего рассказывать не стану больше. — Самое лучшее. Не интересуюсь! — высокомерно ответила Анна и с преувеличенным вниманием стала глядеть, как Вера доставала чашки, заваривала чай. — Действительно пить хочется. Дай скорее чашку, и побегу домой! Зоя сидела недвижно, глядя в налитый перед нею стакан. Вера кружилась по комнате. Анна с той же преувеличенной жадностью пила чай и продолжала говорить: — Я не ревнива, дорогие товарищи; если я спросила, так это вопрос праздного любопытства. Вера равнодушно заметила: — Есть о чем любопытствовать… Как будто не за одним и тем же они все ходят… Анна с шумом отодвинула от себя чашку. — Верка, ты нарочно меня злишь? — Разве это может тебя злить? — Меня злит не факт сам по себе. Меня злят твои мещанские шуточки! — Например? — Например, желание доказать, что я ревнива, как вы все… — Тут нечего доказывать, — засмеялась Вера и сейчас же добавила: — То есть в том смысле, что никто в тебе и не сомневается… В этот момент за дверью остановились чьи-то шаги, затем послышался неровный стук. Вера встала и, приоткрыв дверь, заглянула за нее: — Кто это? Ответа не было слышно. Но Вера тотчас же вышла, не впуская гостя, и плотно притворила за собой дверь. — Мещанские церемонии! — буркнула Анна раздраженно. Это не помешало Зое расслышать, как Вера сказала: — Ко мне нельзя сейчас! Подождите меня на лестнице, я вый ду сию минуту — мне как раз надо с вами говорить, говорить… Сейчас, только накину шубу! Тяжелые шаги прозвучали по каменному полу, наружная дверь хлопнула, и все стихло. Вера вернулась в комнату и наскоро оделась. — Верка, оставь мещанские церемонии! Кто там пришел? — Один знакомый. Нужный человек. Я сейчас же вернусь, подожди меня! Анна пожала плечами и снова закурила, раздраженно вдыхая и выдыхая густой дым. Выкурив папиросу, она простилась с Зоей, не скрывая сурового своего презрения к мещанским выходкам подруги, и ушла. Зоя поблагодарила ее, посмотрела на тикавшие часики, потом свернулась клубком в дырявом кресле, подумала об отце, о письме, потом, как в кинематографе, все это сменила мыслью о Королеве, о фабрике, о новой жизни и, еще раз утвердившись в своей правоте против Анны, задремала и упала в сон как камень, опущенный в воду. Длинный этот день утомил ее так, что она не проснулась и тогда, когда вернулась Вера, продолжавшая хохотать и всплескивать руками при мысли о каком-то веселом озорстве. Глава VII