Нужно было бы, повинуясь своим принципам, как привычкам, уйти сейчас же от этого мещанства, но странно — голые руки, как лебединые шеи, метались перед ним, и от них не только нельзя было уйти, но их захотелось прижать к губам. — Уйдете вы или нет? — кричала она. — Нет, зачем же? Раз ты хочешь слов и всяких этих причиндалов, так я могу… Она посмотрела на него с отвращением и ненавистью. Хорохорин смущенно застегнул пуговицы и стал одеваться, шепча торопливо: — Ну хорошо, я оденусь, оденусь, если вы хотите… — Я хочу, чтобы вы ушли! — Ну, Вера… — Уйдите! Хорохорин пожал плечами, надел пальто, нахлобучил шапку, думая, что она не позволит ему уйти. Но она стояла молча и ждала. Одетому было неловко говорить и просить. Он решительно подошел к ней. — Вы серьезно сердитесь? — Уйдите же! — крикнула она. — Прощайте! — рассердился и он. Подумав, он снова протянул ей руку с той же некрасивой, немножко жалкой гримасой, совсем непохожей на улыбку, которую она должна была изображать. — Дурак! — Она плюнула ему в раскрытую ладонь. Он сжал кулак с угрожающей силою, но тут же опомнился и, неуклюже толкнувшись в запертую дверь, молча повернул ключ и вышел. Он пробежал кухней, толкнул какую-то женщину, топившую плиту, и выскочил на лестницу. Кровь приливала к его щекам, заставляя краснеть, как мальчишку. Был один момент, когда он чувствовал радость от сознания, что вечер остается в его распоряжении, но на темной лестнице, заплесканной помоями, заплеванной и загаженной, он почувствовал себя оскорбленным. В этом чувстве было что-то, заставившее его снова вспомнить о Бурове. Как при ослепительном блеске молнии из грозового мрака ночи неожиданно вырывается вдруг то крест колокольни, то крыша овина, так в отношениях Бурова к этой девушке какие-то куски перестали быть для Хорохорина непонятными. Он улыбнулся в сознании своего превосходства, своей силы, но, сходя с лестницы, стал вспоминать весь вечер от начала. Тогда неожиданно боль разочарования, неисполнившихся надежд, потерянной радости ошеломила его. Обида стала горше, но девушка в цветистом капоте, ее колени, ее рука, лежавшая на его руке, были милы. Он остановился и едва не повернул обратно. Это было странное состояние, непонятное и никогда им не испытанное раньше. Защищаясь от унизительного желания вернуться назад и как-то все поправить, он раскрыл ладонь, чтобы вызвать в себе гнев и им заглушить все. Но самое ощущение здесь, у себя на руке, физического следа женщины взволновало его. Он сейчас же опомнился. Привычная трезвость мысли вернулась к нему. Ему стало ясно, что он теряет свое всегдашнее душевное равновесие, что какой-то стороною самого себя он уподобляется Бурову, что все это — естественный результат того, что потребность в женщине не была удовлетворена нормально в этот вечер. Он пожал плечами, завидуя изумительной ясности своего мировоззрения и гордясь собой. Он считал себя человеком решительным, трезвым, здоровым, нормальным, энергичным и крайне активным. Осознанное наличие этих свойств заставляло немедленно действовать. Действие же выражалось в том, чтобы найти подходящую женщину и восстановить простым выполнением естественного акта нарушенное душевное спокойствие. Оглянувшись кругом, точно призывая в свидетели здравости своих суждений окружающие предметы — покрытые снегом крыши каретника, дымящуюся мусорную яму, — Хорохорин подумал: «Если бы я был голоден и нервничал от голода, я пошел бы в столовую и пообедал. Вопрос ясен, что нужно делать сейчас». Он усмехнулся с видом победителя, нахлобучил шапку и, сунув руки в карманы пальто, пошел твердыми и, ему казалось, спокойными шагами через двор. За воротами он остановился, соображая, куда идти. Сообразив же, он повернул направо и пошел в студенческий клуб. Глава IV Дочь бывшего попа В пьесе, о которой шла речь, автор, никогда не видевший нашего города, поместил студенческий клуб в здании университетской церкви. Ничего подобного, конечно, нет и не могло даже быть, потому что в нашем университете, строившемся незадолго до войны и революции, никакой церкви не было. Была часовенка, являвшаяся в то же время и моргом, но она существует и до сих пор почти в том же виде, как раньше. Никакого клуба в помещении, где с трудом можно уложить полдюжины трупов, сделать нельзя. Студенческий клуб наш помещался в действительности возле университетских зданий, и им была занята бывшая строительная контора. Контора, ведавшая постройкой университета, в свою очередь заняла помещение бывшей чайной общества трезвости, очень удобное для того как по самому зданию, так и по его местоположению на Казарменной площади, как раз на границе участка земли, отведенного под университет. Здание это пришлось как нельзя более кстати для клуба. Там оставался кой-какой инвентарь бывшей чайной, использованный студентами для буфета клуба. Огромная чайная пришлась под гимнастический и спортивный зал; остальные комнаты, как жилище заведующей чайной и соседние, отошли под читальную, под буфет, под комнаты для занятий разных наших студенческих кружков. Молодежь наша свой клуб очень любила, и каждый день до позднего вечера там стояла деловая суета: сидели за шахматными досками; репетировали спектакли; оркестранты разучивали новый марш; разрисовывали стенную газету; звенели стаканами в буфете, а заведующий клубом неизменно торчал в дверях гимнастического зала и недоверчиво посматривал на дряхлые половицы деревянного пола, уступавшие тяжелым шагам спортсменов. Тот, кто хотел бы присмотреться поближе к нашей молодежи, непременно должен был бы начать с клуба. Нельзя отказать поэтому в некоторой проницательности автору пьесы, развернувшему второе и четвертое действия в клубе, без нужды, однако, помещенном в университетскую церковь. Замечательно, хотя и вполне понятно, что в фильме, с таким трескучим успехом обошедшем все кинематографы и довольно верно передававшем последовательность событий, не только не показан был клуб, как и все бытовые подробности, но даже не введен был в действие ряд лиц. Так, не была показана, например, Зоя Осокина. На экране же выходило так, что Осокин-отец принял участие в разыгравшейся драме, не имея никакого отношения к остальным действующим лицам, а заинтересовался всем делом только по долгу службы. Если же он и проявил необычную для наших работников угрозыска внимательность при следствии, то потому только, что был отличным служащим. Нужно иметь легкомыслие сценариста, всегда гоняющегося за дешевыми эффектами, чтобы вынуть из всего события главнейшее его звено, каким является Зоя. Между тем в этот же вечер, завязавший первый узел нашей драмы, Зоя Осокина волею случая не только становится одним из главных лиц нашей повести, но и влияет незаметно на развитие событий с большой силой. Уйдя в тот день из дому с твердой решимостью никогда к отцу не возвращаться, Зоя, не зная, куда деваться и с чего начать, отправилась в клуб. Здесь в первый раз она почувствовала себя одинокой, никому не нужной, чужой. Все, знавшие ее, знали уже, конечно, и о том, что ее не допустили к слушанию лекций, и основательно предполагали, что и райком ее не утвердит. Нельзя было и требовать от прежних ее подруг, чтобы они не изменили к ней отношения после того, как стали известны причины ее исключения. Зоя стояла у окна, вздрагивая от холода и рвущихся с губ рыданий. Сквозь слезы она ничего не видела, голубые глаза ее были мутны, и губы, сдерживавшие детский жалобный плач, были оттопырены, как у обиженного ребенка. В таком положении ее заметила Анна Рыжинская. В клубе еще не зажигали огня. От снежных сугробов, от морозных стекол отсвечивали зимние сумерки, и лицо Зои казалось голубым и безжизненным, как у куклы. Глубокие глаза и светлая, круглая, хорошо остриженная голова были неподвижны. Она стояла, прислонившись к косяку окна, и не двинулась с места, когда Анна тронула ее за плечо. — Ты что, Осокина, здесь? Плачешь, кажется? Анна Рыжинская считалась у нас очень красивой. Пышные волосы ее лежали тугим узлом на затылке. Она смотрела всегда на всех вызывающими глазами, которые удивительно шли к ее ярким губам и высокой груди и ко всем ее манерам: она нравилась и хотела нравиться. И в живости ее манер, жестов, движений сквозило всегда неизменно одно и то же желание сражаться словом и делом со всяким проявлением мещанства. — Слышишь, Осокина? Что с тобой? Тогда Зоя оглянулась и сказала тихо: — Ты же знаешь! — А еще что? — Меня райком не утвердил! — Почему? — Потому же, что отец был попом! Анна пожала плечами. — Этого нужно было ждать. Ты в райкоме была? Зоя кивнула головой. От этого ли движения или от мелькнувшего воспоминания о том, что было, но с глаз ее упали крупные слезинки. Анна грубо дернула ее руку. — Оставь мещанские привычки, Осокина! Что за сантименты? Была ты в райкоме? Что тебе там сказали? С кем ты говорила? С Егоровым? Что он ответил? Зоя проглотила слезы. — Он сказал, что у меня хорошие рекомендации, но ячейка недостаточно сильна, чтобы переварить лишнего члена, который все-таки, как я, чуждый элемент! — А ты? — Что — я? — Зоя стряхнула остатки слез и выпрямилась с гордостью. — Я сказала: может быть, вы и правы, но меня исключили из университета, не допускают в комсомол, и у меня остается один выход… — Идиотский выход, мещанский выход! — оборвала Анна. — По роже твоей вижу, о чем ты думаешь! Хорошо. Что он сказал? — Он сказал: «Значит, мы не ошибаемся, и ты плохой была бы комсомолкой. Ведь мы люди, мы можем ошибаться, так что же? Из-за того, что райком плох, надо тебе кончать с собой? Нет, надо доказать нам, что мы ошиблись, не утвердив тебя». Зоя отвернулась к окну, пожав плечами: — Как можно это доказать? — Дура! — оборвала Анна. — Работой, поведением! Он прав. Я его всегда считала умным парнем! Ну, и что дальше? — Я ушла из дому! — Правильно! Давно пора было! Молодец! Надо нажать на ячейку, на Хорохорина. Ячейка может тебя отстоять! Если не выйдет — пойдешь в губком! Этого нельзя так оставить!