— В одном грязном деле, на которое Сандаров дал уже согласие. — А именно? — Выдать деньги под фиктивную сдачу работы. Тарк развел руками. — Приехали. — Сандаров мне ничего об этом не говорил, и, разумеется, я разговора не начну. — Понятно. Пусть все идет своим чередом. А когда дело будет сделано, заявите в ЧК. — Как — в ЧК? — А как же иначе? Вы обязаны это сделать. Нельзя покрывать спекулянтов. А если Сандаров замешан, то что ж поделаешь. Все равно не в этот раз, так в следующий, но влипнет он непременно. И лучше, чтобы он влип теперь, когда за ним еще мало грешков, чем потом, когда грехов накопится слишком много. Я понимаю, вам это тяжело. Но лучше, если нельзя спасти падающего, его толкнуть. По крайней мере он сразу увидит, куда это ведет. Соня встала. — Я тоже так думаю. И, кроме того, у меня нет причин щадить Сандарова, а его спекулянтов тем более. Когда Соня ушла, к Тарку подошел секретарь ячейки. — Вы знаете резолюцию М. К. на жалобу Сандарова? — Нет. — Признать действия бюро ячейки и тов. Тарка вполне правильными. XIX Велярская сама открыла Тумину и провела к себе в комнату. — Что это у вас за пакет? — Это книжки. Вы просили. Велярская засмеялась. — Спасибо. Но книжки мы теперь отложим. Садитесь вот сюда. Она усадила его на кушетку. Села рядом. Тумин улыбнулся. — Вы сегодня какая-то быстрая, Нина Георгиевна. — Как всегда. — Нет, иначе как-то. — Вам показалось. Я просто очень рада, что вы пришли. Обнялись, поцеловались. — Я принес вам все, что мог достать подходящего. Но боюсь, что вас это не удовлетворит. — Вы про что? — Про книжки. — Ах, про книжки. Я посмотрю; если будет скучно, я не буду читать. Тумин поморщился. — Мне хочется, чтобы вы все-таки вчитались. А я бы вам потом рассказал самое главное, чего там нет. — Самое главное — чтобы вы ко мне хорошо относились. — Я отношусь к вам замечательно. — Правда? Вы меня любите немножко? — Не немножко, а очень. — Правда? Велярская кинулась ему на шею и крепко поцеловала в губы. Тумин сидел неподвижно. Велярская встала. — Ужасно яркий свет. Я его не люблю — режет глаза, и неуютно. Потушила люстру и зажгла маленькую лампочку на столе. — Вот так куда лучше. А теперь рассказывайте: как и за что вы меня любите? Тумин опустил голову. — Я люблю вас за то, что вы обаятельная женщина. Мне хочется увлечь вас, заставить вас делать то же самое, что делаю я, жить так, как живу я. У меня такое впечатление, будто вы пропадаете даром, что вы двигаетесь впустую. И это обидно. Понимаете? — Понимаю. Она вытянулась на кушетке и положила голову ему на колени. — Иногда мне кажется, что это вполне возможно, что иначе быть не может, что такая женщина, как вы, должна рано или поздно захотеть чего-то другого, что вам не может не надоесть жить так, как вы живете сейчас. Значит, вы будете наша, потому что только в коммунистической работе можно все это найти, нигде больше. А иногда я ясно вижу, что все это ерунда, что это безнадежное дело. — Почему же безнадежное? — Не знаю, так кажется. — Глупенький вы. Велярская притянула его к себе. — У вас замечательные глаза, Тумин. И губы. Он наклонился и поцеловал ее. Она выгнулась к нему всем телом. Потом опрокинулась на подушки, сжимая в поцелуе. Тумин стал тихонько отодвигаться. Она заметила и не отпускала. — Почему? Ну почему ты от меня уходишь? Тумин отвел ее руки. Она пустила и отвернулась. — Я так не могу. И опять схватила его. Притянула на себя. Тумин решительно высвободился, встал и отошел к столу. — Не надо этого. И тут же Велярская резко поднялась с кушетки. — А мне, милый мой, вашей болтовни не надо. Тумин сдвинул брови. — Я могу уйти. — Пожалуйста. — Я уйду, Нина Георгиевна, но только уж больше не вернусь.