— Можно и не заметить! — Нет, этого не может быть. У меня ничего нет! — Будет! — Нет, погоди, погоди. Тут надо рассчитать. Когда может это выясниться? Какой это срок бывает при заражении? Ничего не помню — сдавала зачет и не помню, ничего не помню… Она кинулась к маленькой плетеной этажерочке, заваленной книгами, стала рыться в них молча, беспорядочно и страшно спеша. — Стой! — крикнула она. — Где у меня Штрюмпель? Где кожные и венерические? Она стояла на коленях перед книгами, терла виски, вспоминала: — Кто-то взял! Кому я отдала? Ничего не помню, ничего не помню… Ты лжешь? — крикнула она ему. — Ты лжешь? Он кивнул на смятую бумажку, лежавшую на столе: — Для шутки, что ли, я туда ходил? Она вскочила. Вынутые из этажерки книги рассыпались по полу. Она не подняла ни одной, их движение напомнило ей о себе самой, катившейся куда-то вниз, без поддержки. — Подожди, — крикнула она, — подожди! А та, та девушка на фабрике? Тоже? Он махнул рукою с досадою. — Ах, не знаю я! Вероятно, и она! — О, какой ты негодяй, Хорохорин! — Да кто виноват во всем, как не ты же! — крикнул он в тоске и отчаянии. — Ты, ты толкнула меня! На ней был тот же самый желтый халат с крупными цветами. Хорохорин следил за нею, метавшейся по комнате из угла в угол, с тупым раздражением. — Ты, ты, — упрямо твердил он, — ты! Я сторонился проституток всю жизнь, я не ребенок. Через тебя Анна ушла от меня! Ты сама не знаешь, чего хочешь, то я, то другой, то пятый, то десятый! Ты мне испортила жизнь! Зачем ты тогда пришла, зачем? Она брезгливо отвернулась от него — Ты, ты… — твердил он, размахивая руками, — ты, ты сама мещанка и меня втянула в это болото… Вера, не слушая его, бродила по комнате взад и вперед. Наконец он замолчал. Минутная тишина в комнате показалась Вере тишиной могилы. — Может это быть, может это быть, — остановилась она перед ним, — что и я? — Должно быть, — тупо ответил он. Она уставала от суеты мыслей, движений, чувств. Рассыпанные по полу книги беспрерывно попадались под ноги. Вера остановилась над ними, потом начала собирать их и, не собрав, опустила руки в изнеможении. — Нет, ничего нет. — Сходи к врачу, самое лучшее. Она вздрогнула — лучше было бы ничего не знать до конца. Хорохорин добавил с глухой злостью: — Там очень любезны все. Привыкли. Все просто и обыкновенно. Он источал из себя злость, как ядовитую слюну. Чем сильнее яд ее действовал, тем больше рождалось ее в хриплых словах. — При мне пришла девочка лет двенадцати. Ей сказали: «Сифилис». Она даже вздохнула: «Слава богу, — говорит, — а я испугалась, думала корь!» Вера не слушала его, она старалась удержаться от слез, истерических рыданий, душивших ее. Она отошла к окну. Весенний, благоухающий вечер, звеневший детским смехом, стуком извозчичьих дрожек, наполненный звездным сиянием, ошеломил ее. Все оставалось по-прежнему а она падала в черную пропасть и знала одно: что нет силы, кроме случайности, которая могла бы ее удержать теперь. Мир, прекрасный этот мир рушился и падал вместе с нею. Глава XII Лучше умереть Она тронула холодными пальцами горячий лоб. Это прикосновение освежило ее. Она сказала почти про себя: — Нет, этого не может быть! Хорохорин молчал. Она взглянула на него и, точно только сейчас замечая его присутствие здесь, сказала негромко: — Хорохорин, уйди отсюда! Он не обратил внимания на ее слова. Он чувствовал, как непереносимой тяжестью навалился на него огромный, этот утомительный и страшный день. Это была почти физически ощутимая тяжесть. Ему казалось невозможным встать и уйти. — Надо же решить сначала, — сказал он, — надо окончательно решить. Она повторила: — Лучше уйди и делай что хочешь. Только уйди от меня… Он, не слушая ее, сказал, волнуясь: — Да нет, впрочем, нет, все решено. Я сказал: решено и подписано. Иначе разве можно? Нет! — Если ты даже вынешь револьвер, так я не поверю тебе! — резко крикнула она на него. — Ты никого не убьешь, ни себя, ни меня! Слышишь? Да уйди же, наконец! Она отвернулась снова к окну. Вечерние тени ползли по улице, с тротуаров слышались усталые детские голоса, и звенел внизу из открытого окна голос: — Ванюшка, иди домой! Высокие тополя в палисаднике перед домом, поднимавшиеся выше крыш, точили с клейкой листвы волнующий аромат свежей зелени. Невидные извозчичьи дрожки прогромыхали по каменной мостовой. Вера схватилась за окно. Она мгновениями забывалась, как в обмороке, и, пробуждаясь, шептала почти про себя: — И никогда мне так жить не хотелось, как этой несчастною весной! Не потому ли? Хорохорин не смотрел на нее. Револьвер лежал в кармане с такой же отчетливостью, как твердое в голове решение, и все-таки в словах Веры, в злом крике «ни себя, ни меня» было больше правды, чем в том и другом. Он встал через силу и с тоскою взглянул на дверь. «Зачем я пришел?» — подумал он и оглянулся на Веру, как вор. Она поймала этот его взгляд. Он снова сел. — Уйди же, наконец! — почти простонала она. — Слушай, Вера! — Я не буду тебя слушать! — Разве мы одни. — Замолчи! Не делайся еще гнуснее, чем ты есть! — Так что же, по-твоему, делать? — Убей себя, убей себя! — исступленно закричала она. — Зачем ты живешь? Ее слова и больше слов страшный взгляд поразили его. — Подумай о себе! — тихо сказал он. — Это ты о чем? — со злостью перебила она его. Он, не отвечая ей ни слова, прошел к столу, сел в кресло, потянул к себе перо и чернильницу, вырвал из лежавшей на столе тетради листок и написал на нем: «Так жить нельзя!» Он смотрел на написанное, точно гипнотизируя себя.