— Это уже я слышала! — пожала плечами Вера, заглядывая в листок. — Еще что? Он посмотрел на нее с усмешкой, потом дописал дальше: «Лучше умереть» — и внизу поставил четко подпись. — Это уже поновее, — заметила Вера, — что еще? — Ничего! С жалкой усмешкой, вызвавшей у Веры какое-то странное отвращение к нему, Хорохорин вынул револьвер и посмотрел на него, на Веру. — Восемнадцатилетним мальчишкой на Чека работал, — потряс он оружием, теперь холодной и бессильной тяжестью болтавшимся в его руке, — а теперь вот… На такую дрянь, как я, рука не поднимается! Вера вспыхнула, отвращение и гнев душили ее. — Хорохорин, уйди отсюда сейчас же! Он увидел ее дрожащие от ненависти и презрения глаза. В один миг, который потребовал столько времени, чтобы поднять с угрозой на нее револьвер, он вспомнил все: первую встречу, цветистый халат, голые колени и потом черную пропасть унижений, безволия, бессилия и страсти, которую он сам в себе ненавидел. Он крикнул: — Сначала тебя! — Уйди! — Она подняла руку, чтобы отстранить его или ударить. Он отшатнулся, и в этот же миг оглушительный гром выстрела ошеломил его. Он видел, как Вера, закусив губы, чтобы не застонать, схватилась рукою за грудь. Сквозь плотно прижатые пальцы ее брызнула кровь. Она упала. Хорохорин смотрел на нее, не понимая: он поразился той простотою, с которой все это случилось. Должно быть, пуля попала в сердце: судорожно вздрагивая, не отнимая руки от груди, Вера корчилась на полу, как будто пытаясь встать. Темные струйки крови, быстро расползавшиеся из-под прижатых пальцев по желтому полу, сливались в сплошное пятно. Хорохорин отодвинулся к двери. Он не мог оторвать глаз от этого пятна. Оно росло, залитая кровью рука неожиданно сползла с груди и легла на пол. Тогда он увидел, как все тело девушки вдруг приобрело неестественные, мертвые очертания: откинулась голова и высунулся вперед подбородок. Короткий халат плотнее лег на ноги. Хорохорин вздрогнул. За дверью кто-то громко, взволнованно постучал. Он обернулся к двери и запер ее, оттуда послышалось: — Что такое у вас? Он хотел крикнуть «сейчас!», но крика не вышло. В дверь же стучали с большей настойчивостью. — Откройте! Что такое? Он до крови закусил себе губы. Тогда, сам удивляясь своему спокойствию, он ответил: — Ничего, ничего! Сейчас открою… Он заглянул в окно, метнулся назад к двери, и, чувствуя себя пойманным этими стенами, этими настойчивыми людьми, потрясавшими кулаками дверь, всем этим днем, всей жизнью, он зажмурил глаза, сжал револьвер и, обернув его к себе, спустил курок. Примечание составителя Развязка детективной интриги не представляет особенного интереса. Любопытствующие читатели могут ознакомиться с третьей частью самостоятельно, хотя все самое увлекательное и наглядное уже произошло. Тем, кому лень искать текст, сообщаем, что Хорохорин никого не убивал, выжил и встал на честный путь, а Веру, к сожалению, уже не воскресишь, но зато в гробу она лежала очень хорошенькая, что и отмечено всеми героями. Убил ее — да какая, в сущности, разница. Среда заела. Лев Гумилевский Игра в любовь Глава восьмая Автору ничего не остается, как последовать за героями повести Тотчас, как только туалет был окончен, то есть бакенбарды, при помощи бритвы и сахарной воды, уподоблены бакенбардам Гарри Пиля, губы выбриты, галстук подвязан, а гуттаперчевые манжеты высунуты ровно на три четверти сантиметра из-под рукава, Гарри оделся и вышел. Уже на пороге комнаты, едва переступил он за ее пределы, покрылось лицо его сеткой брезгливых ужимок: он очутился в коридоре общежития. Общежитие ЮФФТ’а помещалось, правда, в новом доме, но выстроенном наспех при недостатке всех строительных материалов. Плохо выбеленное, едва окрашенное, с торчащими повсюду отопительными, водопроводными, канализационными и иными трубами, трубками и проводами, оно не вызывало к себе ни любви, ни жалости со стороны его населения. Вероятно, вследствие этого, даже в более короткий срок, чем обычно, было приведено оно в ужасный вид, запачкано, запылено, заплевано и забито корзинами, кадушками, корытами, горшками, обломками мебели и обрывками платья, всем тем грязным, вонючим и ни на что не годным хламом, которым, отчасти из страха перед возможной нуждой, а больше всего по лени и привычке к грязи, забиваются у нас в домах коридоры, углы, уголочки и всякое свободное место вообще. Гарри должен был пройти длинным коридором своего этажа, потом спуститься вниз и пройти в самый конец нижнего этажа, где помещались работницы. Он старался проскользнуть узкой тропинкой между шкафами, поленницами дров, разбитыми стульями и пустыми ящиками, чтобы не цепляться за гвозди и углы новеньким своим пиджачком и полосатыми брючками. Он искусно миновал все опасные места и не выразил ни единым намеком своего неудовольствия; только, очутившись перед серой дверью с чугунным номерком, вздохнул он и, постучавши, отряхнул брючки и полы пиджака. Некоторое время после того, как он назвал себя в ответ на вопрос, за дверью царили суета и беспокойство. Они улеглись не раньше, чем он вторичным и нетерпеливым стуком напомнил о себе. Тогда дверь распахнулась, и молодому человеку было предложено войти. Гарри вошел, кивнул трем девушкам, стоявшим у своих кроватей, и направился к четвертой, заметив на ходу: — Я к Кетти! Молодая девушка с кокетливым именем, покраснев, поспешила ему навстречу. Она протянула руки и отступила назад в невероятном смущении. Подруги ее, возглавляемые высокой и строгой девушкой, немедленно оставили комнату. При этом старшая из них, приоткрыв дверь, напомнила: — Десять минут, не больше! Гарри с недоумением обернулся к двери, потом к Кетти. Девушка пояснила, краснея еще больше: — Это ничего, это так мы условились. Когда мужчина приходит к кому-нибудь, то чтобы остальные уходили… А то, знаешь, ужасно неудобно! — Я думаю, — поощрительно заметил Гарри, — не очень аппетитно глядеть на людей. — Вот только всего на десять минут… — жалобно сказала Кетти. — Да, в такой регламент уложиться трудно, — усмехнулся Гарри, но тут же, впрочем, стал суров и строг, выбросив на постель письмо. — Вот письмо тебе, от родных, наверное! — пояснил он и строго остановил девушку, увидев, что она потянулась к письму: — Оставь, прочтешь после. Или тебе письмо интересней, чем разговор со мной? — Гарри, — воскликнула девушка с нежностью и тоской, — зачем ты так говоришь… Она протянула руки, скользнула по краю постели, спустилась к его ногам и положила голову на его колени. — Не о любовных содержаниях будет речь, — сурово отстранил он ее, — а о деле. — Все равно, Гарри, о чем хочешь. Она слушала его и соглашалась со всем, что он говорил. Но мысли ее были заняты только одним им. Гарри сказал сухо: — Вот что. Если будут тебе какие-нибудь письма, то будешь мне отдавать, поняла? — Поняла, Гарри! Она тихонько тянулась руками к его чудесным бакенбардам, так чтобы он не видел, и ласково гладила не волосы — нет, это было бы слишком, — а только воздух возле них, и замирала от наслаждения. — Затем, — сурово приказывал он, — если кто-нибудь из посторонних будет спрашивать Ненюкову, ты выйдешь к нему и скажешь, что, мол, Катя Ненюкова ушла по делу, вернется не скоро и вообще ее трудно застать, а я, мол, ее самая закадычная подруга и все ей передам, что угодно. Поняла? — Поняла, Гарри! Взволнованные пальцы ее скользнули нечаянно по его щеке. Гарри поднялся тотчас же и сурово отстранил ее руки. — Ну, довольно, довольно. Обрадовалась! — Гарри! — простонала она. — Ну, что? Он взглянул на нее с некоторым любопытством и даже улыбнулся ее порозовевшим от волнения щекам, блистающим от страха глазкам. — Гарри, — пробормотала она, — Гарри… Костюм мой готов! — Ого, — заинтересовался Гарри, — шелковый готов? — Ну да, шелковый, Гарри! Такая прелесть, Гарри! Хочешь, я надену сейчас?