— И что вы ей такого сделали? — спросил агент, стоявший у окна, закуривая папиросу и располагаясь отдохнуть за болтовней. — Человек не злой… Из кабинета начальника высунулась голова помощника. — Кто из агентов свободен? — Кажется, Петров один! — ответил инспектор. — Прачкин где? — На кражу ушел. — А Брандт? — На убийстве с утра! — Пошлите Петрова мне! Голова скрылась. Осокин усмехнулся. — Видите ли, тайну моего прошлого обнаружили и дочери в вину поставили: дескать, происхождение! — Это что же за тайна? — Попом я был! — Да ведь вы по своему желанию сан сняли! Осокин пожал плечами и угрюмо ответил: — Дочка-то, однако, у попа родилась. Теперь многие священство бросают, так что тут особенного? — Это верно! — согласился субинспектор и, покачав головою, добавил сочувственно: — И как это вы в попы попали? Совсем не похоже на вас! — А куда было из семинарии деваться? Отец плачет: «Я стар, помирать хочу. Бери мое место!» Сам к архиерею ходил, выхлопотал. Я и обернуться не успел, как мне и невесту нашли, и поженили, и указ дали из консистории. — Вы и пошли? — Как же тут не идти было? Прямо гипноз какой-то. Да что идти! Я и до сих пор, может быть, в попах бы служил, если б жена не померла… — Вера была? — Какая вера, — махнул рукою Осокин. — Вера у редких была! А так что же? Не все ли равно, тем ли, другим ли пропитание себе добывать! А как жена померла родами, так тут я и задумался: как же это без женского пола жизнь прожить? Сошелся было с учительницей, а в деревне, знаете, в те времена как на такие вещи смотрели? Сейчас к архиерею — донос! Архиерей на меня — епитимью… Плюнул я да и подал прошение о снятии сана! В субинспекторскую комнату ввалился огромный рыжий человек с заявлением. Его лениво усадил к себе субинспектор 1-го района. Два других поближе подвинулись к Петру Павловичу, заинтересовавшись подробностями его биографии. Он тихо им улыбнулся, поджег загасшую папиросу и продолжал: — Не пускали меня долго! Вызывали для увещевания три раза! Архиерей меня укоряет: «Вы подумайте, что о вас говорить станут!» А я ему отвечаю: «Эх, ваше преосвященство, вы вот и в сане, а послушали бы, что о вас говорят!» — «Это верно!» — буркнул он и ушел! А на третий раз меня вызвали — я уже обстригся и штатское надел! Делать было нечего — сейчас же указ написали! Все расхохотались. Рыжий заявитель ушел. Дежурный сказал, что привели арестованных. Субинспектора велели обождать, и не слышавший из-за рыжего заявителя рассказа инспектор снова начал расспросы: — Почему вы в угрозыск попали? — Случайно. Как сан снял, деться некуда было, я в судебную палату писцом устроился! И тут свое образование по сыскной части получил: всякие это допросы переписываю, а сам любопытствую и иногда следователю шепну, бывало, как опрос повернуть! Дослужился до помощника секретаря. А тут революция, закрыли палату, я без дел! Сначала в добровольную милицию записался, а потом так и до угрозыска дошел… Что зря говорить — делом этим интересуюсь! — Да, вас начальник как-то Пинкертоном назвал! — Слыхал, — не без гордости и солидности заметил Осокин, — это меня за банковское дело так окрестили, как я Улыбышева уличил! Петр Павлович захихикал самодовольно. Агент откликнулся, обнажая профессиональное любопытство: — Чем вы уличили? — Кража через пролом в стене, в банке! Следов никаких! А я пошел в Кладбищенский трактир и взял там по подозрению одного чуть свет, рано утром! Улик-то нет, а под ногтями у него грязь, на кирпичную пыль похоже… Допросил, а потом ноготки-то ему вычистил и через лупу уследил — кирпичная пыль и известочка… А у него по опросу алиби значится: пьянствовал у бабы и никакими делами не занимался… Субинспектора расхохотались и покачали головами. Осокин добавил: — Дело люблю и на судьбу не жалуюсь… Агент не без язвительности заметил: — Еще бы вам жаловаться, когда вы процентных отчислений за найденное получили чуть не целое жалованье! — Месяц хороший был! — захихикал Осокин и потер руки. — Удачный месяц был! Субинспектора, переглянувшись, не замедлили усмехнуться также. Агент отошел от окна и, став в позу оратора в проходе между субинспекторскими столами, сказал: — Хорошая вещь эти отчисления. Охотнее работаться стало… Но заявители начали понимать, в чем дело! Бывало, придет какой-нибудь с заявлением, непременно такую стоимость украденного укажет, что радуешься… И приврет обязательно: украдут на сто рублей — показывает, что двести… А как узнали, что с найденной суммы отчисление платить — так совсем по-другому… А позавчера лошадь этому извозчику вернули, знаете? Нарочно заходил на Конный базар о ценах справляться… — Ну? — оживились инспектора. — Ну и стоит такая лошадь не меньше трехсот рублей, а он заявил — сто! — Довзыскать надо бы! — буркнул угрожающе Осокин. — Да еще к ответственности привлекать за недобросовестное показание… Все рассмеялись. Осокин, однако, не повеселел. Наоборот, мысль об удачном месяце как-то цепко соединилась с мыслью о дочери, и уж через минуту он ворчал своему соседу: — Дочери отцовский хлеб не нужен, родная дочь пренебрегла! Раньше бы я ей за это… А теперь ничего не могу, руки коротки! Он со вздохом пододвинул к себе папку. Инспектор велел привести арестованных. Все, позевывая и потягиваясь, принялись за работу. Осокин допрашивал, посматривал на стоявшего перед ним парня, записывал, но был суров и не улыбнулся даже, когда парень на вопрос: «Чем занимаешься?» — ответил просто: — Карманник! Окончив допрос, Петр Павлович отпустил арестованного, потянулся и закурил свежую папиросу. Смутившая его покой обида не проходила. Он знал, что Зоя не подает никаких надежд на самый малейший признак раскаяния или сожаления. Он вздохнул и, побарабанив по столу пальцем, воспользовался минутным перерывом в работе сидевшего напротив субинспектора. — А того не понимают, — начал он, как будто разговор и не прекращался, — что причиняют беспокойство! Можешь ты от отца уйти, но обязана ему сообщить, где ты, что и как! — Ну, что там с ней случиться может — не маленькая! Да и товарищи помогут. — Товарищи ее и сманили! — проворчал Осокин. — Лучше бы уже и не было этого товарищества! — Да что же в товариществе плохого? — А вот что… Петр Павлович затянулся глубоко и, выдохнув дым, уже не продолжал начатой фразы. Не сказав ничего, он в тоске оглянулся: все тихонько поскрипывали перьями, и никто не придавал трагедии сослуживца значения. Осокин вздохнул. — Меняются времена, меняются! И так выходит, что и сам не заметишь, как черное белым называть будешь! — Это вы, Петр Павлович, на нас, что ли, намекаете? — Да, вот видите, что выходит: дочь отца бросила, дочь от отца сбежала, а отец и гневаться не моги, отцу и сочувствия ни от кого настоящего нет!.. Гордость же моя не позволяет мне… Хотя все эти речи от Осокина сослуживцы слышали почти каждый день и привыкли как к ним, так и к собственным возражениям, тем не менее его слушали и покачивали головами. Уже время подходило к девяти часам, агенты начали расходиться, когда подошедший к телефону дежурный инспектор с каким-то преувеличенным вниманием стал слушать. Трубка клокотала неразборчивыми словами. Сидевшие поглядывали на инспектора и соображали по повторяемым им словам, откуда говорили и о чем сообщали. — Из милиции? — спросил Осокин. Инспектор кивнул головой, переспрашивая трубку — Собачий переулок? Петр Павлович насторожился. — Дом шесть? — спрашивал тот.