— Это любовь была! — прошептал Буров. — Да, была! А ты что сделал? Ты увидел меня у Грузинского. Я лечилась. Я еще дрожала, я еще едва могла стоять на ногах. Ты проводил меня до дому, просил прийти… Руку поцеловал — так я вот тут у окна ночь сидела, на звезды смотрела, о тебе думала! А ты что сделал? Ты пришел на другой же день — с вином; больную, ошеломленную гипнозом, кого целование руки уже покоряло и заставляло не спать ночь, ты меня напоил, ты меня взял… Ну, так что тебе надо? — крикнула она. — Получил свое — и убирайся! Не нужен ты мне, никто мне не нужен! — Вера, ты любила меня! — Пустое! Один намек на любовь… — Вера, но мне невозможно жить без тебя… — Какое мне дело до этого! Он дышал тяжело и терялся от ее слов. — А что мне делать? — Твое дело уж, не мое! Буров помолчал. — Все то же, — отвернулся он, — все то же… Но надо кончать, надо кончать. — Чем скорее, тем лучше! — Как? Он столкнулся с ее глазами и опустил свои. — Очень просто, — сухо ответила она, — уехать и не мешать жить ни мне, ни себе. — Так я, я уже не нужен тебе? — Нет, нет, нет! Он положил руки на локотки кресла, точно собирался подняться на них. — А когда мужчина понадобится, так ты позовешь кого-нибудь? — Ну конечно, позову! Буров встал. — Вера! — разделяя слова, сказал он. — Вера! Я не уеду так просто, как ты думаешь. Я не могу так уехать. Он сел снова, как будто для того только и вставал, чтобы произнести выразительные эти и не очень понятные слова. — Да не уезжай. Мне-то что до того? Буров посмотрел на нее сумасшедшими глазами, силясь досказать ими то, что осталось скрытым в других словах. Но Вера не заметила его взгляда — за дверью послышались шаги и стук. Она сжала виски, посмотрела на своего гостя, потом на бессильно распростертую на постели книгу, прошептала: — Невозможно заниматься! — Кто это? — Ну Хорохорин, конечно! Он встал и быстро запер дверь на крючок. — Не смей открывать! Вера взглянула на него с угрозою. Он шатнулся к ней, но сейчас же махнул рукою бессильно. — А, все равно! Прощай! Я выйду здесь! Он прошел к шкафу и, раздвигая висевшие там по стенам платья, открыл противоположную дверь. Вера с досадою захлопнула шкаф, затем скинула крючок с двери, схватила книжку и, уткнувшись в нее, крикнула: — Входите же! Дверь растворилась с быстротой вихря — вошла Зоя. Вера взглянула на нее и расхохоталась. — А я думала — Хорохорин! — вздохнула она с облегчением и поцеловала взволнованную подругу. — Я только на одну минуточку! — еще не отдышавшись, проговорила Зоя. — Я только узнать: прислали мне мои вещи из дому? Вера улыбнулась. — Письмо пришло тебе, а вещей не приносили! Зоя стиснула губы, но тотчас же сделала равнодушное лицо и заговорила о другом. Глава X Отец Управление уголовным розыском помещается у нас в центральной части города на Бабушкином взвозе и занимает бывший князя Куткина особнячок. От Бабушкина взвоза до Собачьего переулка ходьбы всего несколько минут, но это короткое расстояние, как чувствовал Петр Павлович Осокин, легло между ним и дочерью, после ее ухода из дому, непроходимой бездной. Приходя на занятия в угрозыск, Осокин, прежде чем приступить к работе, с затаенным злорадством неизменно заглядывал в окно, точно полагал украдкой, сквозь самые стены домов, увидеть раскаяние дочери. Но так как он ничего не видел, кроме крыш, труб да появившихся в самое последнее время на крышах антенн, а от дочери ничего, кроме коротенькой записки с просьбой доставить в Собачий переулок, дом 6, кв. 9, ее собственные вещи, не получал, то со вздохом и усаживался за свой стол. Явившись в седьмом часу вечера (в угрозыске у нас занимаются и по вечерам) и в тот замечательный день, который потом так взволновал не только наш город, но и весь Советский Союз, Осокин по обыкновению заглянул в окно и с обычным вздохом сел на свой высокий стул под плакатом «Субинспектор 2-го района». — Дочка ваша еще не вернулась? — спросил его, не поднимая глаз, субинспектор 4-го района, сидевший напротив. Он заранее знал ответ сослуживца и спрашивал вместо вечернего приветствия. — Нет, — сердито барабаня по столу, ответил Осокин, — нет! — И известий нет? — Известия есть! — сказал неожиданно Осокин, и тот изумленно поднял на него глаза. — Какие же, Петр Павлович? — Вещи потребовала! Вещи ее собственные, то есть, там, платьишки да бельишко… Да главное, видите ли, книжки кое-какие! И адресок сообщает: действительно, как мне и говорили, в Собачьем переулке, у какой-то подружки. — Это в вашем, значит, районе? — Так точно. Даже и дом этот знаю и квартиру — был по одному дознанию. Заявителей в комнате еще не было, и говорить о семейных делах можно было с полной откровенностью. — Вещишки-то отослали? — равнодушно спросил субинспектор 4-го района. Осокин вдруг нахмурился. — Вот уж этого я, извините, не понимаю. Раз она свою собственную жизнь начала и от отца отреклась, то какие у нас могут быть с нею дела? Наконец, раз твои вещи тебе нужны, то прогуляйся сама! У меня посыльных нет для этого, а сам я и стар, и охоты нет! Все это я письмом ей ответил… — Гордый вы очень, Петр Павлович, с детьми! — Да, горд, ибо ее вырастил, вспоил, вскормил и могу от нее уважения требовать. Ей мои родительские чувства не нужны — так и она мне не нужна! — Ну, это вы напрасно! Случись с ней что-нибудь, прибежит она, вы и простите! — Я? — Да, вы, конечно! — Никогда этого не будет! — обрезал Осокин и на минуту даже прекратил разговор. Субинспектор взглянул на него с любопытством — в скучной служебной тишине семейная драма Петра Павловича уже давно стала предметом необычайного интереса.