А Яндиев приводил новые и новые факты, эпизоды, когда убитых не удалось найти. Только признание Чикатило позволило установить, куда делся человек и что с ним случилось. Их было таких около двадцати, не скажи о них Чикатило сам, не назови он детали, с которых потом начиналось установление истины, следствию трудно, практически невозможно было бы что-то доказать… Феня поверила наконец и содрогнулась. — Зверь… настоящий зверь… как же так?.. — А как же вы не видели всего этого, когда он приходил домой грязный, поцарапанный… — Я видела. Бывал и в крови. И поцарапанный. Он объяснял, что грузил или разгружал что-то. Поцарапался вот… Ударился или что-то еще. У нее это не вызывало подозрений: сама работала в снабжении, приходилось заниматься погрузкой и разгрузкой, не раз сама получала травмы. Разве могла предположить, что источник травм совершенно другой… В это время Яндиеву пришлось организовывать смену фамилии, помогать в поисках нового места жительства для родных Чикатило. На квартиру сына в городе Шахты находился хороший вариант обмена, сын был согласен ехать в Ташкент. Но Яндиев напомнил о том, что в древней столице Чикатило оставил тоже свой кровавый след, там было совершено два убийства, и этот вариант пришлось отмести. Потом подвернулся еще один — теперь, по мнению Яндиева, вполне подходящий: предлагалась в одном из городов очень хорошая квартира, кроме того, для Фени была работа в столовой, и она уже дала свое согласие… Обо всех этих перипетиях и о согласии семьи на последний вариант Амурхан рассказал Романычу, который, подумав, обсудил выгоды такого обмена, был удовлетворен тем, что комнаты изолированные, удобства хорошие, доплаты не требуется, хотя выигрыш явный, одобрил вариант и поблагодарил за хлопоты. Пока Яндиев заполнял бумаги, Чикатило что-то обдумывал, явно волновался, был оживлен: — А я вот что думаю, Хедрисович. Хорошо, что так все устроилось… И он начал строить, планы: — Представляете, Хедрисович? Феня будет работать в столовой. Я подлечусь, поеду туда. Мы там все очень хорошо устроим. А можно я ей напишу? — Пожалуйста, давайте. Чикатило написал Фене: «Фенечка, здравствуй. Хедрисович мне рассказал об обмене… Очень правильно ты решила, и я согласен. Я надеюсь, что меня все же вылечат и я к вам приеду, будем жить вместе. Я отрывался раньше от тебя постоянно, эти беспрерывные командировки не позволяли мне побыть с тобой. А я так хорошо отношусь к тебе. Теперь я буду выполнять все то, что ты скажешь, готов быть у тебя слугой. Лишь бы меня вылечили…» Яндиев не разубеждал Чикатило, когда тот говорил о болезни, хотя никогда не считал его больным. Он рассказывал ему, что тех, кого психиатры признают невменяемым, направляют на лечение, какое-то время держат в больнице. Процесс этот болезненный, тяжелый, но бывает, что больные излечиваются, и их освобождают. Чикатило за идею зацепился крепко, она нашла отражение и в письме к Фене. Убежденность Чикатило Яндиев поддерживал и использовал в интересах следствия. Постоянно напоминая о том, что в институте при исследованиях будут сверяться с материалами, полученными на допросах. Яндиев теперь был уверен: подследственный говорит правду. Но считал, что воздействие на Чикатило будет куда более глубоким и серьезным, а доверие к следователю еще большим, если устроит он свидание с женой, а та, в свою очередь, подкрепит мысль о необходимости лечения. Но Феня категорически отказывалась от встреч. Яндиев подступался и так и сяк, ничего и слышать не хотела. Уговаривал долго, какие только аргументы ни приводил — нет результата. А доказать Чикатило, что встреча, которую он обещал и в которую тот не верил, состоится (значит, следователь — человек слова), было очень важно. Контакты могли углубиться, укрепиться. Он уговаривал Феню: — Ради меня пойдите, мне это в интересах следствия нужно, — говорил Яндиев открыто. — Прошу вас, согласитесь. И еще одно: во время встречи хотя бы вскользь скажите, чтобы он лечился. И она согласилась. В Комитете безопасности есть комната для свиданий. Обычная. Стол, стулья не закреплены, никаких решеток, все свободно, нормальные условия для общения. Они сидели и ждали. Наконец ввели Чикатило. Она встала. Он стоял в дверях, опустив голову, потом поднял ее, смотрит влево, вправо, глаза бегают, но мимо ее взгляда, который как на его лице остановился, так уж в сторону не уходил. Яндиеву казалось, на Фенином лице читал вопрос: он ли это, ее Андрей, с которым она прожила жизнь? Чикатило неуклюже шагнул к ней, обнял, тыкался лицом в шею, в плечо, но не в лицо, он будто боялся его коснуться. Продолжая неловко как-то «клевать» то вправо, то влево эту неподвижную женщину, с опущенными, как плети, руками, он начал говорить: — Фенечка, Фенечка, я не послушался тебя, вот ты мне говорила… лечись… а я вот не лечился… Ну так получилось… Фенечка… Я вот такой непослушный оказался… Ты мне говорила, а я… Наконец эту неловкую сцену прервал Яндиев, мягко сказав: «Да вы сядьте, хоть поговорите». Феня, так и не отрывая от Андрея глаз, села и долго молчала, изучая того, кто находился перед ней. Потом произнесла: — Как же так, Андрей? Он ни разу не взглянул ей в глаза, взгляд его по-прежнему бегал то вправо, то влево, а она, помолчав, сказала снова: — Как же так? Яндиев понимал, что она не ждет ответа на свой вопрос, а ему самому и не нужно было, чтобы Чикатило на него отвечал: он мог от потрясения надолго выйти из строя. И Амурхан включился в разговор, вспомнил о том, что какие-то случайные обстоятельства помешали Романычу лечиться. Не окажись тогда в клинике милиционер, из-за которого Чикатило постеснялся зайти к врачу, может быть, он смог вылечиться и не пришел к этому страшному финалу. Яндиев под любыми предлогами защищал Романыча в ее глазах, старался смягчить удар, который она могла нанести в любой момент. Она слушала молча, даже не пытаясь заговорить, смотрела в упор. Наблюдая всю эту сцену от начала до конца, Яндиев убеждался в том, что Чикатило нормальный, вменяемый человек, иначе он бы не стыдился своего положения, не бегал бы глазами туда-сюда, а уставился бы в ответ тупым, ничего не выражающим, как это бывает у невменяемых, взглядом. Давно зная Чикатило, Яндиев почувствовал, что тот хочет что-то сказать, и замолчал. Чикатило спросил: — Как дети, сын, Люда? — Дети нормально. Что с ними станется. Вон спасибо скажи Хедрисовичу, все скоро будет готово с переездом, нас охраняют, помогают… После этого она больше не сказала ни слова, а Чикатило изредка что-то бормотал: — Фенечка, я же… понимаешь… Длилась встреча минут двадцать пять. Они встали. Как и при встрече, он снова пытался обнять ее. Ему мешало то, что она стоит неподвижно, не приподняв даже рук, словно мертвая. Когда уже выходили, Феня остановилась, будто что-то очень мучительно вспоминая, наконец каким-то очень трезвым голосом произнесла: — Андрей… Ну надо ж лечиться… Лечись… И пошла. Прошли через двор. Она наконец сказала: — Он изменился. — В каком смысле? — спросил Яндиев. — Какой-то не тот… Совершенно… Другой какой-то. Я такого не знала… Не то в нем… не то… Встреча чем-то потрясла и Яндиева. В задумчивости он говорил: — Представьте… Он все это носил в себе. Весь этот ужас, о котором я вам говорил, давил на него все эти годы. И вдруг он все рассказал, как бы на чужие плечи тяжесть переложил, освободился. А с другой стороны, обо всем этом вы узнали… Разве не другими, совершенно другими глазами на него смотрите? Другими — это точно. В вас тоже все изменилось. Это было единственное свидание Чикатило — мужа и жены… — А письма? Была переписка? — Была, — ответил мне Яндиев. — Я обязан был все письма читать. Там, где Чикатило пытался давать практические советы, у него это не получалось, было нечто путаное и невразумительное. А остальные… «Лапочка», «рыбочка»… И везде — «великое прости». Как вот в этом: «Самое светлое в моей жизни — моя чистая, любимая… святая жена. Почему я не послушался тебя, дорогая, когда ты говорила — работай возле дома, не езди никуда в командировки. Почему не закрыла меня под домашний арест — ведь я всегда тебе подчинялся. Сейчас бы я сидел дома и на коленях молился бы на тебя, мое солнышко. Как я мог опуститься до зверства, до первобытного состояния, когда вокруг все так чисто и возвышенно. Я уже все слезы выплакал по ночам. И зачем меня Бог послал на эту землю — такого ласкового, нежного, заботливого, но совершенно беззащитного со своими слабостями…» — Это, пожалуй, самые сильные строки из всех писем. Тут нет рисовки, все, пожалуй, от души. И в том или ином виде эти мысли повторялись в других письмах. Однажды Яндиев сообщил Чикатило новость: обмен квартир оформлен, семья уехала, находится в полной безопасности. Чикатило порадовался, хотя делал это не особенно заметно, но чувствовалось по его движениям, поведению — ликует. На следующий день встретил Яндиева радостно, когда сели, спросил: — Значит, с семьей полный порядок? — Да, слава Богу. И нам теперь легче, — ответил Яндиев. Чикатило помолчал. Потом как-то робко начал: — Хедрисович. Тут это… Вы это, говорили как-то. Ну вот с этой девочкой… Что с моста, это… сбросил. Зимой… Так вы это… говорили, там, мол, не стыкуется… Раз с семьей, говорите, все в порядке, теперь уже что… Ну, я ее в домике… Ну, там, на Межевой, убил. Короче, там все стыкуется… Вот… Это было в начале августа 1991 года. Так начались уточнения показаний по тем эпизодам, по которым говорил не всю правду. Об этом я уже рассказывал. Я спросил Яндиева, знал ли он, почему Чикатило вдруг отказался от убийства Лены 3-вой, которое было первым, решающим в «серии». — Спрашивая, вы уже ответили на вопрос, — сказал Яндиев. — Да. Кто-то на пути ли в изолятор, а может, прямо в суде, ему пригрозил. Казалось бы, чем еще можно запугать человека, которому ничего хорошего суд не сулит. Но возможность такую нашли: если не откажется от 3-вой, будет плохо семье. Мир состоит из интересов. Кто-то свой защищает. Вот и все… Я вам еще раз говорю и сколько угодно буду повторять: ломать надо систему, которая способна даже через решетки, через толстые стены, даже мертвому командовать, что он должен говорить… Казнить. Нельзя помиловать! «Прошу при обсуждении меры наказания учесть, что подсудимым были совершены тягчайшие преступления, и поэтому кара за содеянное им должна быть самая тяжелая… По совокупности совершенных Чикатило преступлений прошу определить ему исключительную меру наказания — смертную казнь…» После того как из судебного процесса был выведен столичный государственный обвинитель Николай Герасименко, его место заняли сразу два прокурора: Анатолий Задорожный и Александр Куюмджи. Когда в судебном заседании начались прения сторон, они выступали поочередно, много времени заняло рассмотрение эпизодов, ситуаций, уже известных читателю, мы их опустим. Оставим только небольшие фрагменты их выступлений, чтобы было понятно, какова позиция обвинения, выработанная в процессе. Представитель обвинения Анатолий Задорожный: «В 1990 году исполнилось ровно 250 лет со дня рождения француза маркиза де Сада. Он был примечателен тем, что в соответствии с сексуальными потребностями, издеваясь и мучая, убивал жертву. За 25 лет, проведенных в Бастилии, написал множество произведений сексуального характера, в которых объяснял, как насиловал и убивал свои жертвы. Известный термин садизм происходит именно от фамилии маркиза де Сада. Я говорю вам об этом для того, чтобы подчеркнуть, что проблема удовлетворения сексуальных потребностей садистскими методами не нова. И лишь количественный показатель — 53 жестоких преступления — привлек такое большое внимание общественности. Вместе с тем, товарищи судьи, вы не связаны ни мировым опытом, ни выводами и заключениями экспертов и вправе сами решить: больной перед вами человек, а я полагаю, что защита будет просить вас признать именно это, чтобы сохранить ему жизнь, или здоровый и назначить меру наказания исключительную — расстрел. Понимая это, я хочу разубедить суд в том, в чем в течение всего процесса пытался убедить Чикатило, изображая из себя психически больного человека… Допрошенные в суде свидетели, близкие Чикатило, все без исключения говорили о нем только с положительной стороны. А свидетель Соколова, кума Чикатило, подчеркнула, что она гордилась там, что такой человек предлагал породниться семьями, поженив детей… В процессе следствия проявилось еще одно качество Чикатило: большое желание жить. Об этом нам очень подробно рассказали свидетели — следователи милиции. Это же усматривается из характеристики Чикатило, данной ему работниками следственного изолятора: он буквально донимает администрацию своими предложениями об обеспечении ему безопасности, подозревая, что заключенные там могут убить его. В портрете Чикатило нет места ни безумию, ни психопатии, ни черепно-мозговым травмам, ни другим заболеваниям, которые дали бы суду основание сомневаться в его вменяемости… С каждым новым убийством прибавлялось уверенности в безнаказанности, снималось внутреннее напряжение, пропадало чувство неудовлетворенности собой. Так нам пояснил Чикатило. Правильно сделало вывод следствие, что у Чикатило появился азарт охотника. Он в любой момент готов был начать преследование своей жертвы. Чтобы не останавливаться в каждом отдельном эпизоде на обстоятельствах завлечения и убийства жертв, я хочу привести вам собственные объяснения Чикатило по этому поводу. Сам Чикатило задавал вопрос: «Почему же эти люди, разные, так прилипали ко мне? Шли безо всякого колебания. Может, я обладаю магнетизмом, ранее неизвестным?» И отвечал на него: «Я предлагал людям то, в чем они в этот момент нуждались. Пойти на дачу, базу отдыха. Выпить, закусить и отдохнуть. И необязательно на дачу, просто в уединенное место. У нас был с этими людьми прямой психологический контакт…» Представитель обвинения Александр Куюмджи: «…Подсудимый носил всегда с собой остро заточенный нож, часто, собираясь на очередное убийство, брал специально подготовленный для этого молоток с укороченной рукояткой, веревки. Все это говорит о сознательности, преднамеренности его действий. Обвинение также считает, что Чикатило сознательно выбирал жертвы среди лиц, которые по своим физическим, психическим и моральным качествам могли пойти с ним… Показания Чикатило суд должен оценить только как полностью соответствующие действительности… Ни в ходе следствия, ни в суде Чикатило не заявлял о незаконных воздействиях на него с целью получения признательных показаний со стороны кого бы то ни было…