После этого признания похолодел Яндиев: если бы тогда Чикатило был обезврежен, если бы сделали то, на чем так настаивал Заносовский, — немедленно, по горячим следам допросить, провести всестороннюю, комплексную экспертизу. Сделай тогда они все то, что положено делать, выявилось бы и «парадоксальное выделительство», и речь на суде шла бы о в два раза меньшем количестве жертв. — А сколько их было на самом деле, Романыч? Вел же учет! Или наскучило? — Такой вопрос вертелся на языке, но задать его Яндиев не мог: надолго потеряешь контакт. Все же — сколько? Дошли до цифры 55. Но тех, кто пропал без вести или погиб, куда больше. Однажды Яндиев сорвался: — Я тебе сколько добра делаю. А ты мне брешешь!.. Твое же убийство: грудь отрезана, половые органы отрезаны, человек исколот, избит. Вот он труп. Все тут твое. Ответный звериный взгляд видел только Яндиев. Суровый, злой, какого раньше не приходилось наблюдать. Даже страшно стало. Яндиев понял, что совершил недопустимый промах и если сейчас же не придумает, как все исправить, успеха ему не добиться. Нужен срочно задний ход… Он сделал длинную паузу. Неспешно, тихо заговорил: — Ты, Романыч, обижайся не обижайся, но представь: твои трупы уникальные. Откуда же эти появились: один к одному? Ты говоришь, «не мои». Кривишь душой, зачем-то скрываешь? Тогда представь себе: по данному убийству ведется следствие. По стечению обстоятельств или по недобросовестности следователя кого-то арестовывают, может, даже расстреливают. Ты же не способен допустить такую несправедливость. Но Боже тебя упаси взять на себя чужое! Допустим, ты сказал: «Мой». И тогда никого не ищут, преступник ходит на свободе, убивает. Представь, что он доберется и до твоих внуков. Ты этого хочешь? Мы — не хотим. Видишь: в любом случае лучший вариант — правда… Яндиев, зная, что Чикатило способен «отключаться» надолго, говорил и говорил, ожидая «включения». И когда заметил, что его внимательно слушают, снова довел до сознания собеседника свои аргументы. Продолжал миролюбиво излагать свои позиции, пока не заметил, что у визави появилось желание говорить. И тот сказал: — Хедрисович… как хотите… Мне разницы нет, пятьдесят пять или пятьдесят шесть. Одним больше, одним меньше, что это изменит для меня? Поэтому я вам говорю: я слово даю, что те двое — не мои… У Яндиева гора с плеч. — Романыч… Тогда вопросов нет… Инцидент был исчерпан, работа продолжалась. Необъятная, изматывающая. Был ли уверен Амурхан в правдивости показаний? Раз на раз не приходился. Знал одно: важно добиться честности постоянной, надежной, закрепить желание говорить правду. Тогда лишь можно продвигаться вперед быстрее. Он анализировал: Чикатило, считая себя психически неполноценным, держит этот вариант как тайную лестницу, с помощью которой сможет выбраться из уготованной ему самим же могилы. Но все зависит от психиатрической экспертизы, которая маячила в тумане, как нечто неизвестное, загадочное, надеялся на нее и боялся ее. Исподволь, незаметно, Яндиев использовал и этот вариант. — Тут, Романыч, и для меня все туманно, — говорил он. — Я как думаю? То, над чем мы сегодня работаем, поступит в институт Сербского вместе с тобой, будет изучаться. Я не знаю, как они ведут исследования. Мне не известно, делают ли там такие уколы, что человек развязывает язык и говорит как было, будто перед детектором лжи. Но представь ситуацию: здесь ты сказал одно, там будет другой вариант. Какой вывод? «Чикатило хитрит, что-то скрывает». Значит, у него все в порядке, он вменяем… После этого разговора Яндиев заметил: продуктивность работы удвоилась. Приходилось заметно увеличивать время встреч, на оперативников обрушился шивал заданий: проверить… опросить… узнать: была ли командировка в дальний город, подтверждается ли билетами… Действительно ли у жертвы дед генерал? Немедленно найти в окружении другой жертвы человека, на руке которого татуировка: «Барс»… Taк, от эпизода к эпизоду, протягивались нити, связывающие жизнь Чикатило со смертью его жертв. Работа их не была только бесконечной беседой. Это был карусель из бесед, поездок, следственных экспериментов, поисков трупов или того, что от них осталось. Самолеты, поезда, рощи, леса, тайга, автобусы и электрички, и между ними — тюрьмы, камеры, изоляторы… Однажды в очередной раз остановились в Бутырской тюрьме. Чтобы не прерывать допросы, Яндиев купил для Чикатило килограмма полтора полусухой колбасы, что-то еще, предложил ему поужинать, а сам работал тут же за столом с бумагами. И вдруг он увидел, как ест Чикатило. Это был зверь, с повадками зверя, но с руками. Крепко держа кусок, он зубами рвал и глотал. Рвал неистово, с каким-то бешеным азартом. Руки стояли на месте, твердо. Чикатило, вонзив зубы, тянул головой, шеей, и когда кусок отрывался, корпус, качнувшись, отходил назад, затем возвращался медленно, а голова целилась зубами в кусок… «Господи, — думал Яндиев. — Он сейчас жертву перед собой видит. Так он откусывал соски, языки…» Еще минут десять не мог оторвать Яндиев глаз от этого чудовища, ни разу не поднявшего взгляда, забывшегося, отрешенного, и ему, пожалуй, во второй раз стало страшно. И тревожно: человек… может быть… таким? В этот день у него было куда более навязчивым, чем всегда, ощущение, что от Чикатило исходит трупный запах… А тот, прикончив все принесенное, начал благодушно вспоминать. — Хедрисович, знаете, красную икру недавно ложкой ели. Не верите? А я объясню: шурин из Хабаровска приезжал, там он на рыболовецких судах работает. Два ведра привез… Да… Я вот думал: когда вся эта история кончится, меня вылечат, я поеду к нему и вам напишу. Тогда и вам икры пришлю — адрес только не забыть записать. А может, приеду — привезу. Вы тогда попробуете тоже ложкой… Знаете, когда медленно жуешь, осторожно так, интересно, как икринки лопаются… И вдруг смеется: — Ой, Хедрисович… Забыл сказать… Нас в баню вчера водили. Представляете, там был один. Исколотый, в татуировке. Мать-перемать, «я пятерых завалил», «да я вас всех…» В общем, куражился, пугал… А я моюсь и думаю: сказал бы а тебе, сколько я завалил. Ты бы тут на месте и упал… Яндиев слушал, реагировал как положено, а сам думал о том, что сказал Чикатило. Верит, оказывается, что признают его невменяемым, он будет лечиться, потом нормально жить… Действительно ли он забыл о жертвах, о десятках погубленных жизней, этот человек, логически рассуждающий, ни разу не вызвавший подозрений, даже малейших, в здоровье своего ума. Напротив, постоянно подтверждающий феноменальную память и исключительные способности, особенно проглядывавшие тогда, в далекой юности. А случай в бане — это явная гордость своим «достижением». Гордость убийцы, забывшего о нравственной планке, не позволяющей гордиться подобным? Или это переход через границу разумного? Но если есть граница между вменяемостью и невменяемостью, она за это время могла бы проявиться, мог бы проявиться в нем и тот, который находится по ту сторону вменяемости. Но не проявился… Амурхан Яндиев ни разу не имел случая убедиться в том, что разум Чикатило не в порядке. Однажды в судебном заседании я заметил, как Чикатило украдкой кого-то ищет в зале. Из-за навалившихся дел Амурхан бывал здесь редко, но в этот раз сидел. Их глаза встретились всего на долю секунды. Чикатило тут же, мгновенно отвел свои и до перерыва не поднимал. Я рассказал Яндиеву о подсмотренном. Он поднял палец: — Ему стыдно, что он дураком себя выставляет. Почему он и просидел первую половину спокойно, не устраивая сцен, — меня заметил. Я сейчас ухожу. После перерыва увидите: устроит спектакль, и его уведут… Во время перерыва Яндиев уехал на очередное дело. Чикатило скосил глаза в зал. Поискал. Потом поднялся: — Я хочу сказать… У меня болит голова… Меня в изоляторе облучают радиацией… Пускают через стены… Голова раскалывается… Во сне меня травят крысами… Напускают на меня крыс… В суде ассирийская мафия… Его увели… Потом мы снова возвратились с Яндиевым и этому paзговору. Меня не оставляют сомнения: не сразу же Чикатило так начал себя вести в суде. Все было нормально, давал показания и вдруг, через несколько дней, начал вытворять такое… Яндиев строил предположения, но они были неубедительными. Позже он позвонил: — Есть еще одно. Я почти уверен, что Чикатило пришел в судебное заседание, не зная, какое заключение сделал институт имени Сербского. Тут понимаете, как получилось? Я возил его в институт. Обратно доставил. А заключение еще не было готово, оно пришло позже. Мы уже работали над другим, обвинительным, человек двадцать сначала. Потом втроем приводили к одному стилю. Затем повезли Костоеву, там еще работали. Видимо, с заключением он не познакомился. Нет, точно, о своей вменяемости узнал в ходе суда, понял, что его ждет… Может, и против меня обиду затаил… Но я не пытаюсь переубедить Яндиева, хотя знаю, что он не прав: защитник Марат Хабибулин был прекрасно осведомлен о заключении, постоянно общался с Чикатило, держал его в курсе всего. Да и в деле, составляющем свыше 220 томов, заключение института подшито в сорок втором томе. Загадки поведения Чикатило трудно разгадать, каждый причастный к этому делу, видимо, ищет не столько общую причину, сколько часть своей… вины? Похоже, что и Яндиев чувствует себя виноватым в чем-то. Он вообще много размышляет об этом деле. Больше о просчетах. И с себя вины не снимает: долго шло расследование. Причин было много, а главная, как считает Яндиев, та, что в милиции, прокуратуре, суде, во всей системе криминалистики все устроено абсолютно нерационально и бестолково, требуется радикальная перестройка самой системы, при которой, как говорит Яндиев, «преступник на трупе будет сидеть, а его так и не найдут…» Имея дело с конкретным человеком, Амурхан Яндиев строил с ним отношения таким образом, чтобы расследование не сбивалось с нормального рабочего ритма, ловил малейшие психологические повороты, чтобы, умело «подправив» их, приблизиться к правде. Однажды к нему обратилась жена Чикатило: ей нужны деньги, а сбережения держал на своем счете в сберкассе муж. Амурхан пошел в изолятор: — Романыч, нужна доверенность, семья поиздержалась. Чикатило засуетился, заволновался, потом, успокоившись, взял ручку, бумагу. Яндиев начал диктовать: «Я, Чикатило Андрей Романович, доверяю своей жене…» И тут он назвал ее девичью фамилию. Чикатило поднял голову, был встревожен: — Она что, развелась? — Да нет… Романыч, ты что, до сих пор ничего не понимаешь? Я сейчас объясню… Ты совершил столько убийств. Остались родные, родственники убитых, одним словом, потерпевшие. Информация, хотели мы того или нет, просочилась. Семью нам приходится охранять, потому что есть жаждущие отмщения. Да, ни при чем твои близкие, но по твоей вине им несладко. Они — среди самых-самых потерпевших. Я добился, всем им сменили фамилию. Теперь организуем их переселение в такое место, где бы их не знали. Чикатило смотрел с недоверием. — Не веришь? Хорошо, я устрою тебе свидание с женой. И без того длинное лицо Чикатило вытянулось: — Это невозможно, Хедрисович. Нет, это не получится… — Я тебя обманывал когда-нибудь? Пообещал, значит, буду делать. Добьюсь, устрою тебе свидание с женой. Свидание с женой Они встали. Как и при встрече, он снова пытался обнять ее. Ему мешало то, что она стоит неподвижно, не приподняв даже рук, словно мертвая. — Да ни за что я вам не поверю, — говорила Феня, костистая, какая-то вся удлиненная, она очень похожа на своего мужа. — Он муху не обидит, а тут людей убивать… Помолчав, успокоившись, Феня приводила новый довод: — Да вы знаете, сколько раз я его скалкой колотила? Он иногда даже ночевать не возвращался, убежит и нету… Всяко было. Он мне даже сдачи не давал, ни разу руку на меня не поднял. Понятно? Он всегда посочувствует — своему, чужому. А как-то что придумал: был у дочки и привез внука. Я работаю, он тоже, куда его девать. Я ругаюсь. А он: «Какая же ты, Феня, бессердечная»… Нет, не мог он убивать… Ее монологи были длинными, подробными, она вспоминала, как уважали Андрея соседи, какой он уживчивый и незлобивый, никогда для себя ничего не требовал, жил просто, по «остаточному» принципу», она так и говорила о его отношении к семейному бюджету. Даже накопления держали на его книжке, у него полная сохранность… Яндиеву трудно было ее убеждать. Но он решил рассказать об одном эпизоде, который опровергнуть было невозможно. Феня говорить не давала. Ее можно было заставить слушать, только поразив какой-то новостью. И он сказал: — А вы знаете, как Романыч готовился к самоубийству и самозахоронению? — Тю, да чего это ему вздумалось? — А вот слушайте… И она слушала, как Чикатило прочитал где-то перепечатку из американского журнала о том, как покончить жизнь с одновременным самозахоронением, и начал готовиться к этому. Он стал ходить на кладбище города Шахты. Однажды могильщики побросали свои инструменты и ушли обедать. Он взял у них лопату и в кустах, расположенных в сторонке, начал готовить для себя могилу. Выкопает немного, спрячет лопату тут же в кустах, до следующего раза. Так приходил несколько раз. Правда, вырыл немного… — Тю, дурной, — поражалась Феня. — Совсем сдурел… …А потом он у видеосалона на пересечении улиц К. Маркса и Советской встретил пятиклассника Алексея Х-ва. И предложил пойти к себе домой. Мальчик увлекался рыбками и видеофильмами, и все это, разумеется, у Романыча было. Но у него на кладбище была почти готовая могила, о которой сразу подумал, как только заметил блеск в глазах мальчика. И он сказал, что только на минутку придется заскочить по пути на кладбище, где у него дела… Когда зашли в кусты, все пошло по сценарию: бил ножом в лицо, живот, откусил язык и проглотил его. Потом похоронил в той могиле… — Вот зверь… Вот зверь… — повторяла Феня. — Так вот, — сказал Яндиев, — этого мальчика искали больше года и не нашли. Романыч об этом случае рассказал 5 декабря 1990 года. 12 декабря мы поехали вместе, Романыч ваш сам указал, где копать, на окраине кладбища. Можете посмотреть, как это было, как мальчика доставали из могилы… — Вот зверь… Вот зверь… — только и повторяла Феня.