Яков понял его задумку: подобраться вплотную, угодив в мертвую зону, и зашвырнуть гранату в лаз. Мысль подстрелить пулеметчика пришла не только Гонтарю — прозвучали несколько винтовочных выстрелов, сделанных по чердаку. Наверняка пули прошивали доски как бумагу, но цель не зацепили, пулемет загрохотал вновь. И даже выдал две достаточно длинные очереди, но все-таки ожидаемо замолчал. И тут же старшина вскочил, припустил со всех ног — но не к чердаку, в сторону, торопясь покинуть простреливаемую зону. Яков взял на прицел чердачный лаз. Пулеметчик, если заметил маневр Гонтаря и оценил его значение, мог высунуться, увеличивая сектор обстрела, и подставиться под пулю. Однако пока не высовывался... А чуть позже произошло что-то вовсе странное — там, куда целился Яков, из темноты появилась рука и энергично замахала белой тряпкой... ну, относительно белой, однако все равно не приходилось сомневаться, что означает этот жест. * * * — Он лэстныца навэрх затащыл, — рассказывал Габаридзе (это он махал носовым платком, показывая, что все завершилось). — Думал, нэ залэзу к нэму, нэ знал, что я горах родылся. Как выяснилось, Теймураз еще одну лестницу искать не стал — вскарабкался, цепляясь за бревна, с другой стороны сеновала (чердачное помещение использовалось именно в этом качестве, но сейчас пустовало, лишь кое-где доски пола были припорошены сеном). Там имелась вторая такая же дверца, — стрелок услышал, как она открывается, развернулся и попытался застрелить Габаридзе из обреза, но тот дал осечку. А винтовочный приклад, как известно, осечек не дает — что и было продемонстрировано на примере вражеского черепа. Пулеметчик остался жив, дышал, но других признаков жизни не подавал. Возможно, притворялся. Оказался он не немцем, и вообще не военным — пальбу по роте открыл старик в гражданской одежде, причем оделся он, как на праздник: нарядная чистая рубаха, габардиновая жилетка с часовой цепочкой, начищенные до сверкания хромовые сапоги. Было ему лет семьдесят, а то и все восемьдесят, Яков плохо определял на вид возраст старых людей. Наверное, когда-то считался он первым парнем на деревне: высокий, плечистый, шевелюра до сих пор густая, хоть и поседела так, что первоначальную масть не понять. Но те годы давно миновали, время прошлось по старику безжалостным резцом. Лицо в глубоких морщинах, кожу покрывали пигментные пятна, а на шее она, кожа, отвисла и собралась складками, словно у какой-то рептилии. Пулемет «Максим» был тоже древний, наверняка повоевавший еще в гражданскую, или даже раньше, в империалистическую войну. Кожух помят, краска с него кое-где слезла, обнажившийся металл тронула ржавчина. Щиток, наоборот, поблескивал пятнами свежего металла. Пулемет явно начали приводить недавно в порядок, счищать ржавчину, — да не успели завершить работу. Боеприпасов у старика хватало. Три ящика (один початый) с лентами старого образца, на четыреста пятьдесят патронов каждая, теперь таких длинных не делают. Латунные гильзы, изначально желтые, потемнели так, что казались почти черными. Неудивительно, что постоянно случались осечки, и последняя, когда не выстрелил обрез, стала для старика фатальной, а для Габаридзе спасительной. Обрез Гонтарь повертел в руках и отложил. Зато патронами, даже такими ископаемыми, заинтересовался, приказал спустить вниз непочатые ящики. — И этого, — последовал кивок в сторону старика, — тоже вниз. Допросить надо, как очухается. Как бы внучата его в гости к дедушке не заявились, и тоже все при обрезах, семя кулацкое... А руки гаду свяжите. Вон какой здоровущий, грабки как лопаты, живо в глотку вцепится или винтовку затеет отобрать. В углу чердака лежало нечто, показавшееся вожжами Якову, мало сведущему в крестьянском быте. Отрезанным от «вожжей» куском старику надежно стянули за спиной руки, а на остатке длинного ремня спустили его на землю. Причем на конце ремня обнаружилось железное кольцо, весьма облегчившее эту операцию, и Яков сообразил: не вожжи, местные обитатели набрасывают затяжную петлю на тюки сена, чтобы доставить их наверх, на сеновал. Однако вот что интересно: как поступит Гонтарь со стариком после допроса? Подозрения на этот счет имелись самые мрачные. * * * Здешний погреб оказался под стать всему остальному — обширный и добротный. Бревенчатый сруб был наполовину утоплен в грунт, а та часть, что выступала наружу, присыпана землей до самого верхнего венца, и поверх кровли лежал земляной слой, так что получилось нечто вроде небольшого кургана. Внутри Яков изумился. Не простору — хотя, если вынести все лари, бочонки и плетеные короба, в срубе можно было смело затевать танцы. Не бесчисленным горшкам, банкам, сверткам, стоявшим и лежавшим на длинных многоярусных полках (не диво, что при таком изобилии все свои припасы хуторяне вывезти просто не смогли). Удивил Якова холод. Не прохлада — натуральным морозом тянуло откуда-то сбоку, словно дело происходило на продуктовом складе-рефрижераторе, где в студенческие годы доводилось подрабатывать грузчиком по ночам. И это, заметьте, на хуторе, куда даже электричество не протянуто! Неужели у куркулей припрятан дизель-генератор в каком-то сарае? Или даже древний локомобиль? Гонтарь лишь посмеялся над изумлением Якова и над его догадками об автономном источнике электричества. — Ледник это, самый обычный ледник. — И он вернулся к исследованию банок и горшков, считая вопрос исчерпанным. Яков не отстал, в его представлении ледник (правда, с другим ударением в этом слове) выглядел чуть иначе: нечто большое, белое, сверкающее, находящееся высоко в горах. Гонтарь растолковал: — Вон, опилки видишь? Под ними лед, его в конце зимы кубами напилили на озере ближайшем, сюда привезли. До другой зимы долежит, по чутка подтаивая. О, гляди-ка, тушеночка на этой полке! То, что надо, а то всё варенья да соленья... Эстонская домашняя тушенка была расфасована не в банки, жестяные либо стеклянные, — в одинаковые горшочки емкостью около литра каждый. Под снятой с горловины тряпицей обнаружился слой топленого сала, застывшего и ставшего твердым, как парафин. Гонтарь выдернул из-за голенища ложку, сало проковырял, выудил кусок мяса и отправил в рот. — Ум-м-м... Свиная! Попробуй-ка, Яш. Дважды предлагать не пришлось, чувство относительной сытости после «царского» обеда давно исчезло, не попрощавшись. И холодная свинина без гарнира показалась самым вкусным, что доводилось едать в жизни. Гонтарь потянул ложку из рук и целился оприходовать еще один шматок сочного мяса. Наверное, они не сумели бы остановиться, и горшочек показал бы дно, но тут снаружи позвали — старик-пулеметчик пришел в себя. * * * Старик сидел на земле, привалившись спиной к каменному фундаменту. Руки его оставались связанными. Вокруг собрались почти все — лишь двое остались наблюдать за ведущей к хутору дорогой, и раненый не смог подойти. Теперь, когда веки пленного были подняты, стало заметно, что глаз у него видит лишь один, на втором зрачок затянут белесым пятном. Повезло... Не старику, понятно, а его противникам. Люди, не обладающие бинокулярным зрением, не способны верно оценивать дистанцию, стрелки из них чаще всего никудышные, — иначе первой же своей очередью старик мог ополовинить уцелевший личный состав. — Ну, и зачем ты в нас палить затеял, контра недорезанная? Вопрос Гонтаря прозвучал как риторический, однако старик ответил. Правда, на своем языке. Тон был крайне неприязненный, даже злобный. — Куда, куда ты меня послал? — уточнил Гонтарь, словно и впрямь понимал эстонский. Один из морпехов лучше разбирался в местном наречии, растолковал: — Не посылал он, проклятую свинскую богоматерь помянул, и всё. Они, кураты да чухонцы, даже обложить по-своему толком не умеют. Нашими словами ругаются, если приспичит. Старик немедленно слова бойца подтвердил. Новая тирада прозвучала на русском матерном с сильным акцентом, и смысл имела такой: незваные гости появились на свет от блуда своих вечно пьяных отцов со свиноматками, и скоро подохнут смертью позорной и мучительной. А больше он им, русским свиньям, ничего не скажет. И не сказал, больше ни на единый вопрос не ответил ни на русском языке, ни на эстонском. Лишь злобно зыркал единственным глазом. — Кончайте его, — негромко сказал Гонтарь, видя, что разговор не сложился. — Мы что, его так вот прямо расстреляем, без приговора, без ничего? — растерянно спросил один из морпехов. Гонтарь вскипел: — Нет, блядь, мы его в шарабан усадим, сами впряжемся и в милицию сдавать повезем! Отойдите шагов на двадцать, чтоб рикошет не словить, и залпом, по моей команде. Однако изготовился к стрельбе лишь тот боец, что разумел по-эстонски. Остальные мялись, и один озвучил общие сомнения: — Тут как бы самим в трибунал не угодить. Не положено военнопленных так вот запросто к стенке... конвенция какая-то есть. — Какой он нахер военнопленный... он... в общем... Яш, объясни им, у тебя лучше получится. Яков немного помолчал, стараясь сформулировать мысли при помощи казенных оборотов речи, чтобы аргументы звучали поубедительнее. Получилось так: — Военнопленный — это солдат или офицер воюющего с нами государства, причем захваченный в мундире своей армии. А это не военнопленный, действие конвенции на него не распространяется. Это даже не бандит, поскольку напал он не на мирных граждан. Он вооруженный мятежник, с оружием в руках выступивший против государства, покушавшийся на его представителей и ранивший одного из них. Любой мятежник фактом участия в мятеже ставит себя вне закона, и застрелить его долг и право каждого законопослушного гражданина. — Всем всё ясно? Становитесь в шеренгу! — перешел Гонтарь от теории к практике. — Все стрелять будем, и я тоже! Четырнадцать человек выстроились напротив одного. Лязгнули четырнадцать затворов. Старик сидел как сидел, медленно переводил взгляд с одного бойца на другого, словно хотел запомнить каждого, — а потом вернуться с того света и отомстить. — Целься! Яков решил не чистоплюйничать и не стал целиться не в старика, а в фундамент рядом с ним. Но подумал, что древние почерневшие патроны, заряженные сейчас в их винтовки, часто осекаются, — и если судьбе не угодно, чтобы он, Яков, стал сегодня палачом, его патрон не выстрелит. — Пли! Грохнул залп. Приклад толкнул Якова в плечо, патрон сработал. Старик дернулся, словно пытаясь вскочить на ноги, но не вскочил, оплыл на бок, оставив на камнях фундамента несколько красных пятен. * * * Солнце клонилось к закату, и по уму надо было запастись продуктами, патронами, — и уходить. Отшагать, пока светло, как можно дальше от хутора. Люди, что здесь жили, Советскую власть явно не жаловали. И слова Гонтаря о внуках старика, сказанные вроде как в шутку, могли обернуться правдой: придут проверить, как тут дедуля. С обрезами. А то и немцев с собой приведут. Тем более что старик мог сидеть тут в засаде не в полном одиночестве — увидел подходивших бойцов и отправил напарника за подмогой. Надо было уходить. Но они остались, решив заночевать здесь. Уходились за два дня, намаялись. К тому же у роты появилась дополнительная проблема — раненый. Морпех Паша Логинов был, без сомнения, удивительно везучим человеком. В бою на гороховом поле чудом избежал смерти от снаряда, прилетевшего в его стрелковую ячейку. В бойне, устроенной немецкими пулеметчиками на гриве, Паша был впереди, и почти все, кто бежал с ним рядом, погибли, — он снова уцелел. А вот на подходе к хутору удача не то отвлеклась на миг, не то зажмурилась, и Паша единственный из всех не разминулся с пулей из древнего «Максима». Однако и здесь в итоге повезло: пуля пробила мякоть левой икры, не зацепив кость. Сквозная рана не казалась опасной для жизни, ее обильно залили йодом, найденным на хуторе, перевязали, изведя бинты из двух индивидуальных пакетов. Вот только шагать Паша теперь не мог, даже поддерживаемый товарищами. Яков искоса поглядывал на Гонтаря. Оставит завтра поутру морпеха здесь, выдав гранату? Гонтарь приказал сладить носилки из куска брезента и двух жердин, накануне они убедились, что на плащ-палатке хорошо носить раненых лишь на малые расстояния, при дальних переходах и те, кто тащит, намучаются, и раненому несладко приходится. Но и с нормальными удобными носилками пошагай-ка час за часом по лесу... В доме были кровати, но там решили не ночевать. Забрали тюфяки, подушки, одеяла, устроились в сенном сарае. Не в том, откуда стрелял пулеметчик, — в дальнем, находившемся у опушки леса. В пустом жилом доме Гонтарь оставил две горящие керосиновые лампы — если кто-то подкрадется в темноте, решит, что чужаки именно там. Часовых тоже выставили — двоих на хуторе, двоих на дальнем холме, в заброшенном доме. А с моста старшина приказал отодрать и бросить в речку несколько досок настила, и никакой транспорт теперь проехать там не мог. В общем, было сделано всё, чтобы застраховаться от неприятных сюрпризов.