В его домике горел свет. А внутри была рыжая Алевтина. * * * После смерти деда никого к Бикхану не подселили, квартировал в своем летнике в одиночестве. Жилья на кочевье теперь хватало с избытком, число работников в бригаде уменьшилось, многих мужчин призывного возраста забрали в армию, иных почти сразу, в первые дни войны, других попозже. Первым получил повестку белобрысый радиолюбитель Феденька, а до того неделю ходил понурый, сам не свой, — лишился всей своей аппаратуры, пришлось сдать и приемник, и передатчик, вышло такое постановление. Без возможности повозиться с паяльником и радиодеталями жизнь была Феденьке не мила, и в военкомат он отправился в приподнятом настроении, был уверен, что в армии станет радистом. Отсутствие его аппаратуры сразу почувствовалось на кочевье. Что пропала возможность экстренной связи с правлением, так это полбеды и забота в основном бригадира Ферапонтова. Но теперь и новости приходилось узнавать с запозданием, из газет трех-четырехдневной давности, — радиотрансляционная линия на кочевье не была протянута. Последним, за день до смерти деда, отправился в военкомат гуртовщик Жанлыс, хоть и было ему уже сорок с хвостиком. А в промежутке между отъездами Феденьки и Жанлыса забрали многих других мужчин бригады. Проще сказать, кто остался: Бикхан с дедом, сторож Пантюхин (возраст за пятьдесят и третья группа инвалидности), бригадир Ферапонтов (имел бронь) и еще двое мужчин, но те все же могли уйти на войну, поскольку брони не имели и были примерно ровесниками Жанлысу, за сорок, а того призвали. Женщины, как уж могли и умели, заменили ушедших мужей. Совхозный детский сад перевели на круглосуточный и полнонедельный режим, организовали в нем новые группы, — и матери, сидевшие до того с малышней, вышли в поле, план сам себя не выполнит. Над Бикханом женское пополнение бригады немедленно установило нечто вроде шефства. То одна, то другая заскакивала вечером, приносила еду, — женщины жили в летниках по двое, по трое, стряпали по очереди, а ему в одиночку никак не получалось управиться с ежедневной готовкой ужинов-завтраков, до койки бы доползти, умаявшись на работе. Сегодня навестила Алевтина, невестка их кухарки, — вдова, оставшаяся без мужа еще в Финскую. — Голубцов тебе принесла горяченьких, — кивнула она в сторону кухоньки, — а обратно никак, вышла и чуть не утопла. Да и страшновато среди молний шагать, у моей бабушки золовку так убило, тоже в грозу через поле шла... У тебя посижу, пока не кончится, пообсохну чуть. Бикхан хотел сказать, что есть у него дождевик, и он охотно даст им попользоваться, но не сказал. Потому что промокла Алевтина до нитки, и это не фигуральное выражение. Ситцевое платьишко Алевтины облепило ее тело, обрисовало до мельчайших деталей, вроде и одета женщина, а стоит как голая. Фигура у нее была такая, что Бикхан почувствовал, как кровь приливает к лицу. И не только к лицу. Алевтина словно бы не замечала его смущение. — Знобит, переодеться бы в сухое надо. — Она повела взглядом вокруг. — Даже накинуться у тебя... Конец фразы заглушил удар грома, но Бикхан понял смысл. Жил он с дедом (а теперь в одиночку) в условиях спартанских. Платяных шкафов в летнике не водилось, одна морока с ними при переездах. Вся одежда была развешана по стенам, и, действительно, едва ли что-то из небогатого гардероба парня подошло бы Алевтине, была она и ростом повыше, и телом крупнее. — Ладно, в простыню замотаюсь, пока платье у плиты просохнет, — решила Алевтина. — А ты отвернись и тоже раздевайся, простудишься ведь. Или на кухню выйди, если стеснительный. Бикхан и без того уже стоял, отвернувшись. Его штаны свободного кроя облепили сейчас тело на манер платья Алевтины, и скрыть, какое впечатление произвела на парня гостья, не представлялось возможным. Не глядя, он схватил со стены первую попавшуюся одежонку и вышел. В кухне было темно, сверкавшие за окном молнии подсвечивали ее на миг, а затем, по контрасту, становилось еще темнее. Бикхан стоял с одеждой в руке и не спешил переодеться. Его, удивительное дело, бросило и в жар, и в озноб одновременно, сердце стучало в груди, как отбойный молоток передовика Стаханова. За спиной скрипнула дверь. Свет из комнаты пробился в кухню. — Ты что мерзнешь, не переодеваешься? Устал? Помочь? Женская рука скользнула по его груди, нащупала пуговицу рубашки. Он обернулся, хотел сказать, что справится сам, — и язык прилип к гортани. Платье Алевтина сняла, но в простыню, обещанию вопреки, не замоталась, и ничего другого не надела... Она толкнула дверь, погрузив кухню во мрак, шагнула вперед и оказалась вплотную. — Нецелованный, — сказала Алевтина пару минут спустя. — Сладенький... * * * На следующий вечер она пришла снова, подвинув кого-то в шефской очереди. Выставила на плиту горшочек с супом, маленькую кастрюльку с чем-то еще, и держала себя так, словно и не произошло у них с Бикханом ничего здесь на кухне, и позже не произошло, в комнате на кровати. Говорила о каких-то пустяках, о бригадных делах, Бикхан все пропускал мимо ушей, не понимая, что ему сказать и как вообще себя держать. Обнять, поцеловать? А если она уже жалеет о вчерашней минутной слабости (ладно, не о минутной, о затянувшейся до раннего утра слабости) и закатает в лоб половником, благо тот под рукой? Поговорить, выяснить отношения, определиться? А как начать? Так ничего и не придумал, Алевтина засобиралась обратно, искоса на него поглядывая. Бикхан подумал с легкой обидой: «Ну и ладно, буду считать, что не было ничего, приснилось всё в грозу». На пороге, уже распахнув дверь, она остановилась. — Ой, кажись, снова гроза собирается... Пережду у тебя, пожалуй. Учитывая, что в тот вечер на небе не виднелось ни единой тучки, заявление было смелым, и Бикхану добавило смелости тоже, всю нерешительность как метлой вымело. Пережидали «грозу» опять до утра. Так у них и повелось. Каждый вечером приходила Алевтина (разогнав, очевидно, прочих шефствующих) и уходила в предрассветный час, а днем они делали вид, что шапочно знакомы. Хотя шило в мешке не утаишь, и многие, наверное, знали. По крайней мере кухарка Стеша, свекровь Алевтины, начала поглядывать на Бикхана как-то странно. Пожалуй, неприязненно, но ничем иным не выдавала, что посвящена в сердечные дела невестки. Порой днем приходили Бикхану мысли, что надо как-то эти отношения заканчивать, она же в матери ему годится, у нее двое детей уже в школу ходят (он преувеличивал, разница в возрасте составляла не то одиннадцать лет, не то двенадцать). Но главное даже не в том. Они совсем разные люди, им и поговорить-то не о чем, разве что о погоде да о бригадных новостях. А вечером приходила Алевтина, и дневные мысли исчезали, не попрощавшись. В конце концов он решил, что пусть всё идет, как идет, а точку в отношениях поставит военкомат, прислав повестку. Хотя писать ей из армии, наверное, будет... Но лишь оттого, что писать больше некому. * * * За всеми этими делами Бикхан не позабыл о своей клятве, данной на кладбище под гром и молнию. Восстановил, кто чем в бригаде занимался в тот день, чуть ли не поминутный график составил. Сидел в свободное время, рисовал схемы, вычислял, кто из своих мог зайти в мастерскую в промежутке между четырьмя и пятью часами пополудни. И кто мог увидеть чужого, заходящего туда, если кто-то посторонний побывал на кочевье. И выяснилось кое-что любопытное... Но сначала с Бикханом случилось происшествие, с самочинным расследованием никак не связанное. Наполовину бессонные ночи даром не прошли, Бикхан толком не высыпался и на работе совершил промашку. Причем в самом прямом смысле — промахнулся топором мимо конца кола, который обтесывал, зацепил себя же по ноге. Кровило обильно, однако фельдшер в здравпункте серьезных повреждений не обнаружил, но все же предписал посидеть дней десять дома, стараясь как можно меньше наступать на больную ногу. Вот тогда-то и появилось время заняться схемами и поминутными планами, съездил на перевязку и весь день свободен. Срок излечения подходил к концу, и ходил Бикхан уже без палки, хоть и медленно, когда в расположении бригады появился незнакомец. В костюме, при галстуке, не иначе как из начальников. Бикхан выглянул из летника, привлеченный собачьим лаем. Увидел человека, стоявшего неподалеку от бригадирского вагончика, и уезжавшую совхозную «полуторку», доставившую его на кочевье. Два местных пса, Барон и Кудлач, старательно облаивали незнакомца, и вообще всем видом демонстрировали, что сейчас набросятся и пустят клочки по закоулочкам. Хотя на деле были существами добродушными, и растерзанных чужаков за ними не числилось. Псы, от пуза питаясь мясными обрезками, вымахали крупные, пасти их внушали уважение, однако незнакомец никаких признаков страха не демонстрировал. Стоял, игнорируя собак напрочь, поглядывал по сторонам, явно дожидаясь, когда лай привлечет чье-то внимание. Было ему на вид лет сорок, может чуть поменьше. Волосы темные, лишь виски тронула седина, сам стройный, подтянутый, никакого сравнения с Ферапонтовым, отрастившим к тем же годам изрядный пивной живот. Бикхан подхромал, шуганул пустобрехов, спросил: — Вы к бригадиру? Он до обеда не появится, подождать придется. — Нет, мой юный друг, бригадир меня не интересует. Я ищу Бикхана Тягниярова. Надеюсь, в правлении ничего не перепутали, не хотелось бы шагать обратно пешком. Вы знакомы с этим молодым человеком? У Бикхана ёкнуло сердце и отчего-то застряли во рту слова, что он и есть искомый молодой человек. Бикхан, он сказал Бикхан, хотя во всех документах написано Борис, а не то имя, что придумал для сына отец. А это значит... — Постойте, постойте-ка, — произнес незнакомец, внимательно вглядываясь в лицо Бикхана. Он быстро сделал два шага в сторону, взглянул на профиль парня и констатировал: — Ну, точно, так и есть. Ринат, вылитый Ринат в молодости. Эпизод 3. Горячее эстонское гостеприимство (окончание) Промахнуться на таком расстоянии было трудно, но пулеметчик как-то сумел. Пули первой очереди легли с недолетом, выбили фонтанчики пыли перед ногами шагавших по дороге. А затем в стрельбе наступил совершенно непонятный перерыв. Никаких толковых укрытий поблизости не было — и, казалось бы, скорректируй прицел и расстреливай сверху залегших на открытом месте. Однако пулемет молчал. Никто не стал разбираться и выяснять, что это означает, — бросились кто куда, ища хоть что-то, способное защитить от пуль. Гонтарь и Яков вдвоем оказались за валуном, вросшим в землю рядом с дорогой. Укрытие было тесным, — лежали, плотно прижавшись плечами, а третьему уже не поместиться. Пулемет вновь заработал. Не по ним, по троим или четверым бойцам, укрывшимся за невысокой изгородью, густо увитой вьюнком, — защита из нее была никакая, но хотя бы от взгляда пулеметчика изгородь прикрывала, стрелял он наугад. И вновь повторилась та же история: очередь из десятка выстрелов, и вновь пауза в стрельбе. Хотя на этот раз стрелок оказался более удачлив — кто-то там, за изгородью, негромко застонал на одной ноте, словно от нестерпимой боли: о-у-у-у... — Он один, — сказал Гонтарь. — Без второго номера, и с пулеметом не в ладах, клинит пулемет у него. Можешь снять гада? Яков осторожно выглянул из-за валуна. Но не смог разглядеть в чердачной тьме даже ствол пулемета, не то что стрелка. — Трудно... Не вижу его. — Тогда не жги зря патроны. По-другому достанем... — сказал Гонтарь, отложил винтовку, вынул из подсумка гранату.