— Но как же так? — вскричал я. — Я помню твой совет, — печально кивнул вождь, — но мы так и не дошли до Пыльной реки. Мы все-таки вернулись в форт, чтобы держать совет. Я скажу тебе, как все было. Бугор не собирался идти туда, хотя ему и очень хотелось получить серебряную медаль, такую же, как у меня. Но наша молодежь стала роптать: «Почему мы не можем взять подарки бледнолицых? Они ведь благодарят ими за честь поговорить с нами. Мы все время на севере, и самое лучшее достается южным шайенам!» Должен признать, — вздохнул Старая Шкура, — что и мне хотелось получить новое красное одеяло. Поэтому мы и повернули наших лошадей назад. И мы поставили черные крестики на белой бумаге. И Бугор получил свою серебряную медаль, а молодые воины — ножи, трубки и стекла, в которых видишь себя. Потом мы снова решили отправиться к Пыльной реке, но вождь солдат сказал: «Вы никуда не пойдете. Вы согласились остаться здесь, раз поставили черные крестики». Я тогда еще не понял, что это значит Я плохо разбираюсь в бумагах и решил, что вождь солдат сказал правду, и мы остались, хотя страна там и плохая, без воды и дичи. А потом солдаты напали на наш лагерь, которым мы стояли вместе с Черным Котлом, и многих убили. Тогда-то пуля и попала мне в шею. Теперь я слеп. Предчувствуя беду, я спросил о Бизоньей Лежке. — Ее убили на Песчаном ручье, — ответил Старая Шкура. — И Белую Корову тоже. И Красного Загара. И его жену Падающую Звезду. И Бугра. И Большого Волка. И Сломанного Носа. И Веселого Медведя… — Мой брат Красный Загар… — Да. Убит. Вместе с женой и детьми. И много еще Людей погибло тогда, мне даже трудно вспомнить всех по именам. Ведь было это несколько снегов назад, и теперь они уже на Той Стороне, где много чистой воды, где бродят несметные стада тучных бизонов… и где нет белых людей. Последние слова он произнес с какой-то особой интонацией. Даже не враждебно, а глухо и обреченно. Это были слова побежденного. А Старая Шкура не любил проигрывать. Победителем, пожалуй, он тоже не был, но нельзя же считать шайенов неудачниками лишь потому, что у них нет своего паровоза и они не умеют делать скорострельные карабины! Чтобы лучше разобраться в собственных чувствах, я спросил: — Ты ненавидишь бледнолицых? — Нет, — ответил он, закрывая свои блестящие мертвые глаза. — Но теперь я понимаю их. Я больше не считаю их дураками или сумасшедшими. Теперь я знаю, что они отнюдь не по ошибке прогнали бизонов, спалили прерию искрами своей огненной повозки и перебили столько Людей. Нет, они делают это намеренно. И очень успешно. Они — могучее племя. С этими словами он извлек что-то из-за пояса и продолжил: — Шайены верят, что все вокруг нас — живое. Не только люди и животные, но и вода, земля, камни и даже мертвые, казалось бы, предметы, вроде этого скальпа. Тот, с кого я снял его, сейчас на Той Стороне. И он лысый. Потому что его скальп принадлежит теперь мне. Так, по-нашему, устроен мир. А белые люди считают, что все — мертвое. Камни, земля, животные, люди… даже их собственные белые люди. И если вопреки этому «предметы» упорствуют в своем желании жить, белые люди просто стирают их с лица земли. Вот, — заключил он, — в чем разница между белыми людьми и Людьми. Когда я повнимательнее рассмотрел скальп, которым он размахивал, то у видел, что когда-то он принадлежал блондину. Или блондинке? Я вдруг ясно представил себе, как его снимали с мертвой Ольги… или с маленького Гуса. И этот грязный, вонючий, старый дикарь, всю жизнь живущий убийством, еще смеет философствовать о том, чем одна раса отличается от другой?! Я едва не прирезал его на месте. Остановило меня только то, что волосы на скальпе были все-таки несколько темнее, чем у милой моему сердцу шведки. Ценой огромного усилия я взял себя в руки. Но Старая Шкура, несмотря на свою слепоту, отлично понял, что со мной что-то происходит. — Тебя мучит большое горе, сын? Или тебе просто не нравятся мои слова? — спросил он. Я рассказал ему обо всем, но он даже не слышал о том происшествии, во время которого Ольга и маленький Гус исчезли. Врать он не умел. Просто удивительно, как индейцы узнают о событиях, случившихся где-то у черта на рогах, но порой не имеют ни малейшего представления о том, что творится у них под носом. В то время похищение белых женщин и детей было настолько в порядке вещей, что один клан шайенов мог узнать об этом, лишь встав лагерем вместе с другим кланом. А потом Старая Шкура сказал: — Наши молодые воины пребывают сейчас в великом гневе. Им не всегда хватает терпения дождаться обмена пленниками. Часто ярость застилает им глаза, и они убивают их. Но не голос ли Солнечного Света слышал я у моего типи? Она вдова Маленького Щита, погибшего две луны назад, а теперь станет твоей новой женой и подарит тебе нового сына. В результате у тебя будет то же самое, что ты потерял, даже больше, поскольку женщины Людей лучшие в мире и превосходят всех прочих. Не надо считать его бессердечным. Это не так. Ведь и сам он потерял двух жен, оплакал их положенное время, а затем нашел им замену. Эта замена в лице двух молоденьких шайенок то и дело появлялась в его паклатке во время нашего разговора. По самым скромным подсчетам, они увидели солнце над прерией лет на пятьдесят позже старого вождя, но черт меня побери, если обе не были беременны! Так что мне он предлагал действительно лучшее. По индейским, разумеется, понятиям. — Хорошо, — ответил я, — но я хочу предупредить тебя, что если я найду свою первую жену и ребенка, то заберу их, кому бы теперь они ни принадлежали. Если же их убили, то я убью того, кто это сделал. — Конечно, — кивнул Старая Шкура. Уж кто-кто, а индеец прекрасно понимал, что такое месть, и был бы несказанно удивлен, не услышав от меня нечто подобное. Я вернулся к шайенам в самое неудачное для этого время. Они неустанно кочевали вдоль всей границы и, едва уйдя от преследователей, снова нападали на белых. Так что, с одной стороны, я был предателем, бросившим своих соплеменников, когда им всем грозила страшная опасность, с другой же стороны, опасность грозила мне самому, причем от тех же шайенов, поскольку многие из них впадали в неописуемую ярость при одном виде белой кожи. Спасло меня тогда только то, что я оказался в клане Старой Шкуры, стоявшем лагерем отдельно от основных сил великого вождя Индюшачьей Лапы, командовавшего, кстати сказать, тем набегом на железную дорогу. По счастью, я жил в относительно немногочисленном клане, где к тому же еще жива была легенда о Маленьком Большом Человеке. Сам Старая Шкура да и моя жена Солнечный Свет служили мне надежной защитой от молодых воинов, выросших за то время, пока меня не было в племени. Один из них, Вспоротый Живот, вернувшись как-то после нападения на станцию почтовых дилижансов, приволок с собой здоровенную флягу виски и заявил мне: — Тебе лучше пойти в прерию и спрятаться там. Сейчас я не хочу убивать тебя, но обязательно захочу, когда напьюсь. Мне, право, жаль, ведь, говорят, ты человек неплохой, но что поделать! Если бы я хоть раз позволил какому-то молокососу приказывать мне, то песенка моя была бы спета наверняка. Поэтому я ответил ему так: — Боюсь, что это тебе придется топать в прерию и пить свою огненную воду там. Понимаешь, стоит мне увидеть пьяного, на меня что-то находит, и я начинаю стрелять. Даже если это мой родной брат. Вот уже сколько лет не могу ничего с собой поделать! Уж какой есть… Тогда он прислушался к моему совету, и это спасло меня от возможных осложнений. Но не могу сказать, что в племени меня любили. Я воспринимал это довольно болезненно, так как отлично помнил свое детство у Пыльной реки и славу Маленького Большого Человека. Но теперь я вырос, что всегда приносит разочарования. Было настоящим счастьем, если не чудом, что мне до сих пор удалось сохранить свой скальп. Я жил каждым днем, и это даже стало доставлять мне некоторое удовольствие, хотя вы можете мне и не поверить, ведь я оказался у шайенов не случайно. Но я не преследовал свою цель, а ждал, пока она сама найдет меня, и твердо знал, что рано или поздно это произойдет. А раз так, то я и жил, как обычный индеец: в сытое время лакомился жареной на углях бизоньей вырезкой, в голодное же туже затягивал пояс; охотился, когда в окрестностях появлялась дичь, и каждую ночь забирался под шкуры, где меня ждала моя жена Солнечный Свет. Ребенка мы назвали Лягушонок-Лежащий-На-Склоне-Холма, ведь именно холм спас нас тогда от пауни, а малыш не спал и все видел, значит, заслужил свое первое имя. Когда мы с Солнечным Светом пришли в индейский лагерь, ей пришлось оплакивать своего погибшего отца, и она справлялась с этим добросовестно и от всей души старалась, ведь Мелькающая Тень был великим воином, а теперь не имел даже подобающего гроба из коры. Солнечный Свет провыла и проревела весь положенный период, прерываясь лишь для кормления Лягушонка. Последний повсюду сопровождал ее, восседая в импровизированной люльке, привязанной к спине матери. Когда он не ел и не спал, его шустрые черные глазенки самым дотошным образом изучали все вокруг. Я ни разу не видел его чем-то расстроенным, и это живо напоминало мне маленького Гуса, перенявшего жизнелюбивый характер Ольги. Но разница между ними тоже бросалась в глаза. Гус, например, обожал играть с моими карманными часами, а их тиканье приводило его в полный восторг. Но Лягушонок не играл с часами. Нет, часы не пугали и не расстраивали его. Они его просто не интересовали. Как я ни надрывался, привлекая к ним его внимание, он их попросту не видел и не слышал. А может быть, его не интересовал тот, кто их держал. Хотя и Солнечный Свет, и Старая Шкура все время твердили, что он мой сын, обмануть Лягушонка им не удалось. Он не ненавидел меня, а просто воспринимал как приспособление для перемещения в пространстве, подбрасывания, гугукания и так далее. Само по себе движение вверх-вниз ему определенно нравилось, но он не видел в этом никакой моей заслуги. Здесь, скорее всего, тоже моя вина: хоть он мне и нравился, я все же не имел никакого отношения к его появлению на свет, а кроме того, не видел для нас, как для отца и сына, никакого будущего, причем независимо от того, отыщу я Ольгу и маленького Гуса или нет. Шайены были обречены. Это знали и я, и они, и даже Лягушонок, который уже родился с этим знанием. Самое лучшее, что мог я предложить ему в качестве отца, — отвезти его в Омаху или Денвер, сделать белым, поселить в большом квадратном доме, отдать в школу, а потом будить каждое утро в одно и то же время и отправлять на работу. Но вам уже знакомо его отношение к инструменту, это самое время измеряющему. Тем не менее в лице Солнечного Света мне досталась самая любящая на свете жена. Она была настолько мне предана, что, как ни гнусно это звучит, начала нагонять на меня тоску. Конечно, не последнюю роль здесь сыграли обстоятельства нашего знакомства: в самый ответственный для нее момент с неба сваливаюсь я и защищаю ее от кровожадных пауни. Но здесь есть явное преувеличение. Она уже достаточно пожила на свете, чтобы, родив ребенка, благополучно вернуться с ним к своим. Причем без чьей-либо помощи. Кроме того, после возвращения в лагерь она начала толстеть. Хочу сразу пояснить, что шайен-мужчина, с точки зрения мира белых людей, отпетый бездельник. Он никогда не отягощает себя тем, что мы с вами называем работой. Когда не приходилось охотиться, я валялся весь день напролет под деревом или в тени палатки, обмениваясь изредка несколькими фразами с другими воинами или участвуя в затеваемых ими скачках, в которых я изо всех сил старался не побеждать, чтобы не слышать неприятных намеков от разгоряченных и азартных проигравших. Все боевые действия теперь велись исключительно против белых людей, и я в них не участвовал. Как это мне удавалось? О, вы совершенно не знаете индейцев. Среди них можно совершенно спокойно жить любое время, послав к черту все их предрассудки, но только если У вас есть защитник. А у меня их было целых два — Старая Шкура и Солнечный Свет. И когда какой-нибудь зарвавшийся юнец являлся в мой типи со свежим скальпом бледнолицего, чтобы нанести мне оскорбление, я спроваживал его подобно тому, как спровадил Вспоротый Живот, либо просто смотрел на него так, словно он из стекла или его вовсе нет. Если же рядом оказывалась Солнечный Свет, то поднимался такой крик, что я поневоле вставал на сторону обидчика: слишком уж остер бывал ее язык. Шайенские девушки, такие застенчивые и сладкоголосые до брака, после замужества становились так бесстыдны и крикливы, с их язычков сыпалась такая брань (хотя ей и далеко до нашей), что оставалось лишь гадать, куда все подевалось. Причина же весьма проста — они пользовались полной неприкосновенностью. По крайней мере, пока блюли семейную честь. А среди шайенок я ни разу не видел женщин с изуродованным носом… Простите, совсем забыл упомянуть, что равнинные индейцы за измену отрезают своим женам кончик носа. Но продолжают с ними жить. Да, сэр, так уж повелось, что холостяк всегда беспомощен в споре с уважаемой замужней дамой. Солнечный Свет мордовала бедняг почем зря: захлебываясь собственным криком, она высказывала серьезные сомнения по поводу потенции своего собеседника, обсуждала форму и размеры его яиц, а в конце приходила к смелому утверждению о том, что у него вместо детородного члена сучок, который он отвязывает на ночь и прячет в собственном заду из страха, что его кто-нибудь украдет, а иногда по утрам он забывает вынуть сучок из зада, полдня удивляясь, чего это там ему мешает сидеть на лошади… И так далее, и тому подобное. Женщины сбегались на этот бесплатный спектакль изо всех палаток и хохотали до тех пор, пока не падали обессиленные. Несчастный юнец бывал готов провалиться сквозь землю и больше уже никогда не повторял свой фортель со скальпом. Любви ко мне все это, разумеется, не прибавляло. Помимо готовности броситься ко мне на выручку Солнечный Свет повсюду хвасталась моими подвигами. История ее спасения от пауни обрастала все новыми и новыми подробностями. Я не обвиняю ее во лжи, она могла искренне заблуждаться, говоря, что я один сражался с пятью врагами и убил троих (остальные, разумеется, в ужасе бежали). Но этого ей показалось мало, и она начала восхвалять мои мужские способности, заявляя, что среди всех шайенских воинов я — член номер один. И не следует считать ее развратной: она и понятия не имела о половых возможностях других мужчин, просто она искренне верила во все, что говорила. Лично я сей почетный титул охотно уступил бы Старой Шкуре. Все бы ничего, но она сама настолько уверовала в мою липовую славу, что стала доставлять мне немало хлопот. Иногда по утрам я просто не мог стоять прямо, словно меня в пах лягнула лошадь. Наверное, не стоило этого рассказывать, ведь она как-никак была моей женой. А постельные подробности считаются неприличными. Не знаю, правда, почему… Лишь когда выяснилось, что Солнечный Свет беременна, я вздохнул свободней. Это случилось в марте шестьдесят восьмого года. А может быть, и чуть раньше или позже — я снова потерял представление о времени, зная только, что прожил с шайенами «три сезона», определяя их смену по полету диких гусей да по густоте шерсти неродившихся телят бизонов, извлекаемых из чрева убитых нами коров. Весь этот период мы кочевали между реками Арканзас и Платт, теперь там Южная Небраска и Северный Канзас. Белые затеяли строительство еще одной железной дороги, «Канзас Пасифик», пролегшей вдоль реки Смоки-Хилл, где когда-то паслись несметные стада бизонов. Ныне же дичь стала пугливой, и мы чаще питались кореньями, чем мясом. За нами гонялись войска, нас преследовали пауни, но под мудрым началом Старой Шкуры — хотя и слепого, но талантливого стратега — мы избежали всех неприятностей, поскольку наши крохотные отряды нападали и исчезали с быстротой молнии. Клан старого вождя по-прежнему жил отдельно от прочих шайенов. Однако во время походов мы нередко встречали их, и всякий раз, когда это происходило, я расспрашивал об Ольге и маленьком Гусе. Довольно неблагодарное занятие: незнакомый индеец никогда не скажет всей правды незнакомому белому. Нередко меня попросту гнали прочь, так как у них были другие белые пленницы и они не хотели, чтобы я шлялся у их палаток. Старая Шкура тоже ничем не мог мне помочь. С приходом слепоты развратные наклонности оставили его, ведь теперь он не мог будоражить себя видом необъятных чужих жен, однако в нем окончательно окрепло желание идти в этой жизни своим путем. Осенью шестьдесят седьмого правительство подписало новый договор с южными шайенами, арапахо, кайова и команчи, по которому последние давали согласие осесть на западе Оклахомы. Гонец разыскал наш лагерь и передал Старой Шкуре приглашение присоединиться, но после Песчаного ручья вождь был по горло сыт договорами и отказался. — Я не стану жить в таком дурном месте, — сказал он мне, имея в виду новую резервацию. — Трава там чахлая, а вода горчит. Кроме того, это исконные земли Змей. Да, знаю, теперь они наши друзья, но я все равно их не люблю. Они живут со своими лошадями, как с женами. Это мне непонятно. И неприятно. Затем, там часто появляются Шершавые (апачи). Они храбрые воины, но больно уж уродливы телом, кривоноги и совсем не красивы лицом, не то что Люди! Давным-давно, когда мы часто воевали с ними, я привел в свой типи женщину апачи, но это было все равно что спать с кактусом. Тогда я отправил ее назад с подарками, что, как ты знаешь, сын, страшное оскорбление всему ее народу… Как сказал мне посланец Великого Белого Отца, Черный Котел снова подписал договор. Мне слишком дорого обходятся бумаги, в которых он ставит свой крестик. На Песчаном ручье я потерял семью, друзей и зрение. Но даже без глаз я вижу теперь гораздо лучше него… Казалось бы, в моих интересах было отправиться на юг, заставив весь клан присоединиться к их собратьям, ведь если моя семья еще жива, она почти наверняка там. Но я не мог. Не мог, и все тут! Я испытывал настоящую слабость к этому старому индейцу. Поэтому я ответил ему так: — Не понимаю, дедушка, почему бы нам не уйти к Пыльной реке? Если бы ты сразу последовал моему совету, то не было бы и Песчаного ручья. — Я скажу тебе почему, — сказал Старая Шкура. — Я очень люблю страну, лежащую у Пыльной реки. Я сам родился там у ручья Нераспустившейся Розы. И мой талисман вдвое сильнее по ту сторону реки Большого Щита (то есть реки Платт). Но там совсем нет белых, разве что несколько охотников. И пока Люди будут жить там, бледнолицые не станут их беспокоить. — Вот именно! — воскликнул я, внезапно предположив, что пуля, лишившая его зрения, вышибла заодно и его мозги. — И ты хочешь, чтобы я, вождь самых отважных в мире воинов, прятался от опасности, как трусливый кролик? Чтобы я позволил бледнолицым вышвырнуть меня с земли, где мы восемьдесят лет охотились на бизонов и пауни? Мы, Люди, всегда поступали так, как хотели, и, если кто-нибудь вставал на нашем пути, мы убивали его или гибли сами. Если я стану трусом, мой народ отвернется от меня. Здесь много молодых воинов, но они не меньшие герои, чем Люди былых времен. Они решили убивать белых везде, где смогут их найти. Они хотят вырвать железные полосы их дороги из нашей земли и разрушить огнедышащие повозки. А когда это будет сделано, мы перебьем всех остальных бледнолицых и сможем снова спокойно охотиться и воевать с пауни. — Дедушка, — спросил я, — ты и правда в это веришь? — Сын, — ответил Старая Шкура, — если нам не удастся это сделать, наступит хороший день, чтобы умереть. Так произошла битва на Буковом острове, когда пять или шесть сотен шайенов окружили у Развилки Арикара пятьдесят белых солдат и девять дней пытались покончить с ними. Но у бледнолицых снова оказались скорострельные «спенсеры», и они не потратили даром ни одного патрона, убив много индейцев, в том числе Прямого Носа, великого шайенского воина. А потом подоспела кавалерия. Меня там не было, но наши молодые воины участвовали в осаде острова и вернулись в лагерь мрачнее тучи. Боясь неприятностей, я какое-то время отсиживался в палатке, но напрасно: их занимало совсем другое. Шайенам до сих пор не удалось раздобыть нормальное огнестрельное оружие, а что для мужчины может быть унизительнее того, когда горстка врагов побеждает его отряд, десятикратно ее превосходящий? Я давно уже закопал свой «ремингтон», а однозарядный «боллард» держал подальше от глаз: незачем дразнить гусей. Теперь индейцы решили подойти к проблеме с другого конца и найти заклинание или талисман для защиты от пуль. Одному это, казалось бы, удалось: у Букового острова ему прострелили грудь, а он пошептал что-то над раной и она бесследно исчезла. Теперь его звали Тот-Которого-Не-Берут-Пули, или, если короче, Пуленепробиваемый. Он сообщил свое заклинание еще нескольким воинам, вылечив их, и спустя несколько недель после сражения у Букового острова они отправились драться с кавалерией. Двое из семерых «заговоренных» были немедленно убиты. Пуленепробиваемый привез их в лагерь и попытался воскресить своим великим заклинанием. В итоге один дернул ногой, но никто так и не восстал из мертвых. Пуленепробиваемому пришлось признать свое полное поражение. Все перечисленные неудачи сильно поубавили пыл Старой Шкуры и его свирепых молодых воинов. Со всех сторон нам наступали на пятки. Единственной целью осталось выжить, и в один прекрасный день мы заявились в лагерь Черного Котла. Еще много лет спустя белые называли его «лучшим индейским вождем», «государственным умом» и «великим политиком», наверное, за то, что он ради мира с бледнолицыми подписывал все договоры, отдавая им исконные индейские земли под железные дороги и ранчо. Но случилось так, что я стал свидетелем битвы при реке Уошито. И снова оказался среди побежденных. Глава 17. В ДОЛИНЕ УОШИТО Мы присоединились к Черному Котлу в конце большой летней охоты на бизонов, на которую собирались все окрестные кланы. Отряд пересек Канадскую реку, миновал Холмы Антилопы и оказался в долине Уошито, где и находилась резервация. Стоявшие там лагеря шайенов, арапахо, кайова, команчей и даже апачей растянулись больше чем на десять миль. Индейцы собирались здесь зимовать, так как в долине не было недостатка в топливе для костров. Место это выглядело просто замечательно, и Старая Шкура явно переборщил в своем очернительстве. Он все еще продолжал утверждать, что вода здесь горькая, однако мне так не показалось. Я не стал упрекать старика в излишней строгости, ему и так доводилось несладко, поскольку вождь арапахо Малый Ворон, вождь кайова Сатанта да и сам Черный Котел обращались с ним довольно пренебрежительно. Тому были две основные причины: во-первых, клан Старой Шкуры никак не мог соперничать с их собственными количеством своих воинов, а во-вторых, ему не могли забыть бойкота мирного договора. Снобизм присущ всем — и белым, и индейцам. Так что старый вождь просиживал большую часть дня в одиночестве, предаваясь своим видениям, но когда начинал пророчествовать, то уже не собирал вокруг себя прежнюю внимательную аудиторию: молодые воины сторонились его, негодуя на то, что он не повел их ставить крестик под бумагой Великого Белого Отца, оставив без подарков и возможности отпраздновать это знаменательное событие. Краснокожие просто обожали любую показуху. Давно, когда я был еще ребенком, мы стояли лагерем у Нежданной реки, по соседству с сиу. И вот одним летним днем они подняли страшный шум, крича, распевая песни и паля из ружей. Решив, что на них напали, мы бросились на помощь, но, как выяснилось, они просто праздновали. Бугор спросил их, что именно. Мы не знаем, ответили они, но солдаты в форте Ларами явно что-то отмечают, а нас не позвали. Тогда Бугор решил, что и шайенам не стоит оставаться в стороне, и мы до утра драли глотки, варили собак и бряцали оружием. Мне не сразу пришло тогда в голову, что, видимо, было четвертое июля 7. Вам, вероятно, интересно узнать, что сталось с двумя моими старинными знакомцами, так неожиданно исчезнувшими из этого рассказа. Я имею в виду Маленького Медведя, ставшего Человеком-Наоборот, и Маленького Коня, избравшего судьбу хееманех. Никто из них не погиб. Я спрашивал о них и узнал, что оба кочуют с другими кланами. Они просто искали компанию себе подобных, поскольку в маленьком отряде Старой Шкуры таковых не оказалось. Мне не хватало их. Друзей, кроме Старой Шкуры, у меня не было вообще, да и с врагами не повезло. Многие смотрели на меня довольно косо, но о сугубо личной, преданной вражде речи не шло. А часто бывает дорог даже заклятый враг, особенно если вместе с ним вырос. Общие воспоминания, в том числе и о вражде, сильно связывают. Что же касается Маленького Коня, то это было доброе веселое существо, не думающее о заклинаниях и амулетах, и посвятившее себя песням и танцам. Индейские хееманех, в отличие от их белых коллег, отлично знают свое место в жизни и никогда не лезут туда, куда их не просят. Маленький Медведь и Маленький Конь… В том большом лагере в низовьях реки Уошито я встретил их обоих, о чем сейчас и расскажу. Конец ноября — это время, когда река покрывается тонким льдом, а повсюду лежит снег; мокрый днем, к ночи он замерзал коркой, и если кто-нибудь выходил из палатки, то ноги его с громким хрустом проваливались по щиколотку, а острые края наста раздирали кожу в кровь. Индейцы продолжали прибывать на место своей зимовки, и я все время ходил по лагерю, выспрашивая и вынюхивая. Часто, ох как часто мне грозила вероятность не вернуться больше в свой типи, и я в конце концов выменял у знахаря выделанную бизонью голову с рогами, чтобы скрыть мои рыжие волосы, а лицо стал красить черной краской из угля и жира. Моя цивилизованная одежда давно пришла в полную негодность, и теперь я ходил в кожаных штанах и с синим одеялом на плечах. Все вокруг, конечно, знали, что я белый, но, видя, как я старательно превращаюсь в индейца, стали относиться ко мне заметно лучше. Так вот, сэр, в тот день к нам пожаловал целый клан и остановился на берегу Уошито как раз там, где глубина была никак не меньше восьми футов. Но самое интересное заключалось даже не в этом. Едва были распакованы и поставлены палатки, человек десять воинов и их жен полезли в воду и плавали там, довольно пофыркивая и разгоняя руками ледяную кашу. Пораженный столь необычным зрелищем, я застыл на берегу и пялился на необычных купальщиков до тех пор, пока не узнал в одном из них Маленького Медведя. Он плыл очень странно, почти не двигая руками и ногами, а голова его по самые ноздри была под водой. Казалось, что река просто несет труп, причем задом вниз. Внезапно сзади меня окликнул мягкий мелодичный голос, принадлежавший скорее юной девушке, чем замужней даме или воину. Обернувшись, я увидел Маленького Коня. На нем было просто потрясающее платье из белой кожи антилопы, грудь которого щедро украшал крупный стеклярус, переливавшийся подобно северному сиянию над Великим каньоном. На шее висело невообразимой длины ожерелье из разноцветных шариков, на руках позвякивало полдюжины браслетов, а мочки ушей оттягивали два массивных медных диска. Он подошел совершенно неслышно, и я уж было испугался, что кто-то собирается спихнуть меня вниз, а посему быстро назвал себя. — О да, я знаю тебя, — напевно ответил Маленький Конь и хихикнул.