Ничто так не соединяет районы, как героин из Юго-Восточной Азии. Все субботы этого славного месяца, пока бассейн Джиндейли закрыт на ремонт, Лайл, Тедди, Август и я носимся из конца в конец Брисбена, между различными культурными меньшинствами, разными бандами, разнообразными непонятными субкультурами моего города, жаркого и раскинувшегося во все стороны, как потные груди за пазухой пышнотелой медсестры. В Южном Брисбене – итальянцы. Толпа хмурых болельщиков регби в Бэллиморе. Барабанщики, гитаристы, уличные музыканты и всеми забытые рок-группы в Фортитьюд-Вэлли. – Маме об этом ни слова! – предупреждает Лайл, когда мы подъезжаем к Хайгейт-Хилл – штаб-квартире неонацистской группировки скинхедов «Белый Молот», возглавляемой тихим худым двадцатипятилетним мужчиной по имени Тимоти, который достаточно открыт, чтобы на голубом глазу сообщить Лайлу во время дружелюбного обмена деньгами и наркотиками, что он на самом деле не бреет голову налысо, а по-настоящему лысый; и это заставляет меня молча задуматься – что же изначально толкнуло его на этот скользкий путь: долгие философские размышления о превосходстве белой расы, от которых он облысел, или раннее облысение, характерное для белых мужчин, не оставило ему иного выбора. Я сам не знаю, чего ожидал от торговли наркотиками. Какой-то романтики, возможно. Чувства опасности и неизвестности. Теперь я понимаю, что среднестатистический пригородный наркодилер недалеко ушел от обыкновенного доставщика пиццы. Половину всех сделок, которые заключают Лайл с Тедди, я мог бы совершить в два раза быстрее, просто разъезжая по юго-западным пригородам Брисбена на своем велике «Мангуст BMX» с наркотой в рюкзаке. Август, вероятно, мог бы справиться с этим даже еще скорее, потому что он ездит быстрей меня и у него десятискоростной гоночный велосипед «Малверн Стар». Мы с Августом делаем домашнюю работу по математике на заднем сиденье «Мазды» Тедди, пока проезжаем Стори-бридж сперва с севера на юг, затем обратно с юга на север – мост, хранящий истории, похожие на историю мальчиков, победивших огонь; на историю о немом мальчике и его младшем брате, который никогда не просил ничего, кроме ответов на вопросы. Август держит в руке десятиразрядный инженерный карманный калькулятор, который получил в подарок на свой день рождения, набирает цифры и переворачивает калькулятор вверх ногами, чтобы превратить их в слова. 7738461375 = SLEIGHBELL (бубенчик). 5318008 = BOOBIES (балбесы). Он вбивает очередной ряд цифр. Гордо показывает мне экран калькулятора. ELIBELL (Илай Белл). – Эй, Тедди, – спрашиваю я. – «На школьный карнавал двадцать из восьмидесяти входных билетов были проданы заранее. Какой процент от общего числа входных билетов составляют билеты, проданные заранее?» Тедди смотрит в зеркало заднего вида: – Да ладно, приятель, какого черта, пошевели мозгами! Сколько двадцаток в восьмидесяти? – Четыре. – А значит… – Значит, двадцать – это четверть от восьмидесяти? – Верно. – А четверть в процентах это… четверть от сотни… двадцать пять процентов? – Да, приятель. – Тедди ошеломленно качает головой. – Блин, Лайл, не позволяй этим двоим заполнять твою налоговую декларацию, я тебя прошу. – Налоговую декларацию? – спрашивает Лайл, притворяясь озадаченным. – Что-то такое слышал. Это такое алгебраическое слово? Наркосделки приходится совершать по субботам, потому что большинство наркодилеров третьего уровня, которым продает Лайл, имеют обычную работу в будние дни. Титус Броз – первый уровень. Лайл – второй. Лайл продает торговцам третьего уровня, которые, в свою очередь, толкают мужчинам и женщинам на улице или, как в случае Кева Ханта, – мужчинам и женщинам в море. Кев – рыбак на траулере, имеющий побочный бизнес в качестве наркоторговца третьего уровня и снабжающий множество клиентов в процессе ловли креветок в Мортон-бэй. Он в море почти всю неделю. Поэтому мы ездим к нему домой в Болт-Хиллс по субботам, как ему нравится. Это хороший бизнес. Лайл приспосабливается к потребностям своих клиентов. Шейн Бриджмен, например, – адвокат в центре города, и у него тоже дополнительный бизнес наркодилера третьего уровня. Он обслуживает юристов с Джордж-стрит. Он всегда на работе и никогда не бывает дома в течение недели, но наотрез отказывается проводить любые сделки с наркотиками в своей конторе, в трех зданиях от Верховного суда Квинсленда. Так что мы направляемся к нему домой в Уилстон, во внутренние северные пригороды. Он заключает сделку в своем солярии, пока его жена печет черничные кексы на кухне, а сын бросает крикетный мяч в черную мусорную корзину на заднем дворе. Лайл мастерски справляется с этими субботними сделками. Он и дипломат, и культурный посол, представитель своего босса, Титуса Броза, проводник между королем и его подданными. Лайл говорит, что подходит к сделке с наркотиками так же, как к маме, когда та в плохом настроении. Приближайся на цыпочках. Будь начеку. Не позволяй контрагенту стоять слишком близко к кухонным ножам. Будь гибким, терпеливым, приспособляемым. Покупатели / сердитая мама всегда правы. Лайл готов привести свои эмоции в соответствие чувствам покупателя / мамы в любой момент. Когда китайский застройщик жалуется на бюрократические проволочки в городском совете, Лайл сочувственно кивает. Когда главарь мотоциклетной банды «Бандидос» сетует на неполадки в двигателе своего «Харлея», Лайл кивает с выражением, которое кажется мне искренним беспокойством, и это то же самое выражение, с которым он смотрел на маму в тот вечер, когда она расстроилась из-за того, что они с Лайлом никогда даже не предпринимают попыток подружиться с кем-либо из других родителей в нашей школе. Просто делай свое дело, возьми свои деньги, выйди из комнаты живым и поцелуй женщину, которую ты любишь. В наш последний нарковыезд Лайл рассказывает нам с Августом о подземной комнате с красным телефоном. Лайл построил эту комнату сам, нижней половиной в земле, верхней в доме, выкопав глубокую яму ниже тесного пространства под домом, куда нам с Августом никогда не разрешалось заползать. Секретное место, выложенное из тринадцати сотен кирпичей, купленных на Даррском кирпичном заводе. Тайная комната, где мама с Лайлом могли хранить большие коробки с марихуаной, в те дни, когда занимались травой. – Как вы используете ее теперь, когда завязали с травкой? – спрашиваю я. – Это на черный день, если мне потребуется убежать и спрятаться, – отвечает Лайл. – От кого? – От кого угодно, – говорит он. – А для чего телефон? – интересуюсь я. Тедди кидает на Лайла быстрый взгляд. – Он подключен к линии, которая идет напрямую к другому красному телефону, так же как и в доме Титуса в Беллбоури, – говорит Лайл. – Так это с Титусом мы разговаривали в тот день? – Нет, – отвечает он. – Нет, Илай. – Мы долго смотрим друг на друга в зеркало заднего вида. – Вы не разговаривали вообще ни с кем. Он жмет на газ и прибавляет скорость, торопясь на наше последнее дело. – Сегодня я ощутила то, что никогда не чувствовала раньше, – говорит мама, накладывая спагетти в наши тарелки за обеденным столом – тем же ламинированным зеленым столом с металлическими ножками, за которым Лайл ел вишневые babka в детстве. Сегодня был школьный праздник. В течение восьми часов под жарким субботним солнцем мама отвечала за три палатки на ярмарке, раскинувшейся на стадионе Ричлендской государственной старшей школы. Она управляла рыболовной игрой, где за пятьдесят центов дети пытались подцепить плоскую пенопластовую рыбешку штангой от карниза для занавески с привязанной веревкой; на нижней стороне каждой рыбки имелась цветная наклейка, соответствующая цветом какому-либо из новеньких призов-игрушек, ценой примерно равных стоимости дерьма пони, в которое я наступил сегодня на выставке животных «Скотный двор дяди Боба». Самой популярной игрой на всей ярмарке каким-то образом оказалась оригинальная игра, которую мама придумала сама, воспользовавшись неодолимой притягательностью «Звездных войн», чтобы собрать средства, так необходимые «Ассоциации родителей и друзей» Ричлендской государственной старшей школы. Ее аттракцион под названием «Хан Соло Мастер Бластер Челлендж» предлагал потенциальным Спасителям Галактики попасть в трех наших с Августом имперских штурмовиков на стендах, расположенных на все более и более амбициозных расстояниях, используя огромный водяной пистолет, который мама выкрасила в черный цвет, чтобы он больше походил на верный бластер Хана. Она умело расставляла мишени, помещая первых двух штурмовиков на более чем доступных дистанциях и таким образом переполняя своих клиентов (в основном, пяти – двенадцати лет) азартным блеском раннего успеха, но третьего и последнего штурмовика ставила на таком расстоянии, что ребенку пришлось бы получить доступ к секретам джедаев и использовать Силу, чтобы сделать единственный призовой выстрел из водяного пистолета длинной изогнутой струей. Однако мама также отвечала и за самый непопулярный аттракцион праздника, «Палочная Свистопляска»: сто палочек для мороженого, десять из которых помечены призовыми звездами, – воткнутых в тачку, наполненную песком. Она могла бы пообещать сам смысл жизни на конце каждой из этих палочек – и все равно заработала бы только шесть долларов пятьдесят центов за восемь часов. – Я чувствовала себя частью сообщества, – говорит мама. – Я чувствовала, что принадлежу к чему-то большему, понимаете? Я смотрю, как Лайл улыбается ей. Он подпирает подбородок правым кулаком. Все, что она делает, – это разливает поварешкой свой соус «болоньезе» с беконом и розмарином по нашим тарелкам, но Лайл наблюдает за ней широко раскрытыми глазами и с таким благоговением, словно она играет «Нарисуй это черным» на золотой арфе со струнами из огня. – Это здорово, дорогая, – произносит Лайл. Тедди кричит с кухни: – Пива, Лайл? – Да, приятель, – отвечает Лайл. – На дверце холодильника. Тедди остался на ужин. Тедди всегда остается на ужин. – Это действительно здорово, Фрэнки, – говорит Тедди, входя в гостиную из кухни. Он обнимает маму за плечи, хотя в этом нет необходимости. Задерживает в объятиях слишком долго, хотя в этом нет необходимости. – Мы гордимся тобой, чувиха, – добавляет он. И все это так дружески-дружески. Блин, Тед, охолонись, думаю я. Нахрена затевать это прямо здесь, за столом Лины и Аврелия? – Может, я и ошибаюсь, но кажется, в этих голубых глазах зажегся какой-то новый огонек? – продолжает Тедди. Он проводит правым большим пальцем по маминой скуле. Мы с Лайлом переглядываемся. Август бросает на меня выразительный взгляд. Ну что за дерьмо. Прямо перед своим лучшим другом. Никогда не доверял этому гребаному придурку. С виду сладкий, как пирожок с повидлом, но это такой сраный пирожок, за которым на самом деле нужен глаз да глаз, Илай. Не могу сказать, кто ему дороже – мама, Лайл или он сам. Я киваю. Слышу тебя, брат. – Не знаю, – пожимает плечами мама, немного смущенная своим солнечным настроением. – Это просто приятное чувство – быть частью чего-то такого… – Унылого? – невинно подсказываю я. – Местечкового? Мама улыбается, задержав в воздухе поварешку с фаршем «болоньезе», пока думает. – Такого нормального, – говорит она. Она вываливает фарш поверх моих макарон и одаряет меня одной из тех милых быстрых полуулыбок, которые мама может послать по одностороннему каналу привязанности непосредственно тому человеку, кому они предназначаются, по тоннелю пожизненной любви, невидимому для всех остальных, но я знаю, что и для Августа есть такой тоннель, и для Лайла тоже. – Это здорово, мама, – говорю я. И никогда в жизни я не был более серьезным. – Нормальность тебе идет. Я тянусь за сыром «Крафт-пармезан», который пахнет, как Августовы носки. Я посыпаю спагетти сырной стружкой, вонзаю в них вилку и дважды проворачиваю ее. А затем Титус Броз входит в нашу гостиную. Верхняя часть моего позвоночника знает его лучше, чем я сам. Верхняя часть моего позвоночника узнает эти белые волосы, белый костюм и стиснутые белые зубы, оскаленные в вымученной улыбке. Остальная часть меня застыла, сбитая с толку, но мой позвоночник знает, что Титус Броз действительно входит в нашу гостиную, и мурашки пробегают по мне сверху донизу, и я невольно содрогаюсь, как иногда, когда мочусь в общий желоб в туалете любимого заведения Лайла – паба при гостинице «Регатта» в пригороде Тувонг. Лайл сидит с полным ртом макарон, когда замечает Титуса, и ошеломленно наблюдает, как тот шагает по нашему дому, каким-то образом отыскав путь через заднюю дверь за кухней и пройдя мимо туалета. Лайл произносит его имя, как вопрос: – Титус? Август и мама сидят за столом напротив нас с Лайлом, и оборачиваются, чтобы увидеть Титуса, входящего в сопровождении другого мужчины, крупнее Титуса, темноглазого и мрачного. Ох, черт! Черт, черт, черт! Что он делает здесь? Иван Кроль. И еще двое мускулистых головорезов Титуса, которые входят вслед за Иваном. На них резиновые шлепанцы, как и на Иване, короткие спортивные шорты в обтяжку и заправленные в них хлопковые рубашки с расстегнутыми воротниками; один из них жилистый и лысый, а другой тяжеловес с кривой ухмылкой и тремя подбородками. – Титус! – вскрикивает мама, сразу переключаясь в режим хозяюшки. Она вскакивает со стула. – Пожалуйста, не суетись, Фрэнсис, – говорит Титус. Иван Кроль мягко кладет руку на мамино плечо, и что-то в его жесте заставляет ее сесть на место. Теперь я вижу, что у него с собой спортивная сумка грязно-зеленой армейской расцветки, которую он беззвучно ставит на пол гостиной возле стола. Тедди застыл с вилкой в правой руке. Два бумажных полотенца заткнуты за ворот его темно-синей футболки, а его губы красные от соуса «болоньезе», как у клоуна, у которого размазалась помада. – Титус, все в порядке? – спрашивает Тедди. – Не хочешь присоединиться к нам и… Титус даже не смотрит на Тедди, когда прикладывает указательный палец ко рту и говорит: – Тсссссс! Он смотрит на Лайла. В тишине. Молчание длится целую минуту, а возможно, лишь секунд тридцать, но эти секунды кажутся тридцатью днями громовой тишины между Лайлом и Титусом, глядящими друг на друга. Точки зрения и детали, краткий момент, растянутый до бесконечности. Татуировка на левой руке жилистого бандита – кролик Багз Банни в нацистской униформе. Август, держащий полную ложку макарон, нервно сжимающий ручку. Этот же момент с точки зрения мамы, сидящей в замешательстве в своей свободной персиковой майке-безрукавке, ее взгляд перелетает с лица на лицо в поисках ответов и не находит ничего, кроме ответа на лице единственного мужчины, которого она когда-либо по-настоящему любила. Страх. Затем Лайл милосердно прерывает молчание.