Из открытой двери пахнуло застарелой сыростью и керосином. Виктор потоптался у порога и, пригнувшись, вошел в сени, потом в комнату. Постоял так, потом спросил: — Ты тут живешь? — Да, живу. Ты проходи. Витюшка запросился на пол и, как только Виктор опустил его, подбежал к буфету, стал тыкать в него пальчиком и кричать «дай!». — Чего он хочет? — Есть. Он всегда хочет есть. Спохватившись, Виктор полез в брючный карман, достал подтаявшую шоколадку. — Совсем забыл про нее. Ему можно? — Ему все можно. Витюшка выхватил из рук отца шоколадку, уселся на низенькую скамейку, принялся болтать ножками и грызть шоколадку. Виктор прошелся по комнате, разглядывая потолок, стены, заглянул за занавеску. — А чей это дом? — Одной женщины, ее зовут тетей Женей. — Она твоя тетка? — Нет. Просто хорошая женщина. В этих трущобах, представь себе, живут хорошие люди, добрые… Еще была старушка она умерла. — Кто — умерла? — Ипполитовна. Нищенка. Она кормила нас, когда у меня украли карточки. Он смотрел на нее, удивленно помаргивая, словно ничего не понимал. Словно она изъяснялась на иностранном языке. — Разве тут можно жить? — Можно. Да ты садись, не бойся. Или ты спешишь? Он осторожно опустился на старенький фанерный стул, предварительно осмотрел его и испробовал на прочность. — Знаешь, мне тебя нечем угостить, только холодная картошка и немного селедки… — Я сыт, не беспокойся, — перебил он. А ей очень хотелось есть, и она выставила на стол остатки селедки, молодую картошку, придвинул к нему хлеб и уже вялые, чуть сморщенные малосольные огурцы. — Ешь. Она знала, что он брезглив, и при нем перетерла чистым полотенцем вилки, надергала в огороде зеленого лука, помыла его в сенях. — Ешь, — опять пригласила она и взяла картофелину. Старалась есть медленно и не жадно, он смотрел на нее, это ее смущало. Он понял ее смущение, взял огурец, вяло пожевал его. Витюшка все так же сидел на скамеечке, покачивая ножками, он #-весь был вымазан шоколадом; Нина заметила на лице Виктора выражение брезгливой жалости. — Он что, болел? — Да. И еще у него рахит. Но это пройдет. Она вдруг вскочила, схватила сына, умыла его под умывальником и, прижав к себе, стала целовать, целовать… Пусть брезгует, пусть не любит, ты мой, мой, самый хороший… Вот кончится война, и мы заживем, у тебя будет все, что захочешь… Витюшка разревелся, стал отбиваться ножками, она опустила его на пол. — Ты испугала его. Нина дала сыну картофелину, он схватил ее в кулачок, подбежал к мячу — давнему подарку Бори, — других игрушек у него не было. Ничего, вот кончится война, у тебя будет много игрушек, мысленно твердила она. Виктор встал, опять обошел комнату, долго рассматривал фотографии на стене, потом остановился возле «мадонны», щелкнул по картинке ногтем: — А она чем-то похожа на тебя. — Наверно, это я похожа на нее, — засмеялась Нина. — Ведь ей пять веков. Незаметно для себя самой она съела всю картошку и была рада, что он стоит спиной и не видит ее неопрятной голодной жадности. А он все стоял возле «Мадонны с цветком» и молчал, молчание давило на нее, она все рремя думала: он скоро уйдет, его там ждут, и опять мы ничего не скажем друг Другу. Да она и не знала, что говорить и где взять те главные слова, которые она давно забыла. Она видела, как никнет его голова и опускаются плечи, и вдруг он шагнул к ней, схватил за руки, прижал к своим глазам ее ладони. — Прости меня… Прости… Голос его сорвался, и ей показалось, что вот сейчас он заплачет. Она не знала, что с ним, не понимала его состояния — так долго молчал, а теперь вот… За что простить? Не выпуская ее рук, он сжал их в своих ладонях, посмотрел на нее, и она увидела, какое у него измученное постаревшее лицо. — Я не знал… ничего не знал… Он обнял ее и все повторял «не знал», «прости», считал, что она-то, генеральская дочка, живет тут на литерном снабжении и что ей в лейтенантском аттестате… Она слышала, как клокотало у него что- то в горле и он никак не мог прокашляться. Она гладила его легкие волосы, а он покачивал головой и постанывал, прикрыв глаза, как будто у него что-то болело. 56 Она уложила сына, задернула занавеску и хотела включить свет, но Виктор тихо сказал: — Не надо. Она пошла к нему, он за руку притянул ее к себе. — Моя маленькая… Беленькая… Она все время помнила, что послезавтра ему уезжать, но ее тело не отзывалось на ласку, только тлела в ней тихая нежность, и опять она вспомнила, что ведь это их единственная ночь, а завтра, наверно, уже придет тетя Женя, а потом он уедет… Он стал целовать ее шею, худенькие плечи, она слышала его жаркий шепот, но шепот этот не зажигал ее — может быть, огонек потух в ней навсегда. Было очень тихо, только звонко тикали ходики да шуршало в стенах, и вдруг он сказал: — Я отвык от тебя, я боюсь тебя сейчас… И оттого, что в этот миг они чувствовали одинаково, в ней вспыхнула радость, захотелось сказать: мне ничего не надо, только сидеть вот так рядом и молчать… Он стал спрашивать про Ташкент и как же добиралась она из Аксая с ребенком и как жила тут, а она прижала свою ладонь к его губам — не надо, сейчас не надо… Многое хотелось рассказать ему, но для этого не настало время; об этом надо — потом, когда все пройдет и отболит. Конечно, пройдет. Но отболит ли? Он сжал ее локоть: — Включи свет! — Зачем? — Включи свет! — непривычным, властным голосом сказал он, и она встала, пошла к выключателю. Вспыхнула под потолком лампочка в бумажном абажуре. Виктор взял ее руку, повернул сгибом к свету, повел пальцами по мелким шрамикам, там был один, еще совсем недавний… — Зачем?.. Ты-то зачем?.. — Ну, многие стали донорами… Он сжал голову руками: — Только не говори, что хотела спасать чьи-то жизни!.. Тебе самой сейчас нужен донор, тебя саму надо спасать! — Не кричи, разбудишь… — Она вздохнула. — Сперва я спасала нашего сына, а уж потом раненых… — У меня есть письмо от одного бойца, его спасла моя кровь, и он назвал меня сестренкой… Хоть что-то делаю для фронта. Он посмотрел на нее, в его глазах было что-то беззащитное, он опять схватил ее руку, стал целовать маленькие белые рубцы, она обняла его голову, чувствуя, как душит ее счастье.