– Вот оно! Целая вазочка! – обрадовала нас лектор. – Ешьте, не стесняйтесь! Такое не купишь. Черная смородина своя. – У нас огромный сад: яблоки, груши, кустарники с ягодами, – похвасталась Полина, – есть оранжерея. Там такие растения! И овощи колосятся. Огромные перцы выращиваем. Из одного литровая банка лечо выходит. – Ну, начнем, – вздохнула Анастасия, – Поля, включи нам кино. Свет в комнате погас, раздалось пощелкивание, на экране появилась картинка. Растениевед, историк и краевед откашлялась и завела рассказ: – В середине шестнадцатого века в крохотной деревне Котелово, по тем временам она была далеко от Москвы, примерно восемьдесят километров, поселилась семья: Петр и Агафья. Откуда они взялись, никто не знал. Просто пришли и стали жить. Семья оказалась плодовитой, работящей, спустя сто лет в Котелове уже обитали только родственники, потомки Петра и Агафьи. И жили они очень хорошо, в достатке. Какой крестьянин бедный? Пьяный да ленивый. Если у тебя есть участок земли и работящие руки, то голодать не станешь. Картошку вырастишь, морковь, лук, огурцы. Продашь овощи, накопишь денег, приобретешь корову. Буренка – это молоко, творог, масло. Да, вставать тебе придется в три утра, зато в погребах будет полно всего. А если самогон пить да спать до обеда, то тогда не жалуйся на нищету, ты сам ее выбрал. Когда случилась Февральская революция тысяча девятьсот семнадцатого года (не путайте ее с большевистским переворотом в ноябре), старостой в Котелове был Федор Колпаков прапра…внук Агафьи и Петра, крепкий хозяин, отец десяти сыновей. Едва вести о перевороте в стране добрались до села, как Федор созвал крестьян и объявил: – Плохо дело. После любого восстания начинается смута. Ее будут усмирять, достанется всем, нам тоже. Царя-батюшку прогнали, без государя теперь Россия! Страх, что начнется. Мы от Питера далеко, но и к нам доберутся. Надо готовиться. Остается лишь удивляться прозорливости мужика. Временное правительство просуществовало недолго, ему на смену явились большевики, по всей стране начали грабить и убивать кулаков. А кто он такой, кулак? Рачительный, экономный, работящий хозяин, у которого в семье лентяев нет. Непонятно, почему большевики, а среди них было немало умных, прекрасно образованных людей, не сделали ставку на эту часть общества. Кулаки не лезли в политику. Времени на демонстрации, сходки у богатых крестьян не было, даже зимой, когда работы в поле нет, они все равно трудились. Ухаживали за скотиной, ездили с товаром на продажу. Почему приняли решение истребить здоровую генетическую ветвь и оставить больную? По какой причине бедняков объявили угнетенными? Да, их переселили из ветхих избушек в добротные дома обеспеченных соседей, отдали им их земельные наделы. И что получилось? А ничего хорошего. Откуда появилась странная идея, что пьяница и лентяй, мужик, которому нет дела ни до собственной семьи, ни до своего хозяйства, переехав в удобные хоромы и получив в подарок поля, коров, кур, забудет про алкоголь, засучит рукава, начнет работать и славить новую власть, которая его, убогого, освободила от долгов, подарила возможность вести сытую жизнь? Кто это придумал? Анастасия Романовна умолкла, сделала глоток чая и продолжила: – Поймите меня правильно. Не всякий бедняк был алкоголиком и тунеядцем. Кое-кто, получив хозяйство, впрягся в работу и преуспел. Я веду речь об основной массе. Зачем убивать оплот страны? Из-за страха, что обеспеченные крестьяне начнут бороться с новой властью? Из расчета, что бедный люд встанет за большевиков горой? Так не получилось. Все пропили! Сельское хозяйство рухнуло в яму, из которой до сих пор с трудом вылезает. Но вернемся к Федору. Когда в Котелово для изъятия зерна в кладовые государства приехал продовольственный комиссар с товарищами, он увидел печальную картину: жалкая горстка плохо одетых баб, стайка чумазых детишек в лохмотьях и мужик, от которого за версту несло самогоном. На вопрос комиссара, куда подевались остальные жители деревни, Федор ответил: – Дык, свобода теперь, революция. Всех кулаков мы поубивали. Потом оголодали, скотину порезали, зерно продали. И че делать дальше? Кто умер, кто в города утек. А мне куда податься с бабьем глупым и дитями неразумными? Продовольствие ищете? Везде загляните, где хотите. Скрывать нам неча. Понятно, что ему не поверили, обыскали село. Пусто везде было. Ни скотины, ни зерна. Даже бочек с соленьями нет. – И как ты зимовать собрался? – удивился комиссар. – Господь поможет, – отмахнулся староста. – Чего у вас одни пепелища вокруг, – удивился один из чекистов. – Дык спалили, – икнул Федя, – отомстили эксплуататорам бедных. Не… их домам стоять! Большевики укатили ни с чем. Федор подождал пару часов, потом увел семью в поле. Идти пришлось долго, в конце концов Колпаковы добрались до бескрайних лесов, на краю одного из них раскинулось село. Федю встретили с радостью. – Уехали ироды? – спрашивали люди. – Ускакали, – ответил Колпаков, – уходя, я сарай сжег. Не найти нас большевикам. – Прости меня, Федька, – заплакал самый старый дед, – доставалось тебе от меня в детстве крапивой по голым ногам. – Так за дело, дядя Тихон, – улыбнулся Колпаков, – сколько я у тебя яблок и груш перетаскал. – Зря на тебя злился, – каялся дедушка, – ты нас всех спас! Велел искать глухое место, куда село переедет, срубы туда на лошадях перетащить, заново поставить, имущество переправить, скотину отвести. Деревню новую мы назвали Агафино в честь Агафьи, жены Петра. В честь предков. А сараи наши ты сжег, когда все сюда переместились. Сам остался ждать супостатов. – Знал, что они раньше осени не появятся, – не стал спорить Колпаков, – захотят урожай забрать. Вот только о наших покойных сердце болит! Бросили их одних, могилы с собой не увезешь! – Че так? – удивился дед. – Большевики не вернутся, в пустом селе им нечего делать. Мы кресты перетащим, могилы вскроем, заберем родителей и захороним на новом месте. Глава двадцать пятая – Они и погост перенесли? – изумилась Ада. – Именно так, – подтвердила докладчица, – на экране сейчас вы видели надгробья с датами. Дом, в котором мы с вами находимся, построил Федор. Долгое время о селе никто не знал, крестьяне жили обособленно. Детей учили сами, даже Вторая мировая война Агафино стороной обошла. – Как же община свадьбы справляла? – спросила я. – Если долго прятались, значит, имели место близкородственные браки? – Что вы! Никогда! – замахала руками Полина. – Когда какой-то отец понимал, что его сыну нужна жена, то один из членов совета деревни ехал в Москву и привозил оттуда невестку, – сообщила Анастасия. – Где он ее брал? – удивилась Ада. Кандидат наук развела руками. – Мне неведомо. О деревне никто не знал. Удивительно, но жителям удалось долго оставаться незамеченными. – Потом нас нашли, – дополнила Полина. – Мы тогда с Анастасией Романовной помчались в Москву. Прошло время, мы стали старше, умнее и поняли, что не хотим, чтобы погибла память предков. Спасибо, Илларион Захарович помог. Он один из наших селян, добился высоких постов в Москве. Кладбище стало мемориальным. А мы проводим экскурсии. Народ сюда охотно едет, можно остаться переночевать, пожить здесь, сколько хотите. Дорого мы не берем. – За счет натурального хозяйства держимся, – пояснила Анастасия, – коровка у нас, куры, огород. – Неужели сами за скотиной смотрите? – поразилась я. – Почему нет? – удивилась, в свою очередь, Полина. – Мы с детства приучены. – Вам не скучно? – полюбопытствовала я. – Так некогда сложа руки сидеть, – засмеялась Полина, – крутимся, вертимся. – Кладбище закрыто? – уточнила я. – Да, – подтвердила Анастасия. – Но на некоторых памятниках стоят недавние даты, – сказала Ада, показывая на экран, – имена по большей части несовременные. Например, Нина-Зельда, она похоронена в могиле Локтевой Авдотьи Филипповны. Погодина не занервничала. – Правильно. Авдотья наша, невестка Мартына, жена его сына Вениамина, только ее тела-то там нет. – Урна, – растолковала Полина, – ее можно зарыть. – Нина Панина – Зельда, – добавила я, – нас удивило имя Зельда. – Ох, – протяжно вздохнула Анастасия Романовна, – бедняжка! Она недавно ушла! От больного сердца вроде! Еще могла бы пожить! Вениамин, супруг Авдотьи, был художник известный. Агафина долгое время не было на карте Подмосковья, никто о селе, кроме жителей, не знал. А потом начали делать съемки с самолетов, решили составить подробное описание всех поселений и нашли нас. Жизнь общины, конечно же, изменилась! Пожилые остались на месте, а те, что помоложе, мы с Полей в том числе, рванули в столицу. – Ошалели там! – развеселилась помощница Анастасии, – город шумный! Столько всего! Мороженое! – Мы им объелись, – призналась Погодина. – Только не надо нас считать Маугли. И раньше в столице бывали. Обучались дома, но прикрепились к одной школе. У нас были те, кто постоянно жил в Агафине, и те, кто приезжал на выходные и праздники в отпуск. Епифания Марковна, директор школы, и оба завуча, они из наших. Знали, что детей в селе учат намного лучше, чем в большинстве столичных заведений. Правда, расписание строилось иначе. Понедельник – только русский язык. Вечером в воскресенье из города приезжал профессор филологического факультета, Ефим Ферапонтович, он ночевал в доме у своей матери. На следующий день с семи утра до шести вечера мы учили родную речь: грамматику, лексику. Вторник – математика. Ее вела профессор МГУ. Среда – иностранные языки. Сразу два. Ну и так далее. – С нами занимались лучшие педагоги, – сказала Полина, – числились мы в школе Епифании Марковны. По окончании каждой четверти сдавали зачеты. – Это так называемое домашнее обучение, – подхватила Анастасия, – оно существовало всегда для детей с проблемами здоровья. Не знаю, кто выписывал нам медсправки. В воскресенье все шли в молельный дом, часто ездили в Москву в музеи. Или на дневной спектакль в театр, в консерваторию. Культурная программа была обширная. Мы знали столицу. Но! Поодиночке не гуляли. – Везде ходили группой, – уточнила Полина, – в сопровождении взрослых. Еду брали с собой, перекусывали в автобусе. Да и в те годы было не то что сейчас. Общепит развит плохо, кафе раз-два и обчелся. Мы были умные, образованные дети! Но никогда не посещали столицу без старших. Когда же село «открыли», стало понятно: это конец изоляции. Собрался совет Агафина, он решил: те, кто заканчивает десятилетку, могут ездить в столицу в свободное время. Дети должны были понять: они хотят идти в вуз, а потом устраиваться в мегаполисе? Или им лучше в Агафине остаться? – И вот тогда, Полина права, мы ошалели, – улыбнулась Анастасия, – и, признаюсь, город нас испугал, мы вернулись домой, там было спокойно, тихо, привычно. Но через неделю затосковали по столице, подумали: что нас в селе ждет? Хочется семью свою иметь, а женихов нет. Бросились родителям в ноги: не сердитесь, мы уедем в Москву. Трое нас тогда было выпускников: я, Поля и Авдотья. Отцы у нас добрые, умные, они все организовали. Епифания нам выдала аттестаты об окончании школы. У Прасковьи, одной из наших, что в Москву когда-то уехала, вернее, у ее супруга, была квартира пустая, по наследству ему досталась от кого-то. Нас троих пустили туда жить. Мы хорошо учились, потом наши дороги разошлись. Авдотья замуж вышла, Полина тоже. Я кандидатом наук стала, занималась растениями, потом увлеклась историей. Анастасия Романовна поморщилась. – Извините, вечно старух на воспоминания тянет. Мы люди простые, наша жизнь вам не интересна, скажу лишь, что мы отравились Москвой, наелись ее весельем по уши и вернулись к родным очагам. Во славу наших предков теперь за погостом следим, экскурсии проводим. Авдотья, к сожалению, умерла. – Странно она дочь нарекла – Зельдой, – нажала я на ту же педаль. – Имя ей дали Нина, – поморщилась Полина, – Авдотья жалостливая через край была. Ехала один раз на электричке, глядь, девчонка по вагону бегает, года два ей было, плачет, мать потеряла. Никто на крошку внимания не обращает, нет бы Авдотье к окну отвернуться тоже. А она малышку схватила, когда поезд в Москву прибыл, в милицию с ней поспешила. Да там ей сказали: – Уводи свою цыганку, оставь ее на перроне, табор подберет. Ну и повезла она неизвестно кого к себе домой, назвала Ниной. Один из наших, из агафинских, дорос до больших чинов в милиции. Авдотья к нему кинулась. Прохор сказал: – Отдать надо ее в детдом, наплачешься с цыганкой. Дотя возмутилась: – Никогда. Ее бросили в поезде. Почему все думают, что малышка цыганка? Да, она черноволосая, смуглая. Но табор своих не кидает. Какая-то мамаша беспутная от ребенка избавилась. В приюте плохо, девочка и так настрадалась, а ты мне предлагаешь ее отдать туда, где будут ее бить, голодом морить. Никогда! Если можешь, помоги! Если не хочешь, так и скажи, найду кого другого. Прохор добыл Нине документы. Дотя записала ее на свою девичью фамилию, она до брака была Панина, отчество ей по имени дедушки любимого дала. Девчонка выросла пройдохой. Зельдой она сама себя нарекла. Почему? А у нее спросите, отказалась лет в десять на Нину откликаться. – Ох, прав оказался Прохор, нахлебалась Дотя с найденкой горя, – скривилась Полина, – приедет к нам и ну плакать: «Учиться не хочет, врет постоянно, из дома убегает, не пойми где таскается, потом приходит грязная вся». В тринадцать девке в голову ударило учиться всему цыганскому: танцам, языку, стала себя называть Зельдой. Она одно время плясала в самодеятельности, в каком-то коллективе с ромалами. Дотя очень боялась, что девка с табором уйдет. Нина остепенилась, когда вышла замуж. Супруг у нее из наших. Его бабушка в Агафине жила, а мать в Москве. Лев Павлович, правда, редко приезжал в общину, прикатил один раз на ежегодный праздник Нового года. Мы его празднуем четырнадцатого сентября. Нине восемнадцать стукнуло, она очень красивая стала. Вот тогда у них роман и разгорелся. Ее после свадьбы как подменили. Сына родила, девочку пригрела беспризорную, сказала: