Тот раз, когда мы праздновали день рождения Бонни Последние два часа на вечеринке по случаю дня рождения Бонни мы обсуждали дерьмовых мужиков и даже не подумали извиниться перед именинницей до того момента, пока нас не выставили на улицу, так как бар давно уже должен был закрыться. Бармен вначале пытался дождаться, когда мы сами уйдем. Наша компашка уже в печенках у него сидела, но подходить к нам он не решался. Наши лица раскраснелись, а глаза воспалились, а исходившая от нас аура, или флюиды, или энергия была подобна раскаленным докрасна углям. Которые сначала разгорались яростным пламенем, а затем тускнели и становились черными. И хотя бармен отличался поистине могучим телосложением, он нес на себе все это великолепие мускулов как старушка, пытающаяся утащить сразу много мешков с покупками. Он вздыхал и стоял, прислонившись к барной стойке, а мы попросту игнорировали его. Филлида тщательными и уверенными штрихами делала наброски на салфетках. Со стороны она производила впечатление настоящей художницы, особенно если не видеть результата ее творчества. – Нам нужна очень длинная рукоятка, – сказала она. – В качестве рычага. – На салфетке Филлида нарисовала саму себя: тело из палочек, небрежные каракули волос, похожие на стог черного сена – она стояла на пляже и держала в руке громадную вилку. На зубьях вилки Филлида нарисовала еще восемь человечков из палочек, которых она безжалостно швыряла в волны. – Та-дам! – Она подвинула к нам салфетку. – Вилка-утопилка! Все, что вам нужно, чтобы за раз утопить больше одного мужика. Максимальная производительность – восемь мерзавцев. Совсем не обязательно использовать все зубья. Но жаль, если они будут пропадать без дела. – Твою мать, дайте сразу пятьдесят таких! – заявила Девон и швырнула на стол свой кошелек. Мы загоготали, кое-кто даже попытался подражать зловещему хохоту ведьм, ведь так было еще веселее, и чем дольше продолжался этот гогот, тем сильнее росла наша уверенность, что именно так и нужно смеяться: не потому, что нам радостно и светло на душе, а потому что мы были прожженными стервами, так что почему бы нам не посмеяться, почему не признать, что на свете все неоднозначно, почему бы не найти приемлемый для социума способ дать волю своему гневу? Когда же бармен, наконец-то, выставил нас, и мы сгрудились все вместе на тротуаре, чувство неловкости вернулось. Как будто чары спали, а наши лица начали оплывать, словно свечи. Яд восторга испарился, осталась одна отрава, которая пропитала нас всех насквозь. Большинству из нас завтра нужно было идти на работу или на учебу, и, что самое ужасное, завтрашний день уже, по сути, стал днем сегодняшним. Бонни единственная была чем-то встревожена. Именинница, обладательница пугающих, похожих на голубые льдинки волчьих глаз. Она предпочитала сдержанность и изысканность во всем, кроме ресниц, их она красила в густой черный цвет и старательно расчесывала. Каждый день каждую ресничку, иначе не получилось бы добиться такого эффекта. Она всегда подолгу торчала в ванной – там освещение было лучше всего. – Прости, Бонни, – сказала я. – Под конец стало совсем отстойно, – сказала Нина. – Извините, это я во всем виновата! – Нет, да, прости, кажется, я переборщила! – нечто подобное сказала каждая из нас. – Черт, мой кошелек! – воскликнула Девон и бросилась обратно в бар. Между тем никто из нас не сказал: "Ха-ха! Разве не ужасно, что все мы подвергаемся изнасилованиям, домогательствам, надругательствам, харассменту, эмоциональному психосексуальному эквиваленту попыток залезть своими грубыми ручищами вам в мозг, надеть его себе на ладонь как бейсбольную перчатку или как куклу и помыкать нами, что регулярно проделывают наши парни, а также прочим бесчисленным кошмарам, которые происходят со столькими, столькими, столькими, столькими, столькими из нас, а мы даже не можем свободно говорить об этом так, чтобы потом нам не приходилось извиняться за наши слова?" Не то чтобы в тот вечер я наговорила полным-полно всякой ерунды, но, разумеется, мне тоже пришлось извиняться. Потому что, хоть Бонни и улыбалась и, по ее словам, совершенно не смутилась тому, что празднование ее дня рождения вылилось в обмен мрачными историями, высказываниями ужасных мужененавистнических теорий, а также полным безнадежности смехом, мы понимали, как сильно это ее расстроило. Ей нравилось, когда все вокруг были счастливы, когда все было хорошо, в противном случае она начинала думать, что источником всеобщего огорчения становилась именно она. И ее это сильно расстраивало. В такие моменты нам хотелось пожалеть ее. А потом она начинала сердиться, рассуждать о нытье, пессимизме и… – …что посеешь, то и пожнешь, – сказала Бонни. – Строго между нами. Я не хочу говорить это остальным, и, конечно, я отношусь с пониманием ко всему, через что им пришлось пройти, но ведь важно еще и то, что в какой-то момент нужно принять решение и больше не вести себя как жертва. Да, необходимо помнить и рассказывать о тех несчастьях, которые с тобой произошли, это важно… для исцеления или чего-то в этом роде. Но нельзя продолжать жить по-старому и надеяться, что из этого может получиться что-то новое. Мы шли домой вместе. Я решила не отвечать. Затевать спор с Бонни – это все равно что… ну, представьте, что вы долго голодали, и вдруг перед вами появился длинный-предлинный стол, весь заставленный пирожными. Но если вы откусите кусочек хотя бы от одного из них, то затем вам придется съесть все эти дурацкие пирожные до одного. Так было и с Бонни. Она совершенно не менялась. Была ужасно предсказуемой. Такое определение нельзя счесть комплиментом на свой счет, однако нам приятно бывает думать в подобном ключе о других. К тому же Бонни могла быть замечательной подругой в классическом смысле этого слова. Когда у меня были тяжелые времена, она пригласила меня жить с ней в ее огромной квартире, хотя совсем не нуждалась в соседке, ведь она брала с меня только крошечную долю от арендной платы. В благодарность за ее щедрость я вообще не обсуждала с ней свои трудности. На улице было шумно: много баров, много людей вокруг них, поэтому можно было сказать, что здесь небезопасно, но это ощущение угрозы казалось слишком разбавленным и рассредоточенным. Было такое чувство, словно в квартале устроили парад по случаю Хэллоуина, где все пытаются натянуть на свою душу различные личины: слюнявых вонючих оборотней, обрюзгших страдающих провалами памяти призраков, вампиров, хладнокровно замышляющих хлебнуть твоей кровушки. На следующее утро мы проснулись опустошенными, разбитыми и в тяжелом похмелье. Самые близкие друзья обменивались текстовыми сообщениями вроде "Я нормально себя вела?", и тут же следовал неизменный ответ: "Просто замечательно!!!" (И это было двойной ложью. Никто не вел себя нормально. И мы все были просто не в состоянии справедливо оценить поведение друг друга.) Мы все разом пришли к выводу, что никогда не будем вспоминать то, о чем говорили под конец празднования дня рождения Бонни, и постараемся забыть, что вообще слышали про: – тот раз, когда врач-мужчина в студенческой клинике, слушая наше сердцебиение, положил ладонь на нашу грудь и сжал ее, и это был легкий, но явно намеренный жест… – тот раз, когда мужчина вошел вслед за нами в вагон метро и стал нам рассказывать, какие мы красивые, а когда мы отказались дать ему номер нашего телефона, его поведение изменилось словно по волшебству, на смену липкой учтивости пришел испепеляющий гнев, он орал нам прямо в лицо с таким видом, словно еще чуть-чуть, и он набросится на нас с кулаками, причем казалось, что это может случиться в любую минуту, в то время как остальные пассажиры в вагоне делали вид, будто они находились где-то в другом месте и смотрели куда угодно, только не на нас… – тот раз, когда мужчина незаметно снял презерватив во время секса… – тот раз, когда мы не хотели, но все равно согласились… – тот раз, когда мы не хотели, чтобы это произошло именно так, но это все равно произошло… – тот раз, когда мы согласились только на часть чего-то, а в результате пришлось вытерпеть все… – и так далее. Тот раз, когда Бонни спала Итак, мы сидели в баре. Слишком много народа, не все друг друга знали, но нам со всеми пришлось общаться за столиком в углу. Мы напоминали горстку птиц разных видов, которые все вместе клюют что-то на обочине дороги. Большие птицы, маленькие, красивые и невзрачные, мы все отщипывали маленькие крошки, не касаясь друг друга, не пытаясь драться за еду, даже не реагируя на присутствие других, словно вообще не видели друг друга, а перед глазами была только еда. В том конкретном случае нашей "едой" стала Бонни. Она решила отпраздновать свой день рождения и собрала нас всех на это робкое торжество, поскольку достигла того возраста, когда, если назовешь себя старой, одни постараются поправить тебя, а другие – немного обидятся. Бонни, как всегда, опаздывала. Опоздание вошло у нее в привычку, и она никогда не извинялась, возможно, потому что всегда потрясающе выглядела и считала, что ее шикарный внешний вид с лихвой искупал ожидание. И на нас это, видимо, тоже распространялось. Дожидаясь ее, мы начали обсуждать список. Некоторое время назад в Интернете опубликовали список мужчин с сомнительной репутацией, которые совершали отвратительные поступки в отношении женщин, в основном сексуального характера. Кое-кто из присутствовавших за столиком мужчин стал ерзать на стульях, как будто это помогло бы им телепортироваться куда-нибудь в дальнюю даль, где они не чувствовали бы себя причастными. Или же они сидели с видом каменных истуканов с острова Пасхи, которым было совершенно нечего сказать по поводу дерьмовых мужиков. Дверь распахнулась, в бар вбежала Бонни и остановилась напротив нашего стола. Она вспотела, и макияж размазался сливовыми разводами и обозначился черными кругами под глазами. Волосы спутались и липли к щекам. Вид у нее был не супер, но мы все иногда так выглядим, ничего в этом особенного нет, и мы оставили это без внимания. Мы решили, что, может, спросим ее потом, когда уже хорошенько выпьем. – С днем рождения! – сказали мы. – Сегодня точно твой день рождения? – спросил кто-то, вставая, чтобы обнять ее. Бонни позволила себя обнять, но сама ничего предпринимать не стала – ее руки были вытянуты по швам. Сначала она молчала. Оглядывалась по сторонам, отмечала все необычное, что было вокруг нее, смотрела на потолок, на бармена и напитки на нашем столе, как будто пыталась решить ту детскую головоломку, где нужно найти отличия между двумя похожими картинками. У нее был странный рассеянный взгляд. Она не смотрела на нас. – Бонни? – Мой день рождения? – ответила она слишком громко. – Да. Мой день рождения. В первый день месяца. Кролик, кролик! – Мне кажется, ты должна была сказать: "Кролик, кролик"[28] рано утром, когда только проснулась, – заметила Нина. – Иначе не видать тебе удачи. – Боже, неужели уже следующий месяц наступил? – спросил Скотт. – И не говори, правда? – поддержал его кто-то. – Я не имел в виду следующий месяц. Я о том, что сегодня начался новый месяц. Этот месяц. – Да, понятно, понятно. Бонни все слышала, как и все остальные: в баре было слишком тихо, и невозможно было притвориться, что ты чего-то не расслышал, даже если тебе этого и хотелось. Затем она подняла руку. "А НУ ПОТИШЕ, ЗАСРАНЦЫ! – зарычала она. – Хватит прикалываться надо мной. Хватит врать. Я повторяю это целый день, и это уже не смешно. Мой день рождения был на прошлой неделе, и мы все об этом знаем. Но вы опять затеваете точно такой же разговор. Неужели думаете, будто я могла забыть этот дурацкий идиотский долбаный разговор! – Да ладно тебе, успокойся… – сказал Скотт, предпринимая мужественную попытку придать своему голосу оттенок тревоги за состояние подруги, а вовсе не обиды. Он обнял ее одной рукой, но Бонни оттолкнула его руку и покачнулась. Она прислонилась к кирпичной стене бара и обвела нас холодным оценивающим взглядом. – Мне это не нравится. Бессмыслица какая-то, – проговорила она дрогнувшим голосом. – Этот розыгрыш. Вы впутали моих родителей, сделали что-то с моим телефоном и ноутбуком, так, чтобы… – Бонни осеклась. Она покачала головой, будто у нее шумело в ушах, резким движением выдернула что-то из своей сумочки и швырнула, не метя ни в кого конкретно (и попала Скотту прямо в бедро), а затем выбежала из бара. Скотт молча показал то, что она бросила. Сегодняшнюю газету. Кто-то из нас ушел. Некоторые остались, заказали себе еще выпить, от души наобсуждавшись разных теорий и делясь своими тревогами. Причем все это дерьмо приобрело чуть ли не праздничный оттенок. Я не была близкой подругой Бонни, просто снимала с ней вместе квартиру, была ее соседкой-приятельницей, так что именно я пошла искать ее. Хотя понятия не имела, куда она могла отправиться. Бонни была не из тех людей, кто следует заведенным привычкам. Я решила пойти домой. Открыв дверь нашей квартиры, я с огромным облегчением и легким удивлением увидела разбросанные по полу ботинки, куртку, сумочку, телефон и платье, которые вели к спальне Бонни. Ну конечно! Перед глазами тут же возникла картина: Бонни решила немного побаловать себя и слегка развлечься перед вечеринкой по случаю своего дня рождения, но что-то пошло не так, легкое развлечение оказалось не таким уж и легким, поэтому она явилась на праздник в таком сюрреалистично-полубезумном виде. Ну да. Когда я постучала, Бонни тут же отозвалась. – Это все сон! – громко крикнула она. Эту фразу она произнесла, неумело копируя британский акцент, словно бы цитируя фрагмент какой-то пьесы. – Не входи. – С тобой все в порядке? Мы переживаем. Я услышала, как заскрипела ее кровать, затем предприняла еще одну попытку: – Тебе телефон не нужен? Он здесь. – На хрен мой телефон! – заорала Бонни. – Он – фальшивка, как и ты, как и все! Хватит со мной разговаривать. Я должна сосредоточиться и проснуться. Я оставила ее в покое. Собрала вещи и сложила их у ее дверей, написала некоторым знакомым, что с Бонни все хорошо, и она отсыпается, затем я посмотрела новости на своем телефоне и узнала, что один известный мужчина – тот, который активно выступал против сексуальных скандалов, направленных против других известных мужчин и вызвавших недавние недовольства (причем сексуальные скандалы, в которых были замешаны те известные мужчины, впервые были обнародованы еще в 1970-е и 80-е годы – не самое удачное время для людей, стремившихся добиться сочувствия общества) – так вот, как выяснилось, этот человек сам оказался далеко не безгрешным. Затем я чистила зубы и решила обойтись без зубной нити, а потом на меня навалилась такая усталость, словно из моего тела с громким бульканьем вытекла половина крови, вымывая всю энергию и адреналин, и я с трудом доползла до постели. На следующее утро Бонни исчезла, ее комната выглядела так, словно по ней пролетел торнадо, большой чемодан тоже пропал. Прошло несколько дней, но от нее не было вестей, поэтому я решила позвонить ее родителям. Я вообще-то раньше не общалась с ними, но надеялась, что смогу найти какую-нибудь информацию о них среди ее счетов. Однако я так и не сделала этого. Бонни любила своих родителей и не хотела беспокоить их, но так же Бонни ненавидела своих родителей и не хотела впадать в еще большую зависимость от них, которая и так была почти стопроцентной, а в связи с обоими вышеизложенными фактами, она старалась не показывать им своих слабостей. Несколько дней спустя Бонни написала мне сообщение и попросила не звонить родителям. Я ответила ей, что не звонила им, но собиралась, впрочем, если бы уж я решилась, то сделала бы это несколько дней назад, и вообще, где она, черт возьми, находится? Ответа не последовало. Ну что ж, если ей захотелось играть в эти игры, пускай играет. А пока квартира оказалась в полном моем распоряжении. Замечательно! Тот раз, когда мы несли полную чушь