Амма была гораздо умнее. Она знала свою внучку и лучше нас помнила те чувства, которые испытываешь, пока ты еще не стала до конца Усовершенствованной. Поэтому когда Бутту с криком побежала к ограде, отделявшей парк от шоссе, Амма – моя восьмидесятидвухлетняя мать – неожиданно стремительно кинулась за ней и схватила девочку, прежде чем та успела выскочить на дорогу. Мы подбежали к ним с тревожными улыбками. Объятия, новые объяснения. Бутту успокоилась. Но когда мы отпустили ее, она снова побежала. Дальнейшую картину события мы воссоздали после некоторых обсуждений с Падмой и Соллоццо. Никто из нас не помнил точно, что именно произошло. Но вероятно, мы пережили серьезный стресс, потому что мой Мозг решил смилостивиться надо мной и спрятать эту информацию. Я помнил лишь короткие фрагменты: текущую из носа кровь, лихорадочные попытки поскорее добраться до больницы, истеричные крики Бутту, Соллоццо, обнимающего Падму. Я помню, как Мозг Бутту самостоятельно провел переговоры с нашими Мозгами и отключил ее ретикулярный центр. Бутту уснула. – Пожалуйста, не волнуйтесь. – Мозг Бутту транслировал это обращение в наши головы. Оно произносилось ровным голосом стюардессы сначала на английском, затем – на хинди: – Ее с легкостью удастся разбудить в ближайшем медпункте, оборудованном для обслуживания деятельности Мозга. Я запомнил врача, который занимался делом Бутту. Она так старалась подбодрить нас. Начиная с того момента, как появилась врач, я помню все. Она действительно поддержала нас. – Бутту стала Усовершенствованной только в прошлом году, я права? – поинтересовалась врач. Да, так и было. Доктор хотела узнать все особенности модуля. Контролировал ли Мозг Бутту ее аппетит? Как быстро она может все забыть? Зависело ли это от наших установок или от ее самоконтроля? Это было особенно важно. Как Бутту справлялась с чувством неуверенности? Была ли она склонна к риску или, напротив, избегала его? Разумеется, эти вопросы были лишними. Вся информация содержалась во врачебном заключении. Я слушал, время от времени кивал, и в душе у меня росло тихое чувство радости, когда Падма отвечала на каждый вопрос и, таким образом, доносила до доктора информацию, которую она на самом деле хотела выяснить: заботливые ли мы родители? Осознаем ли, что мы сделали со своим ребенком благодаря этой технологии? Врач спросила, не предлагал ли я Бутту дать имя ее Мозгу. Мы знали, что Бутту называла его "бо-бо". Только что подвергшиеся переоснащению дети часто давали имена своему мозгу. Падма кивнула, но я видел, что она была встревожена. "Бо-бо"? Мы завели разговор на тему "Нужно время, чтобы ко всему привыкнуть". Бутту была совсем дитя, ее Мозг был еще не до конца интегрирован. И то, что она дала ему имя, оказалось одним из симптомов. Ее Мозгу трудно было справляться со сложными эмоциями. Бутту было тяжело привыкнуть к этой штучке в своей голове. Мы должны были проявлять больше осторожности. Так что зря мы пытались замаскировать наше с Падмой расставание под веселое путешествие в Бостон. Мы сильно расстроились. Доктор улыбнулась и попросила нас не переживать так сильно. Такое иногда случается. Взрослым трудно бывает вспомнить, какой хаос подчас творится в детских головах. И воспитать ребенка сейчас – совсем не то, что в прежние времена. Не волнуйтесь. Через несколько недель Бутту даже не вспомнит о своих тревогах и пережитом потрясении. Да, она сохранит способность к искренним переживаниям, но страх, жалость к себе и другие негативные эмоции больше не будут омрачать ее жизнь. А со всеми этими невинными волнениями лучше всего помогают справиться любовь, доброта, терпение и понимание. Врач пальцем начертила крест, на каждом конце которого находилось одно из этих четырех слов. – Конечно, доктор! – сказала Падма. Как и все матери, она с большим энтузиазмом воспринимала ценные медицинские советы. Нам всем стало намного легче. Мы испытали чувство благодарности, и мозг каждого из нас получил информацию о том, что нам следовало высоко оценить эту консультацию врача в соответствующем разделе отзывов. Мы покинули клинику. Все еще спящую бедняжку Бутту положили в автомобиль, который Соллоццо взял напрокат. Настало время прощаться. Я обнял Падму, и она принялась давать мне разные обещания. Что будет поддерживать со мной связь. Что я должен сделать то-то и то-то. Бутту. Бутту. Мы улыбнулись друг другу. Амма, как всегда, расклеилась, словно забыла о том, что она была Усовершенствованной. – Неужели я прожила так долго лишь для того, чтобы стать свидетельницей этого дня? – жалобно спрашивала она на тамильском, на секунду забывшись, однако тут же пришла в себя, когда услышала, как мы с Падмой смеемся над ее дрожащим голосом. – Вы заметили, как госпожа доктор любит слово "особенно"? – спросил Соллоццо, рассеянно сжимая и тряся мне руку. – У меня был подобный ей персонаж. Он любил говорить: "Напротив". Даже когда не пытался возражать. – Он пожал мне руку и накрыл ее другой ладонью. – Дружище, мой ответ на ваш вопрос был глупым. Совсем глупым. Мне не пришло в голову ничего путного. Я сам часто размышляю над тем же. Надеюсь, я больше не попаду впросак. Мы должны еще поговорить. О каком вопросе он говорил? Об актуальности художественной литературы? Да кому до этого было дело? Точно не мне. Мне было не до подобных мыслей. Итак, все заканчивалось. Падма уезжала. Бутту уезжала. Моя жена и дочь покидали меня навсегда. В голове что-то щелкнуло, и перед глазами все поплыло. Музыка, зазвучавшая в голове, мешала мне сосредоточиться. Я был так счастлив, что мне нужно было немедленно уехать оттуда, иначе я просто лопнул бы от прилива счастья. На обратном пути к нашей квартире мы с Аммой чудесно провели время. Мы настроили наши Мозги на одну волну, пели старые тамильские песни, обсуждали разные забавные истории о том, как умерли наши престарелые родственники. Она не уснула, оставив меня наедине со своими мыслями. Как бы сильно ни устала от жизни моя мама, она и теперь продолжала защищать меня. Велли весь вечер крутилась вокруг Аммы, без умолку щебетала о том, как она провела день, рассказывала глупые анекдоты, обсуждала с ней какую-то бесконечную мыльную оперу. Амма сидела и молча слушала ее, улыбалась, кивала, моргала. – Спасибо за заботу, – сказал я Велли после того, как она уложила Амму в постель. – У тебя усталый вид. Может, возьмешь несколько выходных дней на следующей неделе? – Никуда я не пойду! – выпалила она на своем деревенском тамильском. Она схватила меня за руку и прижала к своей пышной груди. – Вы вдохновляете меня. Вы все! Вы так разумно решаете все свои жизненные проблемы. Не то, что мы. Когда у моего дяди сбежала жена, видели бы вы, как он рвал и метал. В то время как вы все… пожалуйста, не поймите меня неправильно, старший брат, но бывает, что я ночью не могу уснуть из-за всяких-разных тревог, тогда я вспоминаю ваше улыбающееся лицо, и мне становится спокойно. Как бы мне хотелось тоже освободиться от всех эмоций! Не каждый день тебя назначают Буддой, и я постарался, чтобы выражение моего лица было достаточно просветленным ради такого случая. Однако Велли свойственно достаточно распространенное заблуждение относительно медитации. Освободиться от эмоций! Это все равно что думать, будто классические музыканты были свободны от музыки лишь потому, что смогли выйти за рамки хрипов и визгов. Мы, Усовершенствованные, не свободны от эмоций. Напротив. Просто обладаем психологически здоровой иммунной системой, не более того. Я еще мог понять смятение Велли, но Соллоццо вызывал у меня недоумение. Время от времени мы с ним общались. Падма говорила, что он стал писать больше, чем прежде, но по утрам он не работал – в это время он обычно звонил мне. Я был рад этим звонкам; то, что для него было утром, для меня уже было вечером, а по вечерам мне совсем не хотелось думать о правах сотрудников на получение акций компании, обыкновенных акциях и фабричных рабочих. Эти разговоры проходили в довольно уютной обстановке. Велли резала овощи к обеду, Амма руководила ее работой или разгадывала судоку, а мы с Соллоццо спорили по разным вопросам. В самом деле, тема была не так уж и важна, главное, чтобы она могла стать предметом для дискуссии. Мы спорили о зле, которое представлял собой капитализм, о подъеме Ганы, о самом лучшем способе приготовления бирьяни[25], о том, как лучше всего обучать детей, о том, насколько важную функцию выполняет то или иное движение в танце живота. Самый яростный спор у нас обычно разгорался на темы, по которым мы полностью сходились во мнении. Например, по поводу художественной литературы. Мне было известно, что художественная литература, в его понимании, была в большей степени рассчитана на Неусовершенствованных. Но готов ли он был в этом признаться? Никогда. Он сдержал свое обещание и выдвигал один аргумент за другим, почему художественная литература, а заодно и писатели до сих пор – даже в наше время – весьма авторитетны. Меня забавляло, что Соллоццо всегда стремился отыскать причину того или иного события. Ему, как рассказчику, не было никакой нужды так поступать. Когда я сказал ему это, он предложил мне сделать неожиданный выбор. Произнес две фразы. Первую: "Эвридика умерла, и Орфей умер от сердечного приступа". И вторую: "Эвридика умерла, и Орфей умер от горя". – Какое из этих утверждений нравится тебе больше? – спросил Соллоццо. – В какой фразе, как тебе кажется, содержится больше смысла? А теперь скажи мне, что для тебя важнее: причина или повод? – Не важно, что я предпочитаю. Если бы Орфей был Усовершенствованным, он все равно мог бы умереть от сердечного приступа. Но он не умер бы от горя. А со временем люди перестанут умирать и от сердечных приступов. В другой раз мы пытались возобновить старый спор о том, что литература учит нас состраданию. Эта популярная в начале двадцать первого века чушь доказала свою несостоятельность даже в те наивные времена. С другой стороны, с таким же успехом можно было возразить, что литература стала возможна благодаря состраданию. В любом случае почему сострадание так важно для людей? Да потому, что люди подобны книгам на иностранных языках; книгам, которые обладают своим смыслом, но этот смысл невозможно постичь. К счастью, в дело вмешалась наука и исправила эту проблему. Больше не нужно переживать по поводу того, что чувствуют окружающие. Теперь все знали, какие чувства испытывают остальные. Они ощущали себя счастливыми, довольными, мотивированными и расслабленными. У нас отпала необходимость ставить себя на чье-то место, как и проверять подмышки других людей, чтобы отыскать там следы бубонной чумы. – Об этом я и говорю! – воскликнул Соллоццо. Разумеется, он тут же успокоился. – Именно об этом. Усовершенствованность помогла нам избавиться от наших изъянов. Если это продолжится, мы превратимся в моральных роботов. Однажды я спросил тебя, хочешь ли ты вернуться в Сион? – Почему Сион так для тебя важен? – Сион. Эдем. Сварг. Сахюн. Рай. Называй его как хочешь. Книга Бытия, брат мой. Когда-то мы были роботами. Как думаешь, почему нас изгнали из Сиона? Мы утратили нашу невинность, когда Адам и Ева обманули доверие Бога, вкусили плод с Древа и принесли в мир Фантазию. Мы стали людьми. Теперь же мы научились контролировать Древо в наших головах, снова превратились в роботов и вернули себе невинность, которая была платой за доступ в Сион. Разве ты не видишь связи между этими событиями и твоим пренебрежением к Фантазии? Я не видел. Но я начинал понимать, как сильно его европеизированная фантазия отличалась от моей. Он спорил со мной, но на самом деле вел диалог с мертвыми белыми европейцами. Сократом, Платоном и Аристотелем; Гете, Баумгартеном и Карлом Морицом; Гуго фон Гофмансталем, Махом и Витгенштейном. Я мог только подивиться его эрудиции. Я ничего не способен сказать по поводу его философов или их фантазий, но я был банковским служащим и мог сделать так, чтобы любое залоговое обеспечение выглядело недостаточным. В данном случае все было очевидно. Его аргументация базировалась на важности романов. Но каждый роман ставил свою важность под сомнение. Мир, описанный в каждом романе, каким бы реалистичным он ни казался, отличается от настоящего мира одной особенной деталью, которой в этом самом романе не достает. И деталь эта – одна особенная книжка, тот самый роман, о котором идет речь. К примеру, в мире "Музея невинности" Памука не существует книги под названием "Музей невинности". И если вымышленный мир Памука прекрасно обходился без этой его книги, разве таким образом автор, любой автор, не пытался сказать, что реальному миру его роман не был нужен? И так далее и тому подобное. – Я нашел своего Барбикена, – сказал Соллоццо после долгой паузы. – Мне необходим был твой скептицизм по поводу художественной литературы. Дерзай, продолжай в том же духе! Мне это поможет нарастить такую толстую броню, что даже самые дремучие твои сомнения не смогут ее пробить. Между прочим, позже я узнал, что он ссылался на легендарный спор из романа Верна "С Земли на Луну" между оружейным промышленником Импи Барбикеном и производителем брони капитаном Николем. Барбикен изобретал все более и более мощные пушки, а Николь – все более и более крепкую броню. По крайней мере я узнал для себя кое-что новое. Его лицемерие наверняка разозлило бы меня, если бы я способен был злиться. Поскольку его собратья по перу выступали для читателей в роли посредников, то еще можно было говорить о свободе, сострадании и бла, бла, бла. Но Соллоццо не пытался стать для своих читателей посредником. Он писал о Турции на английском языке. Истории на английском, рассказанные неангличанином о неанглийском мире! С таким же успехом Джейн Остин[26] могла бы писать об Англии на санскрите. Впрочем, в этой нашей с ним игре, подобные вещи не имели значения. Мужчинам, даже Усовершенствованным, трудно бывает выразить словами свою симпатию друг к другу. Соллоццо сделал Падму счастливой. Я был рад видеть мою Падму счастливой. Да, она больше не была моей. Она никогда не была моей, ведь Усовершенствованные никому не принадлежат, возможно, даже самим себе. Я был рад видеть ее счастливой, и верил, что в этом была заслуга Соллоццо, а не ее Мозга. Бутту тоже постепенно привыкала к жизни в Бостоне. Или, возможно, Бутту привыкала к своему Бо-бо. В общем, одно и то же, какая разница? Падма сказала, что Бутту совершенно перестала упоминать о своем Мозге. Падму забавляли наши с Соллоццо беседы. – Я так ревную! Вы вдвоем еще не собрались сбежать куда-нибудь? – Да, да, сегодня поженились, завтра уже развелись, – крикнула Амма, которая подслушивала наш разговор. – Что это за мир?! Ни веры, ни морали. Ты хоть понимаешь, какое влияние твое аморальное поведение оказывает на Бутту? Ты хочешь, чтобы она стала наркоманкой? Она должна быть уверена, что когда вернется домой из школы, дома обязательно кто-нибудь будет. Ей нужны мать и отец. Ей нужна стабильность в доме. Никакая технология не сможет ей этого дать. Но продолжайте, живите, как хотите. Кто я такая, чтобы вмешиваться? Никто. Бесполезная старуха, которая все никак не умрет. Я не могу ждать. Каждую ночь, когда я закрываю глаза, я молюсь о том, чтобы не проснуться утром. Кому захочется такой жизни? Разве что домашним животным. Нет, даже они такой жизни не хотят. – Она улыбнулась и сменила тему: – Не обращай внимания, дорогая. Я знаю, ты желаешь Бутту самого лучшего. Как и любая мать. В Америке сейчас снег? Все в порядке, как вроде бы любят говорить американцы. Пролистывая книгу Соллоццо "Роботы Эдема и другие истории", я подумал о том, как воспринимала наши с Соллоццо споры Велли. Помню, она слушала, раскрыв рот, пытаясь уловить, что вызывало у Соллоццо такое волнение. Она находила Соллоццо необычайно интересным. Называла его "Дядей-профессором", ведь в нее с рождения было заложено уважение: а) к белым людям, б) к Усовершенствованным, в) к людям, которые могли свободно говорить по-английски. Иногда она начинала подражать его жестам и его акценту, с которым он говорил по-английски. Оглядываясь назад, я должен был предположить, что именно Велли будет сильнее всех прочих переживать из-за самоубийства Соллоццо. Да и как могло быть иначе? Психика Неусовершенствованных очень плохо защищена от ударов судьбы. Я позвонил Велли из офиса и попытался как можно мягче донести до нее это известие. – Твой Дядя-профессор… он убил себя. Но не переживай слишком сильно. Амма ничего не должна узнать, поэтому будь сильной. Хорошо, Велли? Я уже уладил с Падмой все юридические нюансы, поговорил с Бутту, рассмешил ее, все шло как по маслу. Мы с Падмой решили не говорить ничего Амме на следующий день, а может, и вообще ей не рассказывать. В последнее время Амма быстро уставала. Зачем же нести лишнее бремя? – Я должна позаботиться о его литературном наследии, – сказала Падма с улыбкой, ее глаза сияли. – Предстоит столько дел! Поэтому пока что мы останемся в Бостоне. Ты ничего не имеешь против? Наверное, ты будешь скучать по вашим беседам? Стал бы я скучать? Думаю, я мог бы испытать это чувство. Но не видел в этом смысла. Со мной все было хорошо. Разве я не справлялся и с более тяжелыми ситуациями? Почему она спросила меня? Плакал ли я? Рвал ли на себе одежду? Скрежетал ли зубами? Но затем раздражение покинуло мое сознание, как уносит осенний ветер листья, окрашенные в цвета гнева. Это было так мило с ее стороны, что она проявляла ко мне участие. – Почему Дядя-профессор убил себя? – спросила Велли в слезах. – Он принял какое-то лекарство, остановившее его сердце, – объяснил я. – Но почему? Что почему? Почему это "почему" было таким важным для нее? Соллоццо проглотил пилюли, остановившие его сердце, с таким же успехом он мог броситься под грузовик, утопиться, полететь на Солнце, рассеяться в туман. Он умер. Как его Мозг позволил этому случиться? Я мысленно напомнил себе, что нужно поговорить с юристом. Искусственный интеллект должен знать, стоило ли затевать судебный процесс. Соллоццо не оставил последнего слова, если только в сборнике его рассказов не содержалось зашифрованного послания (а я нисколько не сомневаюсь, что он мог бы так поступить). – Ай-ай, почему же он не попросил о помощи? – стонала Велли. Я посмотрел на нее. Она явно не собиралась скрывать своего расстройства. Глядя на ее дрожащее лицо, я почувствовал, что внутри у меня будто что-то перевернулось. Я пытался сдержать улыбку, но она растекалась, словно волна, которая переросла в огромное цунами смеха, вырвавшееся из меня, а за ним последовало еще одно и еще. Я выл. Я ржал. Я топал ногами. Я смеялся даже после того, как у меня не осталось для смеха никаких причин. А затем я точно так же расслабился. – Прости, – сказал я. – Я смеялся не над тобой. Можно даже сказать, что я вообще ни над кем не смеялся. Велли взглянула на меня, затем отвернулась, ее губы шевелились. Бедняжка, наверное, совсем растерялась. Я мог бы проявить к ней сочувствие. – Велли, почему бы тебе не сходить к реке? Прогулка пойдет тебе на пользу, и ты можешь сделать пожертвования в храме в память о Дяде-профессоре. После этого тебе станет легче. Я понял, что дал разумный совет, когда она ушла, и был вполне доволен собой. Но Велли не вернулась с той прогулки. Тем же вечером я получил короткую записку. Она уволилась. Без объяснений, просто ушла, и все. Ее отец Раджан пришел забрать ее вещи, но ничего толком не объяснил, и, хуже того, не попытался извиниться. Это было как-то неприлично. Все хорошо, что хорошо кончается. Падма и Бутту были счастливы в Бостоне. Возможно, в скором времени они вернутся. Я не хотел, чтобы Бутту забывала меня. Книга Соллоццо получит признание, которое заслуживает любой упорный труд, независимо от того, принес ли он кому-то пользу или же был совершенно тщетным. – Ты не получишь удовольствия от книги, если будешь вот так пролистывать ее, – заметила Амма. Я вернул книгу Амме. Она просто обожала книги! Чтение. Истории. Дорогая Амма. Ей было уже почти девяносто, но сколько же в ней сохранилось энтузиазма! Хорошо, очень хорошо. Я был рад, что у нее все еще оставался вкус к жизни. Другие ее сверстники уже превратились в мертвецов. Они дышали, ели, передвигались, но по сути были ходячими овощами. Технологии могли продлить жизнь, но не способны были пробудить волю к жизни. Амма вдохновляла своим примером. Я надеялся, что сохраню хотя бы десятую долю жизнелюбия в ее возрасте. Я стал высказывать Амме комплименты по этому, да и по другим поводам, но понял, что она уже погрузилась в книгу. Поэтому я вышел на цыпочках, стараясь не отвлекать мою любимую читательницу от текста. Элис Сола Ким[27] Произведения Элис Солы Ким (alicesolakim.com) публиковались в различных научно-фантастических журналах, в том числе в "The Cut", "Tin House", "McSweeney’s", "Lightspeed", а также в антологии "Лучшая американская фантастика и фэнтези 2017". Она получала гранты и стипендии от благотворительных фондов и организаций, занимающихся поддержкой писателей: от "Фонда Элизабет Джордж", "Колонии Макдауэлла", и "Писательской конференции Бред-Лоф". В 2016 году Ким была награждена "Премией Уайтинг". Теперь жди этой недели