– По-прежнему никаких вестей? В баре осталось только несколько человек из нашей компании. Подавленные и одинокие, как будто всех нас разом бросили любимые, с которыми мы состояли в полиаморных отношениях. – Думаете, она забыла? – Про свой день рождения? – Или нашла занятие поинтереснее. Не хочу на нее наговаривать… но это в духе Бонни. – Я сочувствую людям, родившимся в богатых семьях. По сути все, ради чего стоит жить, кажется им абсолютно никчемным. Понимаете, если жизнь вас ни к чему не подготовила, и вы не научились разбираться со всяким дерьмом, то со временем можете превратиться в человека, который постоянно меняет свои интересы, и рано или поздно ему все наскучивает, все теряет какую-либо ценность и смысл. И тогда приходит уныние. – А я сочувствую самой себе. – Проблема Бонни не в унынии. – Верно, для нее главное, чтобы внешне все казалось милым и приятным. – Да, – согласились мы все. А затем – началось… – Когда пропадает ощущение всеобщего счастья и благополучия, она начинает злиться. Даже в ярость приходит. И это так странно видеть в человеке, который обожает все светлое и радостное. – Нет… ее нельзя назвать деспотичной. Она не из тех тиранов, которые любят причинять боль и страдания. Она радуется, когда все люди счастливы. В особенности ее друзья. – Но это совсем не то же самое, что помогать кому-нибудь стать счастливым. – Все дело в том, что она получила при рождении все, ну вы понимаете, она белая, богатая, хорошенькая, и это сильно сказывается на ее поведении. Это как болезнь. Пока остальные продолжали обсуждение, Филлида тихонько поинтересовалась, как у меня обстояли дела. Она единственная из присутствующих знала немного о ситуации, сложившейся на моей последней работе. Я там познакомилась с одним мужчиной, который продолжал работать в том месте. Его имя попало в онлайн-список мужчин, замешанных в нехороших историях. Однако с ним ничего не случилось. Как не случилось и со многими другими мужчинами из этого списка. Это было то самое "ничего", которое иногда сопровождается взрывами эмоций и ужаса, тревогой и гневными мыслями в духе: "Надо же что-то предпринять!", однако подобные мысли никогда никого не побуждают к действиям, а в конечном итоге все сходит на нет и ни к чему не приводит. Филлида заглянула мне в глаза и взяла со стола вилку. – Так бы и проткнула его вот этой вилкой! – Ой, она была такой милашей. Почему же мы не стали близкими подругами? Стоп, это случилось, потому что на вечеринке по случаю дня рождения Девон я увидела, как Филлида болтала и весело смеялась с тем самым мужчиной, хотя я знала, что ей все было известно. Возможно, они общались всего несколько секунд, возможно, Филлида нуждалась в профессиональной услуге. А может, она просто растерялась и потому была с ним вежливой. Такое тоже бывает. Но после того случая я решила, что никому больше не стану рассказывать о случившемся, потому что, если я потом увижу, как эти люди дружелюбно с ним общаются, мне захочется тихонько исчезнуть, как собаке, которая уползает под порог дома, чтобы родить там щенков, и буду в одиночестве залечивать свои скорбные раны. Теперь я это знала. И да, разумеется, даже если я никому ничего не буду рассказывать, все равно существовал шанс, что кто-нибудь из моих знакомых станет мило общаться с тем мужчиной, и это все равно причинит мне боль, но не такую сильную. В таком случае я не буду уверена в том, что они пренебрегли мной и предпочли проявить вежливость к насильнику. Я знала, что просила слишком о многом, но и слишком малого мне не хотелось просить. Это была правильная доза, принимая во внимание, как часто люди подводят нас. Мы все совершаем страшные ошибки. Все мы. Я улыбнулась Филлиде, а сама посмотрела на Нину, которая доставала салфетку. Я окликнула ее, и она подняла глаза. – Как там твоя история с призраком? – спросила я. Детали были душераздирающими, печальными, отвратительными, но она всегда была готова обсуждать их. Мы были единственными, кто ей верил. Для нас это было все равно что вечеринка по случаю Хэллоуина. Деррик перебил нас. Он поднял свой телефон, как пачку жвачки в рекламном ролике. (Убери его, Деррик, все равно никто не сможет прочитать ни слова на экране.) Бонни наконец-то ответила ему. Она сказала, что у нее все замечательно, и попросила всех оставить ее в покое. – С ней точно все в порядке? – Она прямо так и сказала? Вот стерва! После этого мы разошлись по домам, снедаемые чувством вины из-за того, что наговорили столько гадостей про нашу подругу, да еще в ее день рождения. Прошла почти неделя, но от Бонни все не было вестей. Я ела гранолу, и на мне были одни только старые и до неприличия растянутые трусы, когда услышала шуршание ключа в замочной скважине. Я бросилась к креслу, на котором лежал помятый плащ Бонни и успела только прижать его к подмышкам, но все равно была рада тому, что в дверях сейчас появится Бонни, и я воскликну: "Где же ты была, подруга?!" И: "Я прикрываюсь твоим плащиком словно рекламным щитом, только потому что на мне сейчас самое ужасное белье!", но дверь открыла, и вошла вовсе не Бонни, а пожилая пара лет шестидесяти с небольшим, вид у них и без того был весьма печальный, а тут еще вдобавок им пришлось лицезреть меня. Поскольку я была почти голой, они сперва решили, что я являлась тайной пассией Бонни, а когда узнали, что на самом деле я – тайная соседка Бонни по квартире, о которой они никогда прежде не слышали, то облегченно вдохнули, а я, пользуясь их растерянностью, начала врать напропалую. Иногда люди с деньгами не желают делиться ими с теми, кто в них отчаянно нуждается, и точно так же они не проявляют сочувствия и не верят тем, кто стал жертвой какой-нибудь несправедливости, ведь нужда подразумевает под собой потребность во внимании, а кроме того, подобные ситуации, когда ты начинаешь испытывать нужду, делают тебя отвратительным и неполноценным, поэтому одна только мысль о том, что им придется взаимодействовать с тобой, становится для них просто фу какой гадостной, когда же ты даешь деньги, проявляешь сочувствие или доверие, то тебе, так или иначе, приходится вступать во взаимодействие с нуждающимся. Поэтому я решила немного пофантазировать, и выдала себя за писательницу (за художницу не получилось бы, так как в квартире не было ни одной картины), создающую экспериментальные литературные произведения (мне не хотелось, чтобы мои книги можно было легко отыскать, ведь на самом деле это не представляется возможным, так как этих книг просто не существовало), которые в основном публикуются в Китае (я не была китаянкой, но они все равно не заметили бы этого, так почему бы не запутать их еще больше?), а сейчас я работаю в университете неподалеку и живу там же, но у меня в квартире оказалось дырка в крыше прямо над… ээ… гостиной. Мы с Бонни познакомились… – …на… на в-вечере после открытия художественной галереи. Когда я рассказала ей о том, как ужасно шумели рабочие, сколько было мусора и какой они устроили разгром, она предложила пожить у нее какое-то время, и это была такая удача! Если бы не Бонни и ее щедрость, я просто не смогла бы продолжать мою работу. Неплохо, неплохо! Культурный багаж, намеки на то, что я не нуждалась в деньгах, жилье или в чем-либо еще, а также то, что я была иностранкой, хотя это было абсолютной ложью, зато теперь я стала выглядеть еще безобиднее в их глазах. (Собственно, поэтому я и сочинила такую историю.) Родители Бонни успокоились и стали благостно улыбаться, как истинные белые англо-саксонские протестанты. Я тоже немного расслабилась. У матери Бонни был седой аккуратно уложенный боб, а сама она – полной, высокой и грациозной, в шелковой блузе цвета серого компьютера, которая издавала легкое шуршание. На ее шее, пальцах и в ушах поблескивали паутинки тонких цепочек с драгоценными камнями. Роскошь ее внешнего облика была подобна океану: такая же бесконечная и абсолютно не вычурная. Все, что было темного и гротескного в ее душе, она прятала в громоздкой сумочке, которая висела у нее на правом локте. Сумка была яркого золотисто-коричневого оттенка, ее украшали ремешки, черные цепочки и вощеные шнурки. Отец Бонни выглядел совсем не так интересно. – Вам известно, где она была? – спросила я. Они сообщили мне, что Бонни приходила к ним вчера, жутко уставшая, и рассказала дикую историю о неделе, которая повторялась снова и снова. Мать сказала: – Бонни утверждала, будто ездила в Новую Зеландию, чтобы убедиться, была ли и там сейчас та самая неделя. Она выбрала место наугад, но ей там очень понравилось. За исключением того, что там тоже была прошлая неделя. – На самом деле там была эта неделя, – уточнил ее отец. Они пытались успокоить Бонни, но она настаивала на том, что прожила эту неделю несколько раз, перечисляла новости о секс-скандалах, полицейских-убийцах и массовых расстрелах, как будто передавала невероятно ценные сведения из будущего, а не рассказывала то, о чем с легкостью смог бы догадаться абсолютно каждый. Они накормили ее обедом, предложили выпить снотворного и лечь спать, надеясь, что она поживет у них какое-то время. Разумеется, они подумали о том, что стоило бы обратиться в клинику, возможно, положить ее в стационар или лечить амбулаторно, чтобы она стала принимать лекарства, но когда утром зашли к Бонни в комнату, оказалось, что она сбежала. Они обыскали комнату Бонни, а затем, мучаясь от чувства вины, решили поскорее заглянуть ко мне. Ее мать сказала: – Поймите, я не черствый человек. Но как она могла доказать правоту своих слов? Ведь это же просто невероятно. Может, нам стоило поведать ей какой-нибудь невероятный секрет, чтобы, когда Бонни снова будет проживать ту же самую неделю, она смогла бы пересказать его нам, тогда мы сразу бы поняли, что она говорит правду и в действительности уже прожила эту неделю в прошлом? – А что, если та неделя не повторялась? – спросил отец Бонни, проматывая сообщения на своем телефоне. – Нам троим придется всем вместе вступить в будущее, в котором мы все будем связаны ужасной тайной, известной теперь Бонни. И все это будет впустую. Я спросила: – А почему нужно обязательно рассказывать большую и ужасную тайну? – Еще страшнее было бы, – продолжала мать Бонни, – если бы она оказалась права и смогла это как-нибудь доказать. И постоянно доказывала бы нам, что она – наша дочь Бонни – обречена снова и снова проживать одну и ту же неделю. А мы были бы обречены проживать эту неделю вместе с ней и ничего не смогли бы поделать. Память стала бы нашим проклятием, забвение – спасением, или наоборот, а может, и то и другое. – Ужасно жить с осознанием всего этого, – поддержал ее супруг. – Мы не можем и не хотим ей верить, – сказали они. Я проводила их до двери. Они оставили свой номер телефона и попросили позвонить, если я что-нибудь узнаю. Они также сказали, что я могу оставаться в квартире столько, сколько захочу. Я открыла рот, чтобы поблагодарить их, но тут отец Бонни сказал: – Ах да, вам же теперь придется платить арендную плату в отсутствие Бонни… – и тут он назвал такую сумму, которую было бы уместнее написать на листке бумаги и тихонько положить его на стол. Но нет. Он произнес эту сумму вслух. Я стояла, вытянувшись в струнку, так что мой череп, казалось, в любую минуту мог отделиться от позвоночника, и улыбалась, как медалист на пьедестале. – Разумеется. Спасибо вам. – Я до сих пор прикрывалась плащом Бонни, как будто это было маленькое платье без бретелек на бумажной кукле, только в отличие от бумажной куклы, у меня была еще и тыльная часть. В среде, к которой принадлежали родители Бонни, можно признаваться в том, что ты далек от совершенства, но никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя смущаться. Когда я показывала им, где находятся наши спальни, я пятилась назад, двигаясь легко и плавно, как стюардесса. Как только они отошли на достаточное расстояние, я захлопнула дверь и тяжело рухнула в кресло. Плата за квартиру, которая, кстати, принадлежала им, была просто немыслимой. И разумеется, пойти мне больше было некуда. Как насчет того, чтобы уменьшиться в размерах и стать крошечной, как фасолинка? Вот было бы здорово – стать такой же маленькой, сухой и твердой, скатиться с ложки или вилки, так, чтобы о тебе забыли на год или, может, на два. Но даже в качестве фасолины у меня было будущее. Я все еще могла вернуться к жизни или подобию жизни, когда пройдет достаточно времени и не останется уже больше того дерьма, с которым мне придется разбираться. Может, через девять или десять лет. Бахрома на кушетке внизу зашевелилась. Бонни высунула из-под кушетки голову, а затем и сама выползла оттуда. Я обрадовалась, что первой появилась именно ее голова, а не рука или нога, и мне не пришлось кричать от ужаса. Она взобралась на кушетку и откашлялась. – А тебе не откажешь в изобретательности, малышка. – Тебе тоже, – сказала я виноватым голосом, вспоминая тот дурацкий разговор в баре. – Я поступила неразумно, – сказала она. – Я должна была понять, что не стоило приходить к родителям. Это было пустой тратой времени. – Она рассмеялась. – Если такое вообще возможно. Они пытались сделать мой последний день невероятно скучным. Пришлось потихоньку улизнуть из их дома ночью. Я пришла сюда и легла спать под кушетку, потому что мне казалось, что здесь я буду в безопасности. И я оказалась права. – Обычно я так не вру. Она пожала плечами. – Ври сколько угодно. Ври по-крупному. Знаешь, все это не имеет значения. Это был самый странный разговор, какой у нас только был с Бонни. – Они меня напугали. Твои родители – та еще штучка. То есть надо было бы сказать "штучки"? Но нет. Они вдвоем – это одна штучка. – И странной в этот момент была не только Бонни. Я не отставала от нее. – Не волнуйся, – сказала она. – Тебе не придется платить за квартиру. – Ты не сказала им, что находишься здесь? – Нет. Скоро же опять начнется прошлая среда. – Она снова пожала плечами, но сделала это намного позже того, как закончила говорить, и было неясно, к чему относился этот жест. Пыль поднялась в воздух, а затем опустилась на Бонни, и она стала выглядеть как древняя, сильно поврежденная статуя молодой женщины, как будто она вообще была не из этой эпохи, и, несмотря на мягкий овал ее лица, круглые щеки и тонкие, едва заметные морщинки на лбу и под глазами, она знала, что ей предстояло бесконечно долго проживать один и тот же отрезок времени, и немыслимое количество раз все будет одним и тем же. – Совсем скоро, – сказала Бонни. Я встала. – Мне нужно одеться, – сказала я. Мне вдруг стало очень страшно. – Я жутко опаздываю. А ты отдыхай. Хорошо? Пока я быстро шла по коридору, меня преследовал тонкий нежный голосок Бонни. Она пела строчку из песни, которая звучала как: "Покажи свои, – ее голос задрожал и стал почти хриплым, – трууууууууусиииииики… – а затем добавила отчаянным и полупридушенным голосом: – Деееетка!" В такой забавной импровизации не было ничего необычного – соседка по квартире пытается подшутить над тобой, потому что ты шатаешься по дому как распоследняя лохушка, но мне от этого легче не стало. Меня не покидал отвратительный страх, – та ужасная его разновидность, когда не знаешь причину своего страха и в чем он, собственно, заключается. Чем все это закончится? Пение Бонни было невероятно грустным, тоскливым. Ты понимаешь смысл шутки, но гораздо важнее для тебя эта заунывность ее интонаций, именно она врезается в память.