Его губы задрожали. – Я не должен этого говорить, но ты заслуживаешь того, чтобы знать об этом. Война идет хорошо. Все идет хорошо. Сегодня мы получили известие о том, что… хмм… скажем так, скорее всего мне не придется принимать решения, которое вообще никому не следовало бы принимать. Странное приятное чувство легкости охватило вдруг Ниму. – И все равно я считаю, что твое присутствие здесь – это варварство, – продолжал Хан. Набравшись мужества, Нима вскочила и схватила президента за руку. – Что вы там видите? – спросила она. – Когда вы смотрите в окно на Столицу, на всех этих людей и дома, что вы видите? Он взглянул на нее с нескрываемым удивлением. – Думаю, я вижу… прогресс. Процветание. То, что стоит защищать. – В Ордене нас учили смотреть на город и представлять… то, что случилось два столетия тому назад, – сказала Нима. – Они говорили нам не думать обо всем городе, потому что он слишком большой. Нужно смотреть на отдельные маленькие фрагменты. – Она указала на улицы, которые пересекались внизу под ними. – Например, на ту женщину в зеленом пальто. Вот она здесь, и вдруг… исчезала. Пара, которая держится за руки и напоминает влюбленных голубков. И они тоже исчезают. Все птицы, вся улица, магазин, который торгует цветами, и дети, играющие перед ним. А потом мы должны были подумать о своей семье. Если у вас есть родители, или друзья, или те, кого вы любите, то они тоже могут исчезнуть. Все сразу. – Нима облизнула губы. Она никогда еще не говорила с президентом так долго. – Весь город. Вот что случилось двести лет назад. Хейвиниты сделали это с нами. Вот, что я вижу. И я не вынесу, если это еще раз с кем-нибудь случится. В глубине души она ожидала, что он сейчас начнет упрекать вечно лезущих не в свои дела взрослых, которые научили ее только этой ерунде. Но ничего такого президент не сказал. Вместо этого он спросил: – Нима, у тебя есть семья? Вопрос удивил ее. – Мои родители состояли в Ордене, сэр. Они воспитали меня в традициях Ордена, но когда я была еще маленькой, трамвай, на котором они ехали, попал в аварию, и они погибли. Меня вырастили Старейшины. И дали мне хорошее образование. – За которое тебе приходится расплачиваться. Старейшины разрешали тебе заводить друзей? – Конечно. Друзьям не позволено часто навещать меня здесь, но мы пишем друг другу. – В последнее время письма приходили все реже, и у Нимы сжималось сердце при мысли об этом. Похоже, одноклассники не знали, как теперь с ней общаться, после того как выбрали ее, а не кого-нибудь из них. – А еще я дружу с некоторыми моими наставниками. Например, с Теджем. Хан промычал что-то невнятное, а затем спросил: – Скажи мне, Нима. Ты пишешь обо всем этом стихи? – Да, сэр. – Конечно, ты не должна верить всему, что я тебе говорю, но мне кажется… мне кажется, тебе стоит продолжать писать стихи. Ты согласна со мной? – Да, сэр. – Она и не думала бросать это занятие. В день своего двенадцатилетия Нима сопровождала президента вместе с официальными лицами в дипломатической поездке. Когда на следующей неделе она вернулась, Тедж принес на их классные занятия коробку с пирожными. – Ты не забыл! – с радостью воскликнула она. Сотрудники Башни в соответствии с протоколом преподнесли ей в день рождения традиционные праздничные пирожные, приготовленные профессиональным поваром. Но получить подарок от того, кто помнит о тебе, это совсем другое. – Как прошла поездка? – поинтересовался Тедж. Нима закрыла коробку и отставила ее, очень осторожно, чтобы не испачкать рукав в сахарной пудре. Недавно она попросила, чтобы ее не заставляли больше носить униформу сотрудников башни, так как в этом не было необходимости, и теперь она с удовольствием сама выбирала для себя наряды. Разумеется, под бдительным надзором обслуживающего персонала. К тому же Нима была рада найти еще какое-то увлечение, позволявшее отвлечься от окружавшей ее гнетущей атмосферы. – Нима? – Знаешь, в новостях не всегда говорят правду. По поводу войны. – Она теребила край рукава и не смотрела на Теджа. – Но я всегда знаю, когда дела идут плохо, потому что он перестает со мной разговаривать. "Трусость", – хотел сказал Тедж, но не стал этого делать. Они все надеялись, что война закончится еще два года назад. Но ее завершение все затягивалось и затягивалось. И теперь тихое бормотание переросло в громкие выкрики, в прессе все чаще стала появляться фраза "наземное вторжение". Их страна уже двести лет не переживала военных конфликтов на своей территории. Тедж считал, что они смогут обрести состояние равновесия, если будут стремиться к миру. Но соотечественники не разделяли его уверенности. В то время как Нима слышала, о чем говорили в прессе, а также могла улавливать настроение президента, Тедж следил за тем, что происходило в народе – массы бурлили гневом и недовольством. И этого он боялся сильнее всего. – Нима, – сказал он, – пока тебя не было, я кое о чем подумал. Ты все еще пишешь? Она с удивлением подняла голову. – Ты хотел узнать, пишу ли я стихи? Разумеется. – Мне кажется, – сказал Тедж, – нам стоит опубликовать некоторые из них. Сборник. – Моих стихов? Но я… – "Пишу недостаточно хорошо, я все еще ребенок, все еще учусь?" – Я не уверена, я… конечно, я мечтаю о том, чтобы меня опубликовали, но, Тедж, я даже не знаю, наберется ли у меня стихов на целый сборник. И мне уже стыдно за то, что я писала год назад. – Те стихи, которые ты показывала мне в прошлом году, когда я попросил тебя написать сочинение, произвели на меня большое впечатление, – искренне сказал он. – Конечно, было видно, что стихи написал ребенок, но эмоции, заключенные в их строках, потрясали до глубины души. Мы пригласим редактора, который поможет тебе. Что скажешь? – Я не… то есть я… я… – Это казалось ей неправильным, хотя она не могла объяснить, почему именно. Если бы она не была президентским курьером, она посвящала бы больше времени творчеству, оттачивала бы свое мастерство и тренировалась до тех пор, пока ее стихотворения не привлекли бы внимание профессионалов, правда ведь? Но если бы она не была президентским курьером, у нее на все это была бы целая жизнь! Много, много лет впереди. – Хорошо, – сказала она Теджу. Все это казалось Ниме реальным и нереальным одновременно, волнующим… и неинтересным. Столько ощущений в тот миг перепуталось у нее в душе, как нитки в клубке. Он тут же улыбнулся ей натянутой улыбкой. – Хорошо. Знаешь, Нима, на войне бывают нужны не только солдаты. Она удивленно моргнула. – Но островитяне даже не смогут прочитать мои стихи. Если только их не переведут или что-нибудь в этом роде. – Это не единственная война, в которой мы ведем сражение. То ли из-за бедственного положения, то ли из сострадания, то ли по каким-то своим идеологическим мотивам, но народ с жадностью проглотил книжку стихов, озаглавленную как "Девочка в башне". В прессе поднялся громкий шум, который еще долго не утихал, постоянно допечатывались новые тиражи, а имя Нимы было у всех на устах, пусть и произносилось оно с большой осторожностью. Ниме казалось, что она уже привыкла к пристальным взглядам и перешептыванию за спиной, но теперь вся общественность сосредоточила на ней свое внимание, словно хотела накрыть ее сокрушительной волной. Сотрудники коммуникационного центра постоянно отклоняли многочисленные запросы на интервью. Несколько автобиографических очерков, написанных Нимой, тут же разлетелись по разным изданиям и наделали много шума. Ее фотографии, казалось, были повсюду – почти на всех она была запечатлена в полумраке с угрюмым выражением лица в платье цвета морской волны. К тому же на этих снимках она казалась ужасно худой. Ниме они не нравились, но жизнерадостные фотографии, где на ней были золотистые или розовые одежды, на которых ее освещало солнце, а сама она радостно смеялась, не подходили для задач, которые ставили перед собой СМИ. Теперь протестующие называли ее по имени. Она была уже не абстрактным "ребенком-курьером", о котором они рассуждали и упоминали в своих лозунгах, а Нимой – Поэтом из Башни, девушкой, заслуживавшей того, чтобы дожить до старости. Она стала ярким символом, сплотившим всех, кто выступал против серийных ракет. Президенту Хану это совсем не понравилось. Он был, в общем, хорошим человеком и не стал срывать свою ярость на Ниме, хотя не раз бросал в ее сторону сердитые взгляды после того, как интервьюеры спрашивали его, может ли он себе представить, как втыкает нож между ее ребер и пронзает сердце. Но он вызвал к себе Теджа. – Вы используете ее. Это низко. Тедж сложил на груди руки, надеясь, что его безмятежный вид еще больше разъярит президента. – Нима верит в то, что мы делаем. Неужели вы настолько бессердечны, что лишите ее возможности высказывать свое мнение? – Черт бы вас побрал! Вы думаете, я когда-нибудь воспользуюсь этой злосчастной штуковиной, если у меня будет другой выбор? А вы хотите, чтобы мы оказались в тисках меж двух зол: истреблением из-за океана и кровавой баней на нашей территории в случае, если мне придется замарать руки так, как к этому вынуждаете меня вы? Думаете, этот день и без того не станет самым тяжелым в моей проклятой жизни? – Я вряд ли посочувствую вам, – сухо сказал Тедж, – ведь этот день станет последним для Нимы. Если бы Нима услышала этот разговор, он только усилил бы негодование, которое росло в последнее время в ее душе в отношении двух этих людей. Это чувство засело у нее в горле безрадостным комком. Она по-прежнему немного боялась президента, хотя и провела с ним много времени, но гнев заглушал страх, и это было совершенно новое чувство. Ведь таково было ее предназначение, правда? Но какое Хан имел право так злобно реагировать на то, что она рассказала всем о своих чувствах? Неужели она не заслужила возможности быть самой собой, и не важно, сколько времени ей осталось жить? Ее неприязнь к Теджу была намного сложнее. Она знала, что он заботился о ней; и он всегда очень осторожно напоминал ей о том, что у нее всегда есть выбор, и возможности этого выбора даже намного шире, чем у остальных Старейшин. Но… ей не хотелось быть загнанной в угол несчастной душой, которая просто выйдет из игры, спутав ему все карты. Нима сама не понимала, почему так вышло, но после того, как она открыла свое сердце стольким людям, она чувствовала себя так, словно у нее не было больше голоса. * * * Через два месяца после того, как Ниме исполнилось тринадцать, посреди ночи послышался рев сирен, и первые снаряды пролетели над Столицей. Нима поступила так, как они много раз повторяли на учениях, действовала быстро и на автомате, сердце глухо стучало о ребра, и этот бешеный пульс гнал прочь любые эмоции. Через несколько минут она уже сидела, сжавшись комочком, в бомбоубежище. На Ниме все еще была ночная рубашка, по одну сторону от нее находился военный министр, по другую – начальник транспорта. Она обхватила себя руками, но никак не могла согреть ладони. Военного министра вызвали в соседнюю комнату на совещание с президентом. Нима прижалась спиной к стене. Окон не было. "Как в тюремной камере, – подумала она. – Мы заперты в ловушке собственной безопасности". Но Нима не была здесь в безопасности. Она пребывала в мучительном ожидании собственной смерти, после которой все вздохнули бы с облегчением и обрели защиту. Было в этом нечто поэтическое, но она не могла сосредоточиться и понять, что именно. Нима положила руку на свое громко стучащее сердце. Ей стало интересно, сможет ли она нащупать капсулу с кодом доступа к серийным ракетам? Однако в ту ночь президент не вызвал ее. И на следующую тоже. И в ту, что последовала за ней, когда снова завыли сирены противовоздушной обороны. Прошло семьдесят четыре дня, за время которых были сданы стратегически важные рубежи и оккупационные войска вторглись на полуостров, когда он позвал ее к себе.